Половецкие войны

– Повесить сего лиходея! – коротко повелел князь Владимир.

Круто повернувшись, он быстрым шагом сошёл с крыльца во двор.

– Кровопивец! Думашь, победил нас?! Нет! Народ тебе ещё отмстит за меня! И за иных такожде![34 - Такожде (др. – рус.) – также.] – тяжело дыша, с яростью выпалил прямо в лицо князю Милонег.

Владимир внезапно вскипел. Ухватив смутьяна за грудки, он притянул его к себе и в гневе процедил:

– А ты, мразь, с народом себя не равняй! Ты кровь людскую зазря пролить измыслил! И тогда, на Стугне, и сейчас! Ишь, возомнил, будто о людях радеешь, а сам… Тьфу! Глядеть на тебя тошно! Дурак ты, Милонег, дураком был, таковым и умрёшь! Не понять тебе, видать, что супротив земли родной идёшь, хоть и речёшь иное. Смутьян ты, коромольник, и всякий, кто тебе подобен – Руси ворог пуще поганого любого! Тако и ведай! Хотя б пред смертью своею един раз подумал, что створил! Тож! Защитник народный! Крикун пустоголовый! Падаль!

Милонег затравленно, как пойманный волк, вращал налитыми кровью глазами и ничего не отвечал. Двое дружинников, подхватив его под руки, повели вешать. Владимир отрешённо глянул ему вслед и побрёл прочь.

«И за что меня в Чернигове столь не любят? – размышлял он. – Что худого сделал я людям? Только того, что князь еси? Но вот ведь в Переяславле, в Ростове, в Смоленске совсем иначе было. Там люд чтит меня и поныне и иного князя иметь не хощет. А черниговцы? Сколько я им добра створил: и стены новые возвёл, и рубежи крепил, и поганых не раз отгонял, и не драл по семь шкур, как Святополк с туровцев. Что поделать: помнят черниговцы князя Святослава покойного, Ольгова родителя. Весь город прямь молился на него, особо после победы над половцами под Сновском[35 - Сновск – город на реке Сновь, к северу от Чернигова. В 1068 году князь Святослав Ярославич с 3000 дружинников разгромил под Сновском половецкое войско численностью 12 000 воинов.]. Потому и Ольга забыть не могут, и меня пришлым считают, чужим. И ещё ведают люди, что Ольг с погаными в соузе, потому и мыслят иные: коли станет он князем в Чернигове, так и набегов не будет боле. До чего глупы бывают люди?! Ужель не разумеют, что набегами да разбоем половцы и живут, и кто бы на столе ни сидел, всё едино они придут, сожгут, уведут в полон, убьют? Может, и ведают се иные, но как утопающий за соломинку хватается, тако и они в Ольга веруют».

За городом горела багрянцем вечерняя заря. Князю вдруг подумалось: заря эта – предвестница грядущих событий, радостных и печальных. Много дел ожидает его впереди. Но не будь он Владимиром Мономахом, если не сможет соединить все силы Русской земли, собрать всю её энергию и волю, чтобы на поле брани уничтожить разбойничью вражью орду.

Раньше Владимир как-то не думал, что значит для него и для всей Руси борьба с половцами – этим беспощадным коварным врагом. Учёные монахи, удалившиеся от мира в мрачные кельи, пишут: половцы – батоги Божьи, посланные на людей для их исправления и укрепления в вере. Исправления и укрепления! Монахи и сами, наверное, не уразумели, сколь верно они написали. Да и он, Владимир, доселе не задумывался над сими словами, просто ходил в походы, бился, побеждал, добывал и для себя, и для земли своей ратную славу. Лишь теперь открылось ему – победы над погаными способны сплотить Русь, возродить её былое единство. Ведь в битве все вместе, все плечом к плечу: купец и ремественник, боярин и холоп. Где же есть единение ратное, там и единение державное. Вот покойный отец, князь Всеволод, не осознавал важность больших походов на половцев – всегда казались ему стычки с погаными чем-то не столь уж и важным, просто отмахивался он от них, как от назойливой противной мухи.

«Эх, отче, отче! – с горечью подумал Владимир. – А ведь хотел ты земле блага. Не уразумел токмо[36 - Токмо (др. – рус.) – только.], что, руша клятвы, расходуя силы на пустое, на которы с родичами, на козни и заговоры, нельзя стать великим, нельзя худым путём вершить добро».

Владимир словно почувствовал сейчас, понял со всей отчётливостью, какое тяжкое бремя валится ему на плечи. Он должен, обязан возглавить борьбу с половцами, никому другому ныне это не под силу. Святополк – думает о себе, но не о Руси, Олег – и вовсе с погаными дружбу водит, Давид Святославич – слишком слаб и осторожен, неведомо на чьей стороне будет, Всеслав – тот и от степи далече, и за свой токмо Полоцк[37 - Полоцк – город в Северной Белоруссии, на Западной Двине, в X–XIII веках столица княжества.] держится.

…Ох и трудна задача! Невесть сколько сил и сколько лет отнимет она! Но, что бы там ни было, должен он, князь Владимир Мономах, свершить задуманное, должен объединить Русь для борьбы с половцами, пресечь крамолы[38 - Крамола – заговор.], убедить князей в важности соузов, пусть сперва токмо ратных. Тогда добудет он славу – и себе, и земле своей, и своему времени.

В эти мгновения окончательно понял Владимир: вот он, способ искоренения крамол, который столь тщетно отыскивал без малого пятнадцать лет его покойный отец.

Глава 3. «Тамо видно будет»

В горнице киевского дворца в изразцовой печи полыхал огонь. Неровные переливчатые отблески выхватывали из темноты часть стены с майоликовыми[39 - Майоликовый – изготовленный из обожжённой глины, покрытый глазурью и красками.] щитами и скрещёнными мечом и секирой. На столе горела толстая пудовая свеча. Мрачный Святополк, понурив голову, в тяжком раздумье опустил взор долу. Напротив него – две маленькие девочки-дочки, Сбыслава и Предслава, отроковицы одиннадцати и шести лет, обе с заплаканными глазами, тихие. Здесь же на скамьях в чёрных траурных одеждах сидели ближние бояре.

К свалившимся на голову новоиспечённого киевского князя бедам на прошлой седмице добавилась ещё одна: умерла жена, Лута, дочь чешского князя Спитигнева[40 - Спитигнев II – чешский князь, правил в 1055–1061 годах.]. Немолода была, превосходила своего супруга летами, в последнее время сильно хворала, но всё же смерть подкралась к ней как-то вдруг, внезапно. Вот вроде ещё недавно сидела Лута рядом с ними за столом, радовалась мужним успехам, а ныне…

Одно-единственное утешение находил Святополк, когда по долгим теремным переходам пробирался на самое верхнее жило[41 - Жило (др. – рус.) – ярус, этаж.] дворца. Там обитала его наложница – чудинка[42 - Чудинка – то есть родом из чуди. Чудью на Руси называли предков совр. эстонцев, а также жителей берегов Северной Двины (чудь заволочская).], мать двоих княжеских сынов – Мстиславца и Ярославца. Детьми она не занималась, переложив все хлопоты о них на плечи кормилиц. Даже сказала единожды Святополку о только-только родившемся Ярославце:

«Робёнок сей – токмо твой. Мне он не нужен. Хочешь – оставь себе, хочешь – скорми собакам».

Красивая баба чудинка, и прикипел к ней Святополк. Не то чтобы влюбился по уши, но вот словно приворожила его к себе белокурая бестия, умела и приголубить когда, и отдаться со всей своей страстью, а в постели вытворяла такое, о чём ранее Святополк и слыхом не слыхивал.

Правда, что касалось Мстиславца, то закрадывались у Святополка сомнения, его ли то сын. Ведь до встречи с ним, верно, не с одним отроком или сынком боярским предавалась в Новгороде сия чудинка блуду. Да и после, как знать.

Мстиславца отправил Святополк наместником в Берестье[43 - Берестье – ныне город Брест на юго-западе Белоруссии.], тогда как Ярославец сидел сейчас рядом с отцом, посверкивая живыми внимательными глазами на сестёр.

Норов у обоих чудинкиных сынов какой-то дикий, необузданный. То промеж собой подерутся, то учинят драку с боярскими отпрысками. Ярославец давеча сбил во дворе камнем голубя, а после с остервенением топтал его ногами, сапожки тимовые[44 - Тимовый – сафьяновый.] все перемазав птичьей кровью и перьями. Не понимал Святополк, откуда у сына такая жестокость.

Дядька-угорец[45 - Угорец – венгр.] называл Ярославца – Бесен. Мол, бешеный нрав у княжича. Девять годов сыну. Пора бы и о невесте думать. Вёл Святополк переговоры с угорским королём Ласло, благо была у короля маленькая дочь Аранка.

Нынче чудинка оделась скромно, в платье чёрной тафты, и сама хлопотала на поварне у печи, не доверяя служанкам готовить поминальный пирог. К столу, однако, не подошла, видно, понимала, что лишняя здесь.

Ярославец неспешно, с аппетитом уплетал рыбную кулебяку, хлебал наваристые щи. Святополк ел нехотя, девочки же почти не притрагивались к пище.

Уже когда сели за стол, явилась вся в чёрном мать Святополка, княгиня Гертруда. Редкой гостьей была она в доме у сына, с покойной Лутой они друг дружку едва переносили, но такое событие семидесятилетняя вдова пропустить, конечно, не смогла.

Святополк угрюмо оглянул сидевших на скамьях ближних бояр в тёмных одеждах, дочерей, сына, мать и тяжко вздохнул.

«Ну и семейка у меня! Чёрт-те что! Один ентот Бесен чего стоит! В мать мою – вот в кого, верно, выдался! Эх, относить бы траур да заполучить в жёны какую-нибудь высокородную королевну или царевну. Рожала бы детей».

Кашлянув в кулак, медленно поднялся со скамьи высокий, полный, с широкой окладистой бородой тысяцкий Путята Вышатич.

– Княже великий! Все мы скорбим о кончине благоверной княгини Луты, – начал он осторожно. – Разумеем, тяжко оно. Одно сказать мыслю: какие бы горести ни одолевали нас, но жить тебе, княже великий, дальше и володеть нами. Веруем: пройдёт, схлынет година тяжкая. Нынче, однако, обложили нас со всех сторон половцы поганые. Уж и не ведаем, как от них отбиться. Дак вот: посидели мы, бояре стольнокиевские, да подумали, как землю Русскую от разора оберечь. И порешили… – Он на мгновение умолк, словно собираясь с силами, и продолжил: – У хана главного приднепровских половцев, Тугоркана, аль Тогорты, тако его греки кличут, дочь есть младая. Вот бы…

– Да ты чего, боярин?! – Святополк вскочил со стольца. – Чтоб я, князь владетельный, Премудрого Ярослава внук, на поганинке…

– Охолонь, княже! – довольно резко перебил Святополка старший брат Путяты, старый, седой как лунь, Ян. – Не послухал ты нас, погубил ратников на Стугне, дак топерича[46 - Топерича (др. – рус.) – теперь.] неча тут кочевряжиться! Мир с погаными творить надобно!

Опытный воевода, Ян Вышатич пользовался среди киевских «набольших людей» непререкаемым авторитетом и даже князю мог в глаза сказать всё, что думает. И Святополк, лицо которого аж перекосилось от злобы, сдержался, стиснув кулаки.

Поднялся смуглолицый Иванко Захариич Козарин, служивый иудей, ныне один из главных киевских воевод. Старый приятель Святополка, он сказал мягко, лукаво подмигнув князю чёрным глазом:

– Женитьба твоя, великий княже, мера вынужденная, чтоб Тогорту утишить. А потом, после, минует лето-другое, оно и видно будет, как нам поступить.

Намёк лукавого иудея Святополк отлично понял. Ещё даже ни разу не видав дочь хана, он уже возненавидел её.

– Дочь ханская и крещение святое примет. Получит имя христианское. Как иначе? – веско добавил высокий и худой Переяславский епископ Ефрем, после смерти митрополита Иоанна бывший Местоблюстителем престола.

Один за другим вставали бояре, говорили о важности перемирия с половцами, и Святополк, уже согласный с ними, лишь обречённо вздыхал.

– Будь по-вашему, – наконец вымолвил он тихо и добавил уже громче: – Послами и сватами к половцам поедут Иванко и Коницар. Я же… слёзы мои ещё по почившей княгине не высохли. Оставьте меня.

Князь решительно встал со скамьи. Один за другим бояре отвешивали ему поклоны и скрывались в переходе. Проводив взором последнего, Святополк устало плюхнулся обратно на скамью.

– Тамо видно будет, – пробормотал он, через силу улыбнувшись сыну.

Мать, Гертруда, неожиданно взвилась:

– А что, сыне, лучше с сей чудинкой чумазой, с девкой блудной жить тебе и байстрюков[47 - Байстрюк, или бастард, – незаконнорождённый.] плодить?! – крикнула она.

Дочь польского князя Мешко Второго[48 - Мешко Второй – польский князь, правил в 1025–1034 годах.], отличалась Гертруда буйным нравом. Бесена и брата его знать не хотела, зато в обеих внучках души не чаяла.

– Довольно, мать! – огрызнулся Святополк. – Сказал уже: тамо видно будет.

– Гони прочь блудницу! Стыд-позор! Владетельный князь, и живёшь бог весть с кем! – продолжала гневаться, раздувая ноздри своего острого носа, Гертруда.

– Не твоего ума дело, с кем я тамо живу! – Святополк зло скрипнул зубами. – Сама не ангел! Не в том забота наша нынешняя. С погаными умириться надобно.

Он обвёл взором притихших дочерей, сына и снова тяжело вздохнул.

Глава 4. Союзники и враги

Шуршали под копытами скакунов высокие сухие травы. Скрипели возы, лязгало железо. Святополк во главе отряда дружины медленно ехал вдоль берега Днепра. Позади осталось устье злосчастной Стугны и валы Триполья над нею, по пути чередой шли пустые, спалённые половецкими ордами сёла, пахло гарью. Над пепелищами зловеще кружили хищные птицы. Святополк стискивал в злобе зубы, терпел. Ехали молча, держались насторожённо, опасаясь нежданного нападения. Но вокруг было тихо. На сей раз, видимо, Тогорта и его приближённые действительно решили уладить дело с киевским владетелем миром.