Шотландская любовь по-французски

Шотландская любовь по-французски
Николай Васильевич Семченко

Сборник повестей и рассказов о любви и её отсутствии. Автор порой довольно откровенен, его проза может показаться даже жесткой. Большинство текстов, вошедших в сборник, были опубликованы в литературных журналах. В настоящем издании они даются в новой редакции.

Шотландская любовь по-французски

Николай Семченко

© Николай Семченко, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Любовь. Настоящее. И не очень

А может, мне и вправду следует это сделать: встать лицом на восток или на север, как сказала Марго: это без разницы – на восток или на север, главное: медленно и глубоко вдохнуть («В живот вдохнуть, – уточнила Марго. – Выдохнуть три раза», и я удивился: «Как это – в живот?», а Марго нахмурила брови и махнула рукой: «Не ёрничай! Ты прекрасно знаешь, что мужики дышат животом. Глубоко-преглубоко вдохни…»), потом – встряхнуть несколько раз руками, сбрасывая негативную энергию («А откуда я знаю, энергия – негативная или позитивная, потому что нередко получается: то, что считаем плохим, оказывается хорошим…», и Марго снова рассердилась: «Не философствуй! Отключи свою дурацкую «черепушку», ни о чём не думай – плохая энергия выльется из тебя сама», – и я бы в ответ на эту её ремарку расхохотался, если бы у меня не было так паршиво на душе, а Марго всё-таки искренне старалась мне помочь – и я больше не стал обижать её своими подковырками).

После всех этих манипуляций нужно мысленно произнести: «Высоко-высоко надо мною льется спиралью мягкий Cвет. Спираль Света спускается к Короне головы, и через Корону Свет проникает мягко и нежно, и медленно наполняет все клетки моего тела. Голову, шею, плечи, руки, грудную клетку, спину, живот, ягодицы, ноги („Интересно, если он проникает в ягодицы, то, значит, и в прямую кишку тоже, и ещё кое-куда… светящаяся задница – это интересно, но ещё интереснее святящийся член… Ну, почему мне надо всё опошлить? Что за человек я такой!“). Свет не прекращает литься сверху в моё тело, и через ступни ног спускается к центру Земли, оттуда возвращается ко мне, выходит слева от меня и окружает моё тело Oвалом Света. Свет передо мной, Свет позади меня, Свет справа от меня, Свет слева от меня. Я заполнен Светом и окружен Светом».

Хоть убейте меня, не могу вообразить этот Свет и спираль из него. У меня нет воображения. Вернее, оно есть, но такие глупости не могу представить. Мне становится смешно. «Отнесись к этому серьёзно, – советует Марго. – Тебе нужно расслабиться и впустить в себя Свет, много-много Света, и тогда он откроет тебе глаза. А пока ты – слепой…»

Марго увлеклась какими-то восточными эзотерическими учениями, и ходит на медитации в клуб «Лотос» – вместо того, чтобы прыгать на дискотеках, бегать по салонам красоты, строить глазки парням. Она утверждает, что её посещает просветление и открывается смысл жизни. Правда, в чём он заключается, Марго не сообщает. Эти медитации для неё – всё равно что наркотик. Но я об этом ей уже не говорю, потому что не хочу, чтобы она сострадательно смотрела на меня и вздыхала: «Ты ничего не понимаешь…»

Я в самом деле ничего не понимаю. Ну, зачем мне воображаемый Свет? И зачем во время этой медитации я должен произнести слово «Любовь» и мысленно написать его перед собой буква за буквой: «Л-Ю-Б-О-В-Ь»? А дальше – вообще какая-то мистика… Надо сказать: «Справа от меня Михаил, слева от меня – Гавриил, передо мной – Уриил, позади меня – Рафаил, а надо мной – Божественная Шхина». И тогда я пойму, что такое любовь. Так утверждает Марго.

Ещё она говорит, что Шхина произносится с ударением на последнем слоге, и вообще – это женский аспект Бога, мало кто об этом знает, но именно Шхина открывает человеку смысл любви.

Шхина надо мной не витает. Она где-то очень-очень далеко от меня. Наверное, ещё и поэтому я не понимаю, что такое любовь. Произношу это слово – и ничего, пустая серая «картинка» или какие-нибудь глупости вроде двух целующихся голубков, ангелочек с луком в пухлых ручках, переплетённые тела в постели, парочка на берегу моря, но всё это – эскизом, штрихом, размытой акварелью, нечётко и невнятно, как лёгкий весенний дождик, внезапно сорвавшийся с безоблачных небес. Кстати, интересно: откуда он берётся, этот дождик? Чистый, ясный небосвод, ярко светит солнце, беззаботно чирикают воробьи, и вдруг откуда-то набегает одно-единственное облачко, совсем крохотное, и брызгает дождик – как лёгкий смех, как внезапная улыбка, как случайный взгляд. Может, это похоже на любовь?

Когда говорю «нож» или, допустим, «чашка» – представляю эти предметы, но когда говорю «любовь» – не знаю, что представить. А ещё совсем недавно знал. Или мне только казалось, что знал.

1.

Сергей не ожидал, что эта девушка сядет к нему за столик. Он всего лишь восхищённо подумал: «О, какая! Наверное, модель. Она, даже если сильно хочет пить, навряд ли закажет сок тут, под „зонтиками“. Такие девушки в уличных кафе не сидят…»

Однако она взяла розетку с клубничным мороженым и маленькую бутылочку кока-колы. Оглядевшись в поисках свободного места, девушка наткнулась взглядом на глаза Сергея – прямо, в зрачки, и, почему-то смутившись, опустила ресницы, но тут же снова взглянула на него и легко улыбнулась:

– Извините, можно тут присесть?

Озадаченный её внезапным смущением, он решил, что выглядит, наверное, очень глупо: уставился на её ноги, и даже взгляда не успел отвести, смотрит и смотрит, как идиот, которому впервые попал в руки «Плейбой». Ну, и что она может о нём подумать?

– Да. Конечно, – ответил он и почувствовал, как краснеют кончики его ушей. Это с ним происходило, когда он испытывал внезапное смущение.

– Спасибо…

Девушка, придирчиво оглядев сиденье пластикового стула, опустилась на него и достала из сумочки зеленый томик. «Уолт Уитмен, «Листья травы», – прочитал Сергей название книги. Такая, кажется, была и у его отца, только другая – толстая, в суперобложке, с красивыми рисунками. Сергей вспомнил, как однажды предположил, что это книга о растениях, и, желая поразить биологичку дополнительными знаниями, снял «Листья травы» с полки. Оказалось – стихи, да ещё какие-то странные, ни на что прежде читанное, даже на «лесенки» Маяковского, не похожие. Ему было неинтересно вникать в текст – и он поставил книгу обратно на полку. И никогда о ней не вспоминал.

Соседка по столику, не обращая на него никакого внимания, сосредоточенно листала зеленый томик. Кажется, чтение захватило её полностью: она удивленно приподнимала брови, хмурилась, улыбалась, губы беззвучно повторяли какие-то особо понравившиеся строки. Мимо их столика прошел высокий белокурый парень и, заглядевшись на девушку, натолкнулся на тётку неопределённых лет, напоминающую сундук, поставленный на попа.

– Ну-ну! – гаркнула толстушка. – Полегче на поворотах!

Белокурый отпрянул от неё как от гремучей змеи. Сидящие в летнем кафе с интересом наблюдали, как тётя-сундук с достоинством прошествовала к самому дальнему столику и, отдуваясь, плюхнулась на стул.

Девушка, казалось, не заметила ни высокого блондина, ни тетки, и вообще она была где-то далеко-далеко, в мире высоких трав, пахучих цветов, старых яблонь, чьи ветви гнулись к земле от плодов, и над всем этим – синее бездонное небо, и легкие белые облака, и стайка птиц, и теплый ветерок, обдувающий пыльцу с ипомей и календул.

Сергею очень хотелось заговорить с ней, но девушка не выказывала ни малейшего желания хоть как-то обратить его внимание на себя. Ухватив прядь своих тёмно-каштановых волос, она задумчиво накручивала их на палец и, видимо, подчиняясь ритму читаемых строк, загорелой ладонью другой руки легонько постукивала по столешнице. Нервные, быстрые пальцы с бледно-розовым маникюром на аккуратно остриженных ногтях выдавали в ней музыкальную натуру: навряд ли можно играть на пианино или на гитаре, если у тебя длинные ногти – впрочем, и для компьютерной клавиатуры они также не подходят. А может, девушка работает в больнице, ну, скажем, медсестрой? У многих медичек тоже коротко остриженные ногти.

Запястье правой руки девушки обхватывал серебряный браслет, сплетенный, казалось, из паутины; ажурный, тускло поблескивающий на солнце, он при малейшем движении тихонько позвякивал подвешенным к нему колокольчиком.

«Оригинально, – подумал Сергей. – Колокольчики, по поверьям японцев, отгоняют злых духов. Или это не японцы, а какие-то другие азиаты считают так? У японцев, кажется, есть обычай: отгонять нечисть боем барабанов. Или всё-таки – колокольчиками? Чёрт! Наверняка не знаю. А так бы хорошо сейчас сказать ей что-нибудь умное про восточные традиции и всякое такое. Но лучше я помолчу, а то тренькну что-нибудь невпопад…»

Но больше, чем руки, его привлекало лицо девушки – живое, подвижное, покрытое ровным загаром. Прямо хоть на обложку модного журнала снимай!

Когда она подносила бутылочку с кока-колой к губам, то приподнимала подбородок, и он видел, как на её шее сквозь загар проступает голубая жилка. Девушка почему-то закрывала глаза, отпивая напиток, и Сергею казалось: на её веках сидит по бабочке – трепетные, они подрагивают фантастическими крылышками: таких густых и длинных ресниц не было ни у одной его знакомой. Нечто подобное он видел на фотографиях в журналах мод, которые валялись в комнате у Кати.

Вспомнив о Кате, он невольно нахмурился. И как-то так получилось, что в этот момент девушка оторвалась от зеленого томика и взглянула на него. Глаза у неё были чайного цвета с лёгкой зеленью вокруг темных, глубоких зрачков.

Сергей, смутившись, отвел взгляд и нарочито небрежно достал из пачки «Парламента» сигарету, щелкнул зажигалкой и, прикуривая, скосил глаза на девушку: она уже смотрела не на него, а в книгу.

В отличие от многих своих приятелей, Сергей не умел знакомиться на улице, в кафе, автобусах и других местах, где, казалось бы, сама обстановка располагает к общению. Ну, чего, казалось бы, может быть проще знакомства в трамвае? Увидел мордашку посимпатичнее, протиснулся к ней и спросил какую-нибудь чепуху, вроде этой: «Вы не скажете, такая-то остановка когда?» Выслушав ответ, можно продолжить: «А вы тот район знаете? Там вроде как должен быть такой-то магазин … А что там ещё есть? О! Как вы хорошо знаете этот район! Случайно, не там живете?» Вот и завязалась беседа, а там, глядишь, девица позволит проводить себя до дома, телефончик оставит… Именно по такой нехитрой схеме знакомился с девицами Михаил – лучший друг Сергея, за что и был прозван Трамвайщиком.

«Ну, чего ты тушуешься? – смеялся Трамвайщик. – Думаешь, им не хочется с парнями знакомиться? Они тоже не знают, с чего начать. И если девчонка охотно продолжает начатый тобою разговор – значит, не прочь продолжить знакомство. А кто она такая, чем занимается, что любит или не любит – это ты потом узнаешь. Что, так неинтересно? А ты хочешь, чтоб она тебе сразу свою биографию рассказала и подала заполненную анкету: типа, люблю кофе капучино, отдыхаю в Приморье, хотя предпочитаю Канары, обожаю Тома Круза, но в мужья хотела бы обычного парня… Зачем тебе всё это знать, если ты хочешь просто перепихнуться? Ой-ой-ой! Какие мы романтичные, куда бы деться! Да брось ты эти свои прибамбахи насчёт любви и всякой романтики! Неужели Катька эту дурь так и не выбила из твоей дурацкой башки?»

Но думать о Кате ему сейчас совершенно не хотелось. Но и не думать о ней он не мог. Это были даже не мысли, а что-то такое особенное, похожее, скорее, на ощущения. Вот, скажем, случайно налипла на лицо паутинка, и ты машинально смахнул её, но кожа запомнила чувство чего-то липкого, теплого, шершавого – и ты время от времени проводишь ладонью по тому месту, на котором были тенета. А ещё случается так: говоришь с женщиной, смеёшься, пьёшь с ней, допустим, чай, а когда она уходит, начинаешь мыть посуду и вдруг видишь на краешке чашки след губной помады – он неожиданно напоминает о той, которая теперь где-то там, ах, в Где-То-Таме, но в то же время как бы и с тобой: слабый розовый отпечаток вызывает в памяти её лицо, улыбку, движения.

Сергей никогда бы не признался даже своему лучшему другу Трамвайщику, что порой бывает по-старомодному сентиментальным. Впрочем, он чувствовал, что и Мишка тоже лишь строил из себя крутого парня, для которого женщины мало что значат: их много, а он – один. Трамвайщик даже и внимания не обращал на своих однокурсниц – этих вечно оживленных, подвижных, лукавых девчонок, некоторые из которых даже были бы образчиками красоты, если бы они не умели замысловато материться и не пахли дешевыми сигаретами и одуряющими, до рези в глазах, дезодорантами. Правда, с парой-тройкой одногрупниц он всё-таки переспал, уж как-то так само собой получилось, да и куда деваться, если юные леди, не ведая стыда, вешаются на шею и, не смущаясь, расстегивают парню ширинку. Но поскольку секса у Михаила хватало и без них, отношения дальше постели не продвинулись, и девчонки, желавшие найти себе выгодную партию для брака, от него отстали.

Мальчик из обеспеченной семьи, он мечтал о чём-то особенном, и сам не знал, как это назвать – может быть, о любви неземной и чувствах вечных. Если бы он читал Чехова, Мопассана, Булгакова, аббата Прево, то, возможно, четче бы осознал свои стремления, но Миша, увы, художественную прозу не читал – он читал справочники по компьютерам, физике и химии, мужские журналы и газету «Молодая правда». Сергей, кстати, терпеть её не мог.

Ему почему-то казалось, что в ней собрались дамы и господа, которым уже за пятьдесят, но они по-прежнему считают себя молодыми, и почему-то думают, что нынешним юным интересно читать лишь о том, что ниже пояса. Потому они даже тогда, когда пишут, допустим, об отношениях двух заводов, непременно вынесут в заголовок что-нибудь, напоминающее о сексе – вульгарное, нарочитое, на грани фола. А ещё, похоже, там решили, что обыватель и дня не может прожить без Аллы Пугачёвой, Филиппа Киркорова, Бориса Моисеева, «Фабрики звёзд» и всякой попсни: чуть ли не в каждом номере заметки о них, и, кажется, отслеживается даже их самый тихий пук. Зато на тех, кто творит стоящую музыку, пишет настоящие книги, ставит классные спектакли – ноль внимания, ни гу-гу, нет их, а если есть, то пусть пасутся на зеленой травке, такие умные, интеллигентные, всё о высоком думающие, хотя по-настоящему высокое, и это даже малолетки знают, – это то, о чём поручик Ржевский в своих анекдотах рассказывает. А вы, мол, интеллектуалы педерастичные, заткнитесь со своим стремлением к вечно прекрасному, и оставьте все эти нравственные ценности, о которых так шумите, при себе – пусть хоть что-то и у вас будет, если нет ни денег, ни машины, ни своего кусочка «Челси» или яхты за девяносто миллионов рублей, по палубе которой разгуливают обнаженные сирены и русалки, и голос свой не возвышайте – хватит пугать народ обнищанием души, никто и не знает, что это такое – может, всего лишь какая-то бесполезная хренотень, атавизм, что-то вроде аппендикса, который организму не нужен, но, падла, иногда саднит. А зачем же лишний раз тревожить то, что может заболеть?

Наверное, журналюги считают, что нормальному среднестатистическому читателю все высокие материи – до лампочки, ему подавай слухи, скандалы, разборки, криминал, легкую и крутую эротику, короче – опускай подписчика как можно ниже, играй на его инстинктах, учитывай желание подглядеть в замочную скважину, и развлекай по-тяжелому.

«А я ведь до сих пор не знаю, что подумала Катька, когда увидела меня, – подумал Сергей. – Она посмотрела меня и почему-то закрыла глаза. А я посмотрел и сказал: „Вау!“ Сам себе сказал. Глупое словцо „вау!“, но и подумал-то я при этом дурацкое: ноги – от плеч, попа аккуратненькая, блондиночка, ох, хорошо бы с такой тёлкой завалиться на диванчик. Вот что я подумал. А лица как бы не увидел. Не увидел я её лица. Даже странно: за какие-то считанные секунды взгляд просканировал её фигуру, послал „отчёт“ мозгу, а тот выдал решение: „Годится!“ А лицо… С него, как говорится, воду не пить. Потом я всё-таки его увидел: симпатичное, глаза – яркие, карие, с чуть зеленоватым отливом – когда Катя злилась, они становились совсем зелеными, как у кошки, и я пугался этого. Но почему же, почему она закрыла глаза?»

В тот день он тоже бесцельно бродил по городу. На мокром асфальте валялись ярко-желтые листья амурского бархата, березы щедро сыпали золотые монетки, коренастые вязы тоже кланялись ветру, но листва с них почему-то почти не осыпалась. Высокие серые облака равномерно обложили всё небо, накрапывал нудный мелкий дождь, и порывы ветра надували водяную пыль под широкий зонт Сергея. Он уже хотел идти домой, как увидел Катю. Девушка держала над собой прозрачный зонт и, казалось, её мало волновали и дождь, и этот нахальный ветер, лепивший на одежду золото берёз, и даже лужи, которые она не обходила – шлёпала прямо по ним.

Их взгляды встретились, и Катя вдруг остановилась и, закрыв глаза, похлопала себя по карманам ветровки, достала пачку сигарет, снова похлопала по карманам: на этот раз искала зажигалку. Зажигалки не отыскалось. И тогда она спросила:

– Молодой человек, у вас не найдётся спичек?

Он с готовностью поднес зажигалку к её сигарете, щелкнул и – о, ужас! – пламя оказалось настолько сильным, что чуть не опалило её ресницы.

– Господи, – отпрянула она и рассмеялась. – Какой же вы горячий! Аж обжигаете…

И он тоже рассмеялся, и повиноватился, и закурил свой «Кэмел», и отчего-то подумал, что целовать курящую девушку – всё равно что целовать пепельницу, но тут же отмахнул эту мысль, потому что сам курил и, значит, целовать его – это тоже вроде как пепельницу ласкать губами. А пепельница пепельницу наверняка всегда поймёт, лишь бы не махоркой или «Беломорканалом» от них несло.

Вот так они и познакомились. А насчёт закрытых глаз он потом её спрашивал, но Катя каждый раз твердила одно и то же:

– А я всегда их закрываю, когда что-то ищу.