Криминал-шоу. Повести

А Зоя кричала слезливо и пьяно: мол, сам виноват, мол, это она назло ему, Игорю…

Позже он пёр, надрываясь, увесистую свою благоверную на раме велосипеда ночной дорогой нах хаус, изводил насмешками. И знал, что будет изводить теперь очень и очень долго – до того смотрелась нелепо толстая, хронически фригидная, да ещё и влюблённая в него, в мужа, Зоя в роли изменницы, в роли чужой любовницы.

По правде говоря, Игорь шутил-кобенился чуть через силу, с неохотой – всё же корябнуло по сердцу: как бы там ни было, а рога носить любому мужику чести мало. Но, с другой стороны, Игорь сразу почувствовал, как с души его свалилась громадная глыба вины перед женой за Арину. А вина эта висела, гнула, мешала полностью считать себя счастливым.

Теперь же – всё позволено!..

* * *

Всё?.. Хотя, ладно: если сегодня жизнь кончится – то и думать нечего. (Игорю самому как-то отстранёно, извне, нравилось, как хладнокровно он размышляет о скорой своей неминуемой смерти.) Трагическая кончина всё спишет. Всю его несуразную жизнь оправдает…

А вдруг он выкарабкается? Что если ещё не финита ля комедиа?.. Как быть, если это только новое предупреждение свыше, последнее, грозное? И впереди ещё – двадцать! тридцать! сорок лет!.. Конечно, первым делом – не пить. Хватит, отпил своё. Нутро всё сгорело-сгнило, мозги, он чувствует, всё сильнее разжижаются, можно и вообще одебилиться. Да и теоретически Игорь давно уже осознал, и не только в больно-похмельном состоянии: спиртное ничему не помогает, не делает жизнь беззаботнее, не успокаивает душу. Наоборот.

Нет, всё: не пить и – работать, пахать и пахать.

Сделать книгу. Устроиться хотя бы в газету корреспондентом… Ремонт вон в квартире пора начинать… Да и личную эту самую жизнь пора окрасивить… Эх, Игорь, Игорь – Игорь Александрович! Ведь все молодые годы свои читал журнал «Юность», питался её рафинированной молодёжной прозой, призывающей безжалостно бросать запутанное прошлое и настоящее, мчаться в неведомые дали, на новые места, начинать новый отсчёт судьбы. Да и правда – это самый лучший выход: собрать чемоданишко и махнуть куда-нибудь в Сибирь, в районную газетку где-нибудь в тайге, вдохнуть свежего воздуха, омолодиться душой и телом. Грызть кедровые орешки, ходить на медвежью охоту, влюбиться в дочку лесника – в какую-нибудь Олесю…

Игорь мечтал, но помнил в глубине сознания, что мечтает и что вряд ли решится на такой подвиг. А вот более реально: убедить себя всерьёз и по-настоящему, что с Ариной всё кончено, что они никогда не соединятся, что образ её со временем потускнеет, голос сотрётся в его памяти, запах забудется, и будет лишь теплая лёгкая грусть просыпаться в душе при случайном воспоминании об Арине. Благодарная грусть, такая же сладкая, как при воспоминаниях о Гале, Лиде, Маше, Лене и ещё двух-трёх девочках, девушках и женщинах, которых в своё время Игорь любил счастливо, всерьёз, и, расставаясь с ними, думал, что не переживёт этого…

Пережил.

Итак, заглушить поскорее тягу к Арине, вернуться в семью, попробовать склеить разбитые отношения, пожалеть Зою. Глядишь, и всё вернётся на круги своя: они с женой доживут свой век мирно, в согласии, спокойно, пусть без бурных чувств, но в крепкой супружеской дружбе… Мало ли таких семей!

Эти благочестивые постные мысли упаковали мозг, утянули-погрузили Игоря в тёмный омут сна. Ему снился щекотный, греховный, тревожно-стыдный сон. Будто лежат они с Зоей на своём родимом раскладном диванчике, на белоснежных простынях, – голые, ласковые, только что испытавшие радость сближения. И тут Игорь видит: здесь же, в комнате, на раскладушке лежит, укрывшись, Арина и с тоской, со слезами смотрит в их сторону. У Игоря сжалось сердце, но он боится, что жена заметит его интерес к Арине. Вдруг Зоя приподымается, машет Арине рукой, зовёт: иди, иди к нам, не бойся! Та встала, тоже обнажённая, прикрывая руками груди с нежными совсем детскими сосками и пуховый треугольничек внизу живота, скользнула к ним под одеяло, прижалась к Игорю, затомила горячим телом…

– А?! – Игорь привскочил от прикосновения к плечу.

Над ними склонился поэт.

– Вставайте, зовут обедать.

Игорь протёр глаза, сел, надел очки, глянул на часы – пять пополудни. Криво усмехнулся:

– Что, в этой конторе перед смертью ещё и кормят?

Вадим грустно на него глядел.

– Как же это вы не сбежали, а? Такой шанс был.

Игорь безнадёжно махнул рукой: чего уж теперь языком бить.

В гараже было пусто. Игорь подошёл к раковине в углу, сполоснул студёной водой руки, лицо, прополоскал зубы, потёр их пальцем – совсем его в свинью здесь превратили. Вадим повёл его к гаражной двери, распахнул её. Ну да, конечно, что ж теперь глаза заматывать, коли пленник уже двор видал. Был солнечный тихий вечер. Тварь цепная сверкала злобным взглядом из будки, высовывалась, но Вадим окриками загонял её обратно. Игорь, проходя мимо «Мерседеса», заглянул в зеркальце: мама моя – бомж бомжем. Пригладил слегка волосы. Вдруг повернулся к поэту:

– А сейчас нельзя? Только б на улицу выскочить…

Вадим покачал головой, кивнул на дом. Из окна веранды на них пристально смотрел жирный.

Поднялись на крыльцо, вошли в дом, скинули туфли у порога, ступили в просторную комнату. Вся банда была в сборе. Даже старуха-ведьма то и дело шаркала из кухни, добавляла к уставленному столу новые тарелки и чашки. Обстановка в доме стандартная, но ценная: сервант с бронзовым декором, стол и стулья с гнутыми ножками, телевизор «Тошиба», видик, музыкальная горка «Мэйд ин…», ковры на полу, на двух стенах, занавеси на окнах из странного, тёмно-синего, тюля в крупную клетку, словно решётки. Окна выходят во двор.

Все уже сидели за обширным столом. Посередине горец, без очков, без пиджака, в белой рубашке. По бокам от него – братец с сестрой, трезвые, скучные, с отвислыми губами. Два стула – свободны. К трапезе ещё не приступали.

– Э, прахади, дарагой. Пращальный абэд кушат будэм.

Слово «прощальный» прозвучало зловеще, двузначно. Игорь хотел отказаться, но, как всегда, когда организм переборол-пережил похмелье, в животе кишки пищали от голода. Игорь вслед за поэтом сел, пододвинулся вместе со стулом к пиршественному столу. Сглотнул слюнки – икра чёрная и красная, салат из помидоров, огурцов и лука, селёдка в натуральном виде и селёдка под шубой, ещё какие-то диковинные разноцветные салаты, куриные ножки, холодец, сало солёное, буженина, грибы маринованные, сервелат, сыр, прозрачные пластики осетрины, шпроты в баночке, а в центре стола дымился в громадном блюде цельный поросёнок, обложенный жареным картофелем и обсыпанный щедро зеленью. На маленьком столике рядом с Лорой дожидались своего часа напитки – две бутылки «Плиски», две «Чио-Чио-Сан» и штук десять пепси-колы.

– Э, Лора, дэвачка, налэй дарагому госту, – бодро сказал Карим и чувственно потрепал снулую бандитку по щеке.

Он вообще, видно было, находился в добром расположении духа, был необычно говорлив, тёмные масляные глаза его томно щурились. Вероятно – дела в этом городе провернул как надо.

– А ты, Вита, налажи дарагому госту закусит, паухаживай, – и бородач потрепал жирного по мясистой щеке так же чувственно, как до этого деваху.

– Мне – пепси, – сказал твёрдо Игорь.

– Э, что так? Абижаешь.

– Мне – только пепси, – повторил упрямо Игорь. – Я не пью.

– Хо! – оживился хряк, тряхнул косицей. – Во, пидор! С каких же это пор?

– Со вчерашнего дня, – спокойно, глядя в его свиные глазки, ответил Игорь. – Кстати, и тебе очень и очень даже не советую пить.

– Это ещё почему? Чего ты?

– А то! Видишь ли, любезный, не хотел тебя пугать, но уж так и быть. Я в медицине кой-чего понимаю, Витя. Погляди внимательнее в зеркало на белки своих глаз, на цвет кожи лица, изучи белые пятнышки на ногтях. У тебя, Витёк, цирроз печени и в очень запущенном состоянии. Так что, голубчик, меня ты не надолго переживёшь – осталось тебе месяца два, от силы три. Мужайся, дарагой, готовься.

Игорь говорил уверенно, убедительно. Педерастик осел на стуле, обмяк, приоткрыл срамной свой рот, даже посерел лицом. Он то взглядывал на ногти, но на зловещего прорицателя. Быстро глянул на хозяина, поэта, сестру – те на помощь не спешили. Но всё же шеф вступился-таки:

– Э, нэ слушай, нэ вэрь. Наш гост шутит.

– Я не шучу, – ещё серьёзнее, от ненависти обретя в себе актёрский дар, добил борова Игорь. – Я вижу: у него смертельная болезнь в последней стадии – страшнее рака.

– Ну, пидор, ты у меня щас сам раком встанешь! – вскочил взъярившийся от страха Толстый. – Ты у меня раньше сдохнешь, прямо щас!

Игорь отпрянул невольно, но горец перехватил кабана за ремень, удержал.

– Э, нэ нада празднык портит. Гаварю – нэ вэрь: он пазлит тэбя хочет. Правда?

Игорь на сей раз смолчал, зато Лора добавила:

– Ну и дурак же ты убогий, братан! Глянь, и правда, в зеркало – твою морду в три дня не обоссышь. С такой ряхой скоро не помирают – уймись. У кого печень гнилая – крючками ходят. Я уж знаю.

«Вот в ней-то, видно, рачок и поживает», – подумал невольно Игорь, глядя на её кости. Он, устав давиться слюной, бросил перепалку, молча наворотил в свою тарелку салатов, колбасы, осетрины, намазал ломоть хлеба чёрной икрой – вцепился зубами.

– Э, Игарь Алэксандравич, пыть и в самом дэлэ нэ будэшь?

– Нет.

– А вдруг эта – в самый паслэдный раз? – в добродушном тоне Карима звякнула жестокая издёвка.