Наша прекрасная страшная жизнь. Рассказы

В голосе её было столько уже подзабытой нежности. Михаил Борисович понял, что и сам вот-вот захнычет-рассиропится, судорожно прижал Любу к себе, застыл, вдыхая запах её волос, так знакомо пахнувших яблочным цветом.

– Что же делать? Люба, что же нам делать?!

– Ничего, ничего, всё обойдётся! – Люба успокаивала его как маленького. – Никто не видел. Ты не виноват… Ты не виноват, Миша! Так получилось… У него, оказывается, девчонка на шестом этаже живёт – он просто этажом ошибся. Значит, судьба у него такая… Да и – был бы нормальный! Он, говорят, алкаш уже и наркоман… Он, рассказывают, уже убил кого-то… Это же бандитский выродок!..

Михаил Борисович почти уже не слушал лепет жены. Он всё сильнее, всё жарче сжимал её, подзабыто шарил руками по спине, с упоением ощущая, как под ладонями знакомо и податливо изгибается её всё ещё желанное тело. Он начал, задыхаясь, целовать её в ложбинку груди, в шею, нашёл наконец губы – припал жадно, ненасытно, как припадает к кислородной подушке задыхающийся от удушья человек…

– Люба!.. Любушка!.. Милая!.. – успевал пристанывать он, на мгновение прерывая поцелуи. – Не важно! Ничего не важно! Ты и я! Будем жить! Всё будет, как прежде!..

Он увлёк её в комнату. Нетерпеливо, словно молодожёны, они раскинули-разложили диван-кровать, суетливо разделись, помогая друг другу, бросились в постель…

Уже под утро в голове совершенно обессиленного Михаила Борисовича, в тот момент, когда он вслед за женой, уснувшей на его руке с блаженной улыбкой на распухших губах, собрался погрузиться в сладкий сон-отдых, мерцнула довольно кощунственная мысль: «Если для этого надо было убить, что ж…»

Он никогда не думал (или забыл), что счастье может быть таким острым, таким пьянящим, таким всепоглощающим.

А сколько его впереди!!!

4

Он так и уснул, улыбаясь.

И, конечно, не знал, не предвидел (не дано человеку знать свою судьбу!), что на следующий день, когда Люба после загса и церкви (записались в очередь на регистрацию и венчание – чего ж откладывать?) решит пробежаться по магазинам, а он прямиком отправится домой, готовить семейно-праздничный обед, – припрётся Виктор Дьяченко, ближайший сосед из 85-й.  Заглянет просто как бы по привычке, тридцатник на похмелье перехватить, а потом к разговору, заглядывая проникновенно в самоё душу, и выдаст: мол, не спалось ему позавчера, в ночь на третье, вот и увидал случайно в глазок, как Михаил Борисович какого-то пьяного хмыря тащит по коридору…

И почувствует Михаил Борисович себя так, словно накинули ему на шею петлю-удавочку, и стало ему трудно, совсем невозможно дышать…

/2003/

ЖИЗНЬ СОБАЧЬЯ

Рассказ

1

Наш безразмерно-необъятный дом, громоздящийся Казбеком в центре города, вместил в свои квартирные клетушки население, по крайней мере, крупного села, а то и целого райцентра. Не дом – архитектурный монстр. И собак в нём обитает целая стая, голов эдак в сто, сто пятьдесят, а может быть, и – в двести.

Часов с шести утра, с самой несусветной рани, а вечером до полночи, до самой кромешной тьмы,  во дворе нашего дома-Вавилона приливами и отливами вскипает псиное столпотворение – брех, визг, лай, вой. И вся эта собачья какофония щедро приправляется мерзко-повелительными хозяйскими криками-воплями:

– Стоять! Стоять! – Сидеть, сука! – Рядом! Рядом, я сказал! – Джексон, ищи, ищи! – Фу! Фу! – Назад! Наза-а-ад, Бим! – Маркиза, Маркиза, Маркиза, ко мне! – Цыц! Держите свою тварь, в конце концов! – Фас, Гамлет, фас!..

Порой, чаще по вечерам, мы с Фирсиком, моим великолепным котом (медово-рыжий, в белой манишке и белых же носочках), устраиваемся на лоджии и с безопасной высоты пятого этажа рассматриваем-наблюдаем эту тявкающую, гавкающую и скулящую публику. Фирсик мой принадлежит к самому благородно-плебейскому роду: кошачий метис, кошачья дворняга, если можно так выразиться. Поэтому – я чувствую, да и вижу по его реакции – ему особливо ненавистны и омерзительны собачьи чистопородные аристократы, всякие там немецкие овчарки, доги, ротвейлеры, эрдельтерьеры, ньюфаундленды, пинчеры, пекинесы, чихуахуа и прочие ризеншнауцеры. Котяра мой смотрит на этих надутых голубокровных тварей злобным взглядом, фыркает презрительно и чихает на них с пятого этажа. На бездомных же барбосов, шмыгающих робко через двор к мусорным контейнерам, Фирсик посматривает, я бы сказал, с доброжелательным любопытством.

Тут я с ним не совсем согласен. И среди породистых собак встречаются симпатяги – с добрым, умным и благородным взглядом. Ну, можно ли не улыбнуться при виде лохматой узкомордой колли, длиннющей безразмерно таксы, сеттера с ушами до земли или совсем игрушечной болонки? И, напротив, городские бездомные псы… Не каждый из них вызывает симпатию. В большинстве своём они отвратно грязны, лишайно-облезлы, с поджатыми уродливо хвостами, забиты и трусливы.

Совсем другое дело – домашние дворняжки. С детских лет, с той сельской поры моей жизни, когда рядом с крыльцом всегда стояла у нас обжитая собачья будка, с того далёкого времени и сохранилась в душе моей приязнь именно к дворнягам, этим самым добрейшим, преданным и скромным существам из собачьего племени. Дворняжки подкупают своей естественностью и отсутствием густопсовой злобной спеси.

Кстати, и в мире людей – да простится мне такая параллель! – скромная дивчина с природным румянцем на щеках и стыдливо потупленным взором куда как привлекательнее, чем самая породистая разфотомодель или разманекенщица с фиолетовыми губами и веками, взачмок жующая лошадиными вставными зубами заморскую отравную жвачку.

Впрочем, параллель-то ведь недаром выскочила. Оно так и есть: размалёванные девки проститутского вида выгуливают как раз догов и овчарок, причём, как правило, – кобелей. Похабная, надо сказать, картина: вихляет задом, обтянутым мини-юбкой или джинсами, равнобедренная хозяйка, а рядом трясёт выставленными напоказ кобелиными причиндалами здоровенный дог – проминаются. Болонок же, такс и коккер-спаниелей выгуливают, в основном, нормальные девчушки, очкарики-мужчины да престарелые бабуси. А уж если навстречу тебе ковыляет на кривых лапчонках какой-нибудь японский хин, мопс или бульдог с уродливой мордой пёсьего Вельзевула – ищи рядом ожирелого хозяина или сухопарую хозяйку с брюзгливо-надменной физиономией. Собаченции, действительно, на удивление пародийно передразнивают обликом своих хозяев. Или, наоборот, – хозяева своих псов.

– Ну, что, Фирс Иваныч, – шучу я иногда, – примем в нашу семью какого-нибудь лопоухого собачьего славянина – а? Назовём Емелей или Кузьмой. Будешь за уши его трепать.

Кот мудро щурится, коротко взмурлыкивает: мол, что попусту языком-то бить, – и опять свешивает пушистый усатый шар головы за барьерчик лоджии. И он прав, мой всё понимающий красавец котище: куда ж брать собаку, если в нашей с ним однокомнатной конуре уголка лишнего нету. Да и, признаться, я ленив и вял. Даже представить себе не могу, как можно дважды в день и при любой погоде выходить с хвостато-клыкастым питомцем во двор – гулять. Меня в дождь и под автоматом на улицу не вытолкаешь, я существо теплокровное, люблю сухость, покой и уют.

И, если уж на то пошло, не о себе надо думать, – о собаке. Даже трёх вылазок в открытый мир по четверти часа для любого сильного пса – мизер и издевательство. Да, да! Заточить овчарку, водолаза или сеттера в городскую квартиру-камеру – преступление против природы, насилие над животным, нарушение его естественных земных прав. Вот так, Фирсик. Поэтому мы с тобой не заведём даже добродушную дворняжку, хотя и очень хочется. Мы ж с тобой не инквизиторы, не фашисты, не красно-коричневые изверги, в самом деле, не скоты бесчувственные. Мы с тобой, Фирс Иваныч, – настоящие собаколюбы и псинофилы. Да?

– Мр-р-р! Мр-р-р! Мр-р-р!..

Фирс всеми четырьмя лапами – за.

2

С Полиной Яковлевной познакомились мы случайно, по воле водопроводного рока.

Есть такой. Взыграет от скуки, шутканёт и – превратит в одночасье жизнь вашу, ваше повседневное бытие в сырой кошмар и мокрую пытку. Ладно ещё, если свищ в горячей трубе проклюнется, и гейзер кипятковый зашипит мощно в ванной, а то и в комнате. Или – чёрт уж с ним! – стык в радиаторе отопления закапает-заструится горячими слезами. Это – не по вашей вине. Совесть человеческая и соседская ваша чиста, как носовой платок гимназистки.

Со мной же случился самый паскудный из сантехнических вывертов. В середине дня в городе нашем по решению мэрии, в целях чрезМЭРной экономии, отключают воду. И вот как-то, потревожив по забывчивости пустой кран, я по склерозности же забыл барашек крутануть обратно. И – ушёл. Вернулся я не скоро (гулял-прогуливался по Набережной) и…

У двери своей квартиры я застал взволнованную особу в махровом купальном халате. Она одной рукой давила-жала на звонок, а маленький кулачок второй разбивала яростно о дерматин моей двери. И при этом интеллигентно вскрикивала вполголоса:

– Эй! Ну, кто-нибудь! Эй, откройте же!..

Дверь пропускала сквозь себя парок, словно служила прикрытием в большую коммунальную баню.

Первая мысль моя – Фирсик! Моего пушистого шустряка я, увы, ограничивал в свободе, уходя из дому, – оставлял ему во владения лишь ванную и коридорчик. Сейчас явственно слышался из-за двери дикий нечеловеческий вопль – кошачий.

– Минутку, мадам!

Я схватил довольно бесцеремонно Полину Яковлевну (еще не зная тогда, что это Полина Яковлевна) за покатые плечи, переставил в сторону. Она залепетала что-то вроде:

– Вы? Вы – хозяин? Ой, что же вы делаете!..

Я быстро и молча заскрежетал замками, кое-как справился со всеми тремя и распахнул дверь. Через порожек плеснула клубящаяся вода. Раздался мяучий взвыв-стон, и мой обезумевший Фирс с обувной полки шуганул через всю прихожую на порог. И тут же, уже в полёте, узрев чужого человека (а чужих он терпеть не мог и трусил), котяра мой мокро-медовый задавленно хрюкнул, отпружинил от пола и взлетел ко мне на шею. Я перехватил его, скрутил, зажал под левой мышкой, бросился вместе с ним по горячему озеру в ванную и перекрыл-заткнул наконец дымящийся водопад. Потом сел на край ванны, задрал мокрые туфли на унитаз, приладил Фирсика на коленях и перевёл немного дух. Размеры катастрофы представлялись мне уже вполне.

Послышались шаги-шлепки, и в ванную-парную заглянула «мадам».

– Ужас! Кошмар! Ну, как же можно кран не закрывать? У вас-то хоть пол, а у меня и стены, и потолки – на кухне, в ванной, в прихожей… А я ремонт только-только закончила – трёх строителей нанимала. Сколько денег истратила!

Она вдруг заплакала буквально навзрыд, закрыв лицо перламутровым маникюром. Из-за розовой полы халата выглядывала розовая же, в ямочках, коленка. Да и лицо моей нижней соседки по стояку я уже успел рассмотреть: ничего, симпатичная – крашеная блондинка со светло-карими глазами. Глаза у неё были Фирсикового цвета – медовые.

Но ему-то, Фирсу Иванычу, чувствовалось, соседка как раз не по душе пришлась. Он – уже упоминалось об этом – чужих людей терпеть не мог, а женщин почему-то и на нюх не выносил. Он даже бывшую супружницу мою, когда она заскакивает порой за какой-нибудь юбкой или сумочкой, перестал узнавать и, с прищуром фыркая, исчезает моментально в своей цитадели-ванной, лишь только та появляется на пороге. А в Полине Яковлевне Фирсик сразу унюхал к тому же и самый невыносимый для него человеческий тип – собаковладельца. Да, как выяснилось пятью минутами позже, в квартире под нами помимо субтильной комнатной хозяйки обитало довольно рослое дворовое существо чёрной с подпалинами окраски, с беспрерывно мотающимся от хронического добродушия хвостом и совершенно дикой  кличкой – Принтер. «Гм, – удивился я про себя, – редкость в наше время – дворняжка в доме».

Но пока было не до неё. Обезобразили мы с Фирсом келью Полины Яковлевны, действительно, на славу. Даже плитка в ванной принялась уже отскакивать. Бедная женщина не переставала всхлипывать и культурно причитать. Я понял, что весь почти отпускной сладкий пирог, от которого успел я откусить лишь три кусочка-дня, придётся докушивать в заляпанной робе строителя.

Прощай наше с Фирсиком лелеемое путешествие в деревню! Ауфвидерзеен – окуни, плотвички и лещи; гуд бай – волнушки и маслята; оревуар – черника и лесной орех; счастливо оставаться и прощальное вам «мяу!» – упитанные сельские мышата и вкусные, пьянящие, как валерьянка, воробьи…

Увы, нам, увы!

3