Готика

Силуэт влюблённых, неясные очертания, будто размытые контуры, нечёткие. Нет границ, никаких ломаных линий, только плавные изгибы, и я мог часами смотреть на двоих влюблённых, представляя нас с Медеей. Она оставила мне эту картину, выражая глубину своих чувств. То, с каким плавным изгибом она изобразила девушку в объятиях мужчины, для меня выражало полное доверие. И часто я боялся, что потерял его навсегда.

– Я люблю тебя издалека, не касаясь твоих рук, не вдыхая аромат твоей кожи, – тихо шептал в пустоту комнаты.

Она всегда рядом, даже если время исчисляется миллионами километров. Неизвестность, как паутина, внутри вьёт свои корни, прорастает испещряющими ранами и гноится. Я не знал, где она? Как справляется? Чем занимается? Но зная Тристана, мог быть уверен в одном: Медея в безопасности, и если обстоятельства позволяли, она занималась любимым делом. Рисовала прекрасные картины, училась, ходила на выставки и, надеюсь, вспоминала обо мне.

Проведя пальцем по краскам, отвернулся, желая уменьшить давление в груди. Я настолько привык к боли, которая каждый день горела в венах, но продолжал истязать себя, запоминая каждую линию тех влюблённых.

Схватив сумку, вылетел из дома и направился в Торн холл. Спарринг с Тристаном всегда горячил кровь. Тело напрягалось, ожидая следующего шага противника. Мы никогда не пользовались экипировкой, предпочитая босыми ногами ступать по земле. Это привносило свою долю остроты в каждый наш поединок.

– Ты ведь знаешь всадников и то, на что они способны.

– Я прекрасно осведомлён о том, какую игру они вели, но никто не ожидал, что дам отпор, заставлю признаться в их виновности.

Его признание казалось слишком злобным и довольным. Я остановился. Грудь тяжело вздымалась, капельки пота скользили по обнажённому торсу, впитываясь в резинку штанов.

– Ты подверг их основательному допросу?

– В присутствии их отцов. Правда, ван Доренберг не участвовал, но остальные вдоволь наслушались историй о том, на что способны их сыновья. Думаю, в этом году будут вести себя намного тише.

– Сомневаюсь. Даже если они признались в том, что творили с Береникой, не значит, что отступят. Они выберут новичка для посвящения в их тайный клуб и начнут творить дичь.

Тристан сделал серию атак, а я отступал, будто он тоже злился и хотел в том поединке выбить все мрачные чувства из души. Ярость не самый лучший мотиватор, особенно когда в твоих руках острое оружие, способное причинить реальный вред. Оставить рану на коже, но мы были слишком увлечены процессом и знали, какие последствия нёс каждый наш поединок. Я всё ещё помнил, как нанёс рану, распоров кожу на груди Тристана. Это было больно и дико, но он справился. К тому же Тристан тоже оставлял на моём теле порезы, а после обязательно обрабатывал.

– Агнеш пригласила нас на ужин.

Его слова заставили меня резко остановиться, отразив удар, который был нацелен мне в грудь. Опустив рапиру, посмотрел в глаза Тристана. Он не отвёл своего взгляда, пока я грубо дышал. Я ненавидел приходить туда, где всё напоминало о потере. Ненавидел смотреть в глаза её семье и лгать, не имея возможности раскрыть правду. Ужасную, ту, которая потрясёт их умы до основания. Уверен, самое меньшее, что сделает отец Медеи, запретит мне видится с ней. И я не исключал того, что он мог избить меня за то нападение, в ночь кровавой луны.

– Вся семья собирается, и мы должны прийти.

– Я не вхожу в число семьи, Тристан.

– Они ничего не знают, эта тайна останется только между нами. Медея никогда не обвиняла тебя и не хотела, чтобы ты взял бремя той вины, за которую не несёшь ответственности. Это был не твой выбор.

– Но я несу! – рявкнул, развернувшись к нему. – В этом вся проблема, я несу его каждый чёртов день.

Мне приходилось смотреть им в глаза и лгать, ведь Медея не просто проходила обучение в лучшей школе искусств, как думали её родители, она сбежала. Спряталась, чтобы большой злой волк не нашёл её и не растерзал. Я хотел узнать о том, как она проводит время, смогла ли привыкнуть к другому городу, но Тристан не говорил ничего. Абсолютно. Он боялся, что любое слово, которое я услышу, использую для поиска и найду её. Незнание – самая худшая вещь, которую я чувствовал.

– Послушай…

Тристан хотел остановить меня, но я вырвал свою руку из его захвата.

– Нет, это ты послушай. Я был там, я охотился за ней, как дикий зверь, которому велели выследить и убить. Это я держал свои руки на её шее и готов был выполнить приказ Квентина, – с каждым словом мой голос понижался до рычащего гула.

Тристан позволил мне уйти, но я не мог сбежать от правды. Она как свора адских гончих гналась за мной, не позволяя забыть. Оставить позади всё, что я совершил. И поступок, который рвал сердце больнее всего, – моё нападение на Медею. Я помнил чёрную жажду, с которой наблюдал за её попытками сбежать. Чувствовал, будто снова и снова вынужден переживать те эмоции в наказание. И самое больное то, что я наслаждался каждой минутой, пока находился под давлением приказа.

Глава 2

Медея

Осень всегда казалась мне слишком серой и унылой, со вкусом пепла и грозы. Кобальтово-красный – именно с этим цветом ассоциировалась осень, но я любила каждое время года, находя самые разнообразные оттенки от алебастрового до полуночно-синего – зимой. Сочно-зелёного – летом и потрясающе мягкого муарового, весной.

Когда мимо пробегают дни, сменяясь один другим, а я вот она ничего не замечаю, пребывая в сфере ожидания и тоски, это жутко до боли в груди бьёт меня, разъедает. Каждый день похож на предыдущий. Ничего не меняется. Я так давно не брала в руки кисти, не рисовала на белоснежном холсте картины, не смешивала краски. Я забыла, как это жить и наслаждаться каждым мгновением.

Грустно посмотрела на свою руку, исписанную одним-единственным словом, что ножом острым засел в голове, прикусила губу, отвернулась, но в отражении было то слово, состоящее из семи букв. Оно словно красный маяк сигналило о боли. Инсанья – безумие любви.

Двойная жизнь – это не то, что бы я выбрала, но всё дело в том, что как раз выбора у меня и не было. Стать знаменитым художником – вот моя больная мечта, к которой я перестала стремиться. Тристан позаботился обо мне. У меня были деньги, возможности, но не было главного того, что я ценила – свободы. Я застряла где-то между желанием увидеть Иерихона и безумной потребностью забыть.

Академия искусств Морвир на южном побережье Лебора, которую я закончила с отличием, толкала вперёд, не позволяя останавливаться, но лето, которое потянулось серой пеленой, открыло глаза на моё одиночество. Я поглощала знания, изучала старинные картины, искусство, лепку, даже пару раз брала уроки, пытаясь превратить бездушный камень в прекрасную скульптуру, но как только обучение закончилось, я растворилась в своей потере.

Самым трудным было прощание с семьёй. Пришлось убедить отца, что приглашение в одну из ведущих академий искусств для меня отличный шанс довести до совершенства все навыки и умения, которые раскрывались с самого детства, когда я рисовала портреты своей семьи, друзей и природы, что окружала меня. Величественные, неприступные исполины – горы. Могучее море, на побережье Квальвика. Сидя на чёрном песке, я часами могла смотреть на заходящее солнце, на звёзды, что раскинулись по бархатному полотну небосвода.

Каждый раз, когда звонили родители, я отвечала одно и то же, будто сама поверила в свою новую жизнь. Мантра, в которую заставил меня поверить Тристан. Закрытая академия для художников, которая предполагает полное отсутствие внешних вмешательств. Даже на Рождество я не могла приехать, потому что в академии были уроки, которые не заканчивались никогда.

– У меня есть для тебя подарок, – тихим голосом, приветствовал Тристан. Он звонил раз в неделю, желая убедиться, что я в порядке, и с лёгкостью понимал, насколько потерянной я себя чувствовала. – Поздравляю с окончанием обучения. Красный диплом, Медея, да?

Не сдержав мягкой улыбки, я бросила взгляд на свой диплом. Если бы это было возможно, я хотела разделить ту победу с тем, кто не мог находиться рядом.

– Так что за подарок?

– Я прислал тебе адрес.

– Что? Почему?

– Когда придёшь, всё узнаешь и не отказывайся это то, что подтолкнёт тебя и не позволит грустить.

– Я не…

– Грустишь. Я слышу это даже по твоему голосу. Не противься, как ты обычно это делаешь, просто сходи, уверен, ты не сможешь устоять.

Заинтригованная его словами сразу же после разговора я направилась на улицу Рибера, в старый квартал, отмечая однообразные дома, что тянулись вдоль дороги, пока не остановилась напротив тёмно-серого строения с вензельной резной отделкой и вкраплениями белой краски.

Чёрное солнце, изображённое на самой широкой части стены, по краям было инкрустировано камнями, а в центре – золотой патиной. С того момента, когда я впервые вошла в лавку «Блэклайт» – чёрный свет, меня поразило то, с какой утонченностью и пугающей красотой было нарисовано чёрное солнце.

Магазин, наполненный старинными картинами, в тяжёлых дубовых рамах и множеством древних вещей, очаровал меня с первого взгляда. Шкатулки, медальоны, подсвечники, все эти вещи были наполнены своей историей. Древней, тайной и порой пугающей.

– Поль Декарт, – выйдя из-за прилавка и протянув руку, представился мужчина. – А вы просто Дея.

Очевидно, Тристан что-то задумал, раз не сообщил моё настоящее имя. Лёгкий трепет предвкушения пробежал по коже, когда я пожала его руку.

Поль обладал настолько глубокими знаниями в искусстве, что сам являлся шедевром. Он рисовал так, как я никогда не видела, и научил меня очень многому. Техника лессировки, с помощью которой я могла добиться потрясающей реалистичности в своих картинах, словно не красками сотворены они. Протяни руку и окажешься там на чёрно-зелёной лужайке, устланной мхом, под раскидистым дубом.

Это своеобразная техника рисования, которую создают тонким слоем краски по основе рисунка. При нанесении поверх предыдущего слоя краски, слой лессировки, будто глазирует поверхность холста, придавая выразительность и глубину нижних слоёв, прорисованных под лессировкой. Поль рассказывал, что в сочетании с плотными отрывистыми слоями в картине маслом, лессировка создаёт иллюзию глубины, благодаря чему появляется объёмная картина.

***

Сидя за прилавком, я выводила буквы на левом запястье, понимая, что не могу справиться с паникой, временами накатывающей на меня, словно цунами. Как девятибалльный шторм, она по щелчку пальцев овладевала каждой клеточкой тела, заставляя дыхание участится, а сердце бешено скакать в груди. И только слова, которых я боялась, позволяли не предаться страху и не бежать сломя голову подальше от призрака, что преследовал меня во снах.

Я всегда это делала, когда мыслей в голове было слишком много. Вылавливала их и записывала на своей коже те, что больнее всего жалили. От которых душа рвалась на части и те осколки полосовали каждую клеточку, безжалостно уничтожая.