В надежде на лучшее прошлое

– Мы заболели. Температура держится со вчерашнего дня, правда, невысокая, но…

«Ох, уж мне эти неработающие мамочки-наседки, – заскрипела про себя Марина, – мы заболели, мы писаемся, мы какаемся, мы кусаемся, мы, мы, мы…»

– Вы заболели вместе с ребенком?

– Нет, это Котенька заболел, а я чувствую себя превосходно, – ответила женщина.

– Наталья Леонидовна, Константину почти шесть лет, а вы до сих пор не отделили его от себя, и говорите «мы», словно он не сам по себе, человек, а какая-то ваша часть.

– Что это сегодня с вами, Марина Андреевна, – женщина непонимающе пожала плечами, – он и есть часть меня, и всегда ею будет. Мы и в школу вместе пойдем, и в институт поступим, и мы будем вместе…, ой, а что? Что-то не так?

Марина спокойно, почти равнодушно вздохнула, ей довелось в своей жизни столкнуться с подобным, и это оказалась слишком печальная история безграничной власти матери над инфантильным, не способным взрослеть сыном, но она не для воспоминаний на работе. Ни к чему сейчас заглядывать в прошлое, как-нибудь в другой раз.

По длинному коридору выбежал белобрысый, вихрастый мальчик в коротких шортах и фланелевых тапочках в виде двух заячьих голов с длинными ушами и глазками-пуговицами, с куском пирога в руке, и закричал, что было сил:

– Мара пришла, ура, Мара пришла! Мама, одевай скорее бусы и будешь такая же красивая, как Мара! Ура, Мара пришла, будем слушать меня в трубочку!

Перед самой Мариной он успел резко затормозить и на всякий случай прижаться к материнской ноге.

– Где вы видите здесь Мару, молодой человек? – пытаясь изо всех сил быть строгой, спросила Марина. – Константин, меня зовут Марина Андреевна. Добрый день.

– Добрый день, Марина Андреевна, – вежливо и очень серьезно ответил мальчик, почтительно склонив голову. Но уже через секунду, покончив с утомительными, взрослыми приличиями, понесся обратно вглубь квартиры и опять во весь голос закричал: – Бабушка, Мара пришла! Я буду болеть часто-часто, и Мара будет приходить ко мне каждый день.

– К счастью, на тяжелобольного он совсем не похож, – сказала довольная Марина и пошла в ванную мыть руки. – Ну, что ж, это уже хорошо. Сейчас начнем осмотр.

Марина Андреевна всю свою жизнь жила и работала на Петроградской и особенно не задумывалась над тем, любит она центр города или нет. Свой район с детской поликлиникой, в которой работала, и отведенным ей во владения участком с множеством домов, местами облупившихся, местами идеально выбеленных, куда она бегала по вызовам к больным детям, со старыми покосившимися деревьями, бездомными кошками и собаками, она считала родным, почти что своим собственным, а вот центр? Конечно, она гордилась его элегантной изысканностью, особенно после того, как сама несколько лет назад, в одиночестве (Олег отказался составить ей компанию), путешествовала по Европе. Она переезжала из города в город, постепенно нанизывая на ниточку памяти множество радостных впечатлений. Марина всегда с удовольствием сообщала вопрошающим, в каком именно городе она проживает. Под конец отпуска она это говорила с особой гордостью, улавливая на себе неизменно одобрительные взгляды окружающих.

Сегодня в центре она была захвачена в плен трехрядной вереницей машин, и не думающих двигаться. И это своеобразное заточение породило ясную мысль: нет, не любит она центр, она его терпеть не может. Где это видано: для того, чтобы проехать крохотный, десятиминутный отрезок, может потребоваться целый час? Появлению на свет этой простой мысли способствовали страшная грязь, образовавшаяся повсюду на дорогах, мгновенно липнущая к стеклам и дверям. Перед ее носом оказалась старая скрипучая машина, которая поминутно икала и фыркала на капот ее крохотного красного автомобильчика, только вчера намытого до блеска и отполированного. Потом перед ней возник громадный автобус, на задней части которого было наклеено желто-серое лицо четырёхлетнего ребёнка, умирающего от рака последней стадии. И она вынуждена была смириться и смотреть. Нет, она не против благотворительности, а очень даже «за», но всё-таки надо бы как-то поделикатнее. Не все водители, застрявшие в пробке, способны долго и безболезненно выносить такую откровенную реальность. Не все закоренелые гуманисты и подготовленные медики, кто-то даже не заметит, а кто-то разнервничается и даже сам не поймёт, отчего понесётся по дороге на большой скорости и кого-нибудь собьёт.

Побыстрее хотелось уехать, но она застряла у светофора, который всех удерживал своим настойчиво красным светом, и не думал переключаться. Ей казалось, что даже взгляды водителей из других машин, обращенные к ней, сегодня были какие-то неприязненно-насмешливые, словно на ее лобовом стекле было большими буквами написано, что она отправляется к психологу.

Марина заметно нервничала, и от этого теребила свои вьющиеся светло-русые волосы и потирала уставшие глаза с длинными пугливыми ресницами. Ей вовсе не хотелось ехать к какому-то там психологу, что уже само по себе неприятно и даже как-то неприлично, да еще, вдобавок ко всему, принимающему в центре города. Так что Марина Андреевна безотчетно, пожалуй, радовалась этой самой автомобильной пробке, поймавшей ее в свои сети. Она даже попыталась разглядеть в этом знак судьбы, уловить в этой отсрочке подсказку свыше, но ничего путного на ум не шло. Мысли упрямо двоились. То настаивали на том, что все-таки необходимо скорейшим образом добраться до этого самого злополучного психолога или психотерапевта, прости Господи, и побыстрее оставить позади все ужасы первой встречи, то наслаждались уединением в машине, свободой и потихоньку, тоненьким голоском приговаривали: «Что ни делается, все к лучшему, не судьба, все заранее за нас предрешено, так что нечего и дергаться». «Вообще говоря, – рассуждала Марина Андреевна, – я запросто могу обойтись и без психолога, что я, немощная, что ли? К психологам ведь ходят слабаки и неудачники, да и то тайком. А у меня и так все отлично: двое прекрасных сыновей, любимая работа, и мужчина тоже есть, может быть, я даже замуж за него скоро выйду. Я сама себе психолог, самое главное – это говорить себе, что все отлично. Тогда все и будет отлично. Олег тоже предлагает поменьше думать и рассуждать, может, стоит его послушаться, глядишь, куда-нибудь да вынесет. И в институте я психологию изучала, правда, ее было совсем мало, и я ничего толком не помню. Неважно… Кроме того, психологи эти сами ничего не знают, нахватаются по верхам, две-три книжки прочитают, и бегом советы раздавать направо и налево. Ну откуда им знать, как для меня будет лучше, если я сама ничего про себя не знаю».

Настроение у Марины заметно улучшилось, на лице появилось выражение детской радости, и она даже собралась при первой возможности сделать разворот в сторону дома. Вдруг внезапно в своем сознании она увидела перед собой грустное личико младшего сыночка Сереженьки, который робко смотрел на нее в тот самый момент, когда она прихорашивалась в прихожей перед зеркалом, собираясь на свидание к Олегу Васильевичу. Сереженька стоял босиком на холодном полу в ночной пижаме Мити, которая досталась ему по наследству от старшего брата и была велика на два размера. Тоненькие ручки и ножки сиротливо выглядывали из широкой одежды, так что казалось, что под пижамой совсем ничего нет. Сереженька терся спиной о стену, сжимая в кулачке маленькую металлическую машинку.

– Мамочка, не уходи. Не уходи, пожалуйста.

– Прости, родной мой мальчик, но у меня срочный вызов. Маме нужно на работу, меня ждут больные детки.

– Нет, нет, – закричал Сережа, – это неправда, ты все врешь, ты идешь не на работу! На работу ты так не собираешься, на работу ты хватаешь сумку и бежишь. Я знаю, ты все врешь! Я не хочу, чтобы ты туда ходила, и Митя тоже не хочет! Мы оба не хотим! – Сережа с плачем убежал в комнату и с силой захлопнул дверь… Марина очнулась. Скопление машин как-то неожиданно испарилось, и она оказалась у большого бело-стеклянного дома – смеси сталинского ампира с черт знает чем. Непосредственно в этом самом здании, будь оно неладно, психолог как раз и принимала. «Дурновкусие какое», – фыркнула Марина. Часы показывали пятый час, а назначено ей было ровно на четыре. Пренебрегая этим обстоятельством, Марина Андреевна не спеша, нарочито долго парковалась, медленно вышла из машины, оглядываясь на мрачный, пыльный город, зловеще ей усмехающийся блеском своего холодного, осеннего солнца. Она поправила на себе платьице из искусственного шелка, купленное два года назад на распродаже в Риме и, тяжело вздохнув, шагнула в омут неизвестности из стекла и бетона.

Вот она взялась за холодную ручку нужного кабинета, обдумывая, как бы увернуться, застыла в нерешительности. «Еще не поздно и можно потихоньку уйти, а потом позвонить и извиниться, сославшись на непредвиденные обстоятельства», – говорил ей один голос. «Не бойся, все будет хорошо, отступать поздно, ты ведь совсем одна и к тому же запуталась; открыть дверь – это проявление силы, а не открыть и убежать – это слабость. Ну же, иди». «Иду», – шепнула себе Марина и открыла дверь.

Кабинет был слишком белым, залитым дневным светом через большое окно во всю стену. «Хирургия какая-то, скальпелей не хватает», – подумала Марина. При таком свете она чувствовала себя крайне неуютно и казалась самой себе еще больше.

– Располагайтесь, пожалуйста, поудобнее, – тут же произнес голос психолога, показавшийся Марине излишне писклявым и каким-то неискренним.

Марина Андреевна, сжав зубы, послушно присела на краешек дивана. Она ужасно не любила мягкую мебель вообще, а диваны как-то особенно, так как сначала в них утопаешь, приминая ткань платья на спине, а когда приходит время себя выковыривать, это выглядит совсем малопривлекательно. Ей нравились высокие, жесткие стулья, как у них в поликлинике. Белый диван, как назло, оказался довольно жестким, но ни о каком удобстве не могло быть и речи. Сердце сильно забилось, она наконец-то посмотрела на психолога и тут же отвернулась. Это была не слишком молодая, не слишком красивая, довольно хрупкая, но не в меру отутюженная женщина. Про таких рано начинают говорить, что они хорошо сохранились. На ней было облегающее черное платье, которое подчеркивало ее худобу, и жесткое лицо с заостренными чертами неопределенного возраста. Она непринужденно расположилась в кресле напротив и устремила на Марину свой уверенный взгляд. Марине не нравились такие женщины, она видела в них что-то хищное или хотела видеть именно это. Она уже открыла было рот, чтобы представиться, но психолог ее опередила:

– Меня зовут Нелли, – на ее губах мелькнула улыбка, показавшаяся Марине снисходительной. В ответ она только кивнула головой, пытаясь быть любезной, но понимала, что у нее это совсем не получается. Она молча изучала окружающую обстановку: белое пространство, на стене в изобилии висят какие-то сертификаты и дипломы. «К тому же хвастунья и выскочка», – зло подумала Марина. Стол завален грудами книг, бумагами, исписанными энергичным твердым почерком. «Оригинальничает, не пользуется компьютером», – продолжала ехидничать Марина. Ей было неудобно и неловко рядом с этой женщиной, которая ей нравилась все меньше и меньше. Она вся сжалась, старательно подбирая свои большие, длинные ноги, обутые в простые черные туфли, не слишком новые, зато любимые и очень удобные для работы. В желудке было тяжело от плохо прожаренной баранины, которую она слишком торопливо ела с картофельным пюре сегодня на обед в столовой, и теперь эта самая баранина так некстати стояла комом внутри. Марина ругала себя за это. Хотелось пить, но попросить воды было неудобно, от этого раздражение только усиливалось. Марина опустила глаза, в очередной раз попыталась одернуть на груди тесное платье и только теперь обратила внимание на туфли психолога и даже поморщилась от досады. Светло-бежевые, на среднем каблуке, непонятно из чего сшитые, на вид ничего особенного, но Марина не так давно видела такие же туфли, выставленные на специальной подставочке в витрине одного дорогого магазина. Настоящий шедевр. Она остановилась у той самой витрины, сразу же обратив внимание на цену, и от неожиданности даже свернула губы трубочкой. Она долго и пристально их изучала, завидуя той женщине, чьи ноги будут украшены таким произведением обувного искусства. Ей подобные вещи были не по карману, а Олег Васильевич, который запросто мог бы себе позволить небольшое расточительство, дарил ей исключительно дешевые безделушки, неоднократно и заученно настаивая на том, что в подарке главное не цена, а внимание и искренность. Будто бы нельзя быть внимательным и искренним, даря что-то дорогое. Сейчас она видела эту женщину перед собой и чувствовала, как растет ее неприязнь и отвращение ко всему происходящему и в первую очередь к ней, к сидящей напротив и скрестившей свои стройные ноги в мало кому доступных туфлях, словно это была соперница, претендующая на ее возлюбленного. Рядом с ней Марина чувствовала себя еще крупнее, ей хотелось как-то сжаться, чтобы занимать поменьше места. Даже собственная роскошная грудь, предмет неизменной гордости и мужского обожания, та самая грудь, которой она с легкостью вскормила двух своих сыночков, казалась сейчас слишком громоздкой. Марина стеснялась ее и поправляла платье в том месте, где расходились пуговицы. Какого дьявола ее сюда все-таки занесло?

– Я Марина Андреевна, можно просто Марина, – она попыталась взять себя в руки и сдержать собственное раздражение, – что я должна вам рассказать?

– Рассказывайте о себе все, что, как вам кажется, я должна знать о вас. Можете рассказывать последовательно или хаотично, как вам удобно. Это не столь важно, я пойму.

«Ишь, ты, какая понятливая, – зашипела про себя Марина, – так я и буду перед тобой душу выворачивать, сейчас пробегусь, как легкий ветерок, по верхушкам деревьев, и привет! Раз уж пришла, не платить же тебе деньги, к тому же немалые, впустую». Марине совсем не хотелось лезть глубоко в себя, ей было страшно говорить о своих центральных проблемах, она решила спрятаться в так называемом «белом шуме», то есть сделать основным фоном разговор о чем-то несущественном, не больном, например, о работе или непомерно высоких налогах, откланяться и поскорее закрыть дверь с другой стороны, напрочь позабыв сюда дорогу.

Марина вкратце пыталась изложить свою историю, чтобы как-то отделаться от этого неприятного кабинета, женщины напротив, дорогих туфель и прочей отвратительной дребедени. Она говорила о несправедливости, которую творила заведующая поликлиники, ставя Марину Андреевну одну на два участка. А участки эти находились далеко друг от друга, практически в разных концах микрорайона, и доплачивать за дополнительную работу никто ей не спешил. Так что приходилось трудиться бесплатно. В регистратуре постоянно виснет компьютер, и пациенты приходят на прием без карточек, но никому и дела нет. Все та же заведующая часто ставит Марине субботние дежурства и даже с ней не согласовывает, а ведь у нее два малолетних сына. На ее участке много неблагополучных семей, где пьянствуют оба родителя, а детки болеют часто, и Марина сама, за свои собственные деньги покупает им лекарства. Ее отец тоже сильно пил, он был «вечно молодой, вечно пьяный» Андрейка без возраста и особых занятий, жизнь называл тленом, на который не стоит излишне обращать внимание, интересовал его разве что «Pink Floyd», да и то под выкуренный косяк, но она, по счастью, всегда была здоровым и крепким ребенком.

Марина в изумлении замолчала, чуть было, не закрыв себе рот ладошкой. Она пожалела о своих последних словах, мучительно недоумевая, как случилось, что она завела речь об отце. Воспоминания о родителях всегда терзали ее, и она прятала их от себя подальше, не желая знать эту трудную правду. Ей было приятнее думать, что позади ее нет никакого родословного древа, чьей достойной порослью она, собственно говоря, и является. Грудь ее высоко поднялась и опустилась, и она вопросительно посмотрела на психолога. Зачем она полезла вглубь, к корням, если намерения были совсем иные, она ведь планировала проскользить по верхам, улыбнуться, откланяться и бежать отсюда бегом.

Сердце красным раскаленным углем прожигало насквозь последние крохи самообладания. Вот встать бы, уйти, убежать, раствориться, исчезнуть, все что угодно, лишь бы не сидеть перед этим рентгеновским аппаратом в туфлях, и не вспоминать отца с его недельной щетиной и не всегда застегнутой ширинкой. Марина задержала дыхание и как-то быстро сжалась, ей захотелось уменьшиться до размеров песчинки и побыстрее укрыться от бесшумно пролетевших перед глазами теней прошлого.

– Вы можете продолжать? – спросила психолог.

– Я не знаю, что говорить.

– Вы говорили об отце.

Марина смутилась взгляда этой совершенно чужой женщины, неосторожно заглянувшей в ее душу. Случилось так, что жизнь Марины была не то чтобы тайной для всех, вовсе нет, просто ею никто особенно не интересовался: ни ее детством, ни отцом, ни ее чувствами, и теперь она не знала, бояться ли ей этого внезапного оглашения или нет. Конечно, ей было бы приятно, если б любимый человек, Олег Васильевич, оказался более сентиментальным и любопытным по отношению к ней, раздвигал бы горизонты времени и отправлялся посмотреть на ее детство, но, увы, его не занимали подобные несущественные пустяки.

– Я не желаю выставлять напоказ свое детство, свои отношения с отцом и матерью. Мне кажется, обнажать обгорелые конечности – это какое-то извращение. А вы мне предлагаете этим заниматься публично. Об этом хочется забыть и никогда не вспоминать. Говорить об этом – все равно, что откапывать давно погребенные останки.

– Марина, все, что происходит в этом кабинете, строго конфиденциально.

То, что она пережила в детстве, было слишком сокровенное. Она выросла в этих переживаниях, и они отпечатались на ней, как сложный рисунок на ткани. До конца она этого не осознавала, но стремление оставить детские переживания в прошлом было всегда. Так безопаснее, незачем тащить за собой эту некрасивую, ободранную поклажу. Однако из курса психологии в педиатрическом институте она помнила, что проблемы детства, так называемые детские травмы и далее посттравматический стресс, определяют поведение человека в настоящем и будущем, но относилась к этому, пожалуй, с недоверием и даже с некоторой долей легкой иронии. Она не применяла эту информацию к себе и своей жизни и ею не интересовалась всерьез. В ее отношениях с Олегом за пять лет не произошло никаких изменений, они, то есть отношения, оставались недоразвитыми, такими, как в первые месяцы их знакомства. Поначалу Марине казалось, что это лишь прелюдия, а настоящая история любви ждет ее впереди. Поначалу ей нравилось целыми неделями ждать его звонка, думать о нем, представлять, как они встретятся. Потом ей все это наскучило, она предпочла бы жить с ним открыто. Однако в последнее время она обратила внимание, что все как-то незаметно подошло к концу, так толком и не начавшись. Ей вовсе не хотелось расставаться со своими иллюзиями, но Олег не позволял ни ей, ни себе говорить об их отношениях в будущем времени, он внимательно следил, чтобы мечты и фантазии не уносили ее далеко. Они не строили планов о совместной жизни, ну или хотя бы совместном отдыхе. Их реальность ограничивалась выбором времени и места для встречи, иногда совместным выбором сорта вина. Марина долго пыталась отыскать на его лице выражение неудовлетворенности от подобного примитивного однообразия, но тщетно, Олег Васильевич чувствовал себя превосходно, а выглядел еще лучше. Тогда Марина нехотя стала понимать, что не случай или судьба, или его жена, а именно он сам, сам Олег, придерживает их отношения в этом утрированном однообразии, всячески стараясь его оберегать. Это ведь у нее, Марины, в жизни неопределенность, а у него все предельно ясно и тщательно спланировано им же самим. Перемен-то хотелось только ей, Марине. Это ей не терпелось вырваться из этого тоскливого порочного круга, превратиться из вульгарной любовницы в степенную, домашнюю, замужнюю женщину. Она совсем не заметила, как погрузилась в свои мысли, откуда ее вызвал писклявый голос психолога:

– Марина, вы можете думать вслух.

– Я ни о чем таком не думаю, – она заняла оборонительную позицию, – просто устала, никаких мыслей нет, даже нечем вас порадовать.

Психолог молчала, уверенно и даже равнодушно глядя прямо на Марину. Ее лицо за толстыми стеклами старушечьих, старомодных очков казалось непроницаемым. Она отчего-то не спешила задавать свои дурацкие вопросы, и от этого Марине становилось еще тяжелее. Наконец она сняла уродливые очки и отложила их в сторону. Лицо ее мгновенно преобразилось и помолодело, она улыбалась одними глазами, вполне безобидно, как бы подбадривая Марину. Марине показалось, что она как будто предлагает ей побороть свою недоверчивость. Все это было слишком заметно и хорошо читаемо, что само по себе уже отталкивало, кроме того, взгляд Марины вновь натолкнулся на туфли, так нескромно напомнившие о себе и такие неуместные в рабочей обстановке. Внутри вновь мгновенно поднялось раздражение, которое Марина с трудом пыталась до сих пор удерживать, поминутно прикладывая влажные, холодные ладони к раскрасневшимся щекам.

– Марина, что вы чувствуете, находясь здесь, в этом кабинете?

– Я вообще ничего не чувствую, кроме вооружённого военного переворота в животе из-за того, что объелась баранины, – быстро и злобно ответила Марина, – впрочем, нет, я чувствую, что зря сюда пришла.

Марина думала, что психолог разозлится и вспылит, но она и глазом не повела, а продолжала говорить своим тягуче-писклявым голосом.

– В первый раз говорить о себе крайне трудно, трудно и непривычно, но я уверена, что вы справитесь. Когда у вас возникло чувство, что вы зря сюда пришли?

– А вот прямо сейчас и возникло.

– Как вам кажется, почему это произошло?

– Понятия не имею, вы же психолог, вы и разбирайтесь.

– Марина, я пытаюсь вам помочь, только и всего, но если вы будете этому препятствовать, то сделать это будет сложнее, вы не находите?