История войны и владычества русских на Кавказе. Назначение А.П. Ермолова наместником на Кавказе. Том 6

«Вот, любезный друг, каково быть добросердечным! Ищешь способов сделать добро, радуешься, сделав оное, способствовать другим поставляешь то первым долгом и благополучием, а в награду обращается то самому во вред и наконец кончится тем, что сам потерпишь и всего лишишься. Страшно боюсь я хлопот; трехлетнее несчастье сделало меня робким».

Через три дня Ермолов пишет новое письмо Казадаеву, в котором ходатайствует за К** и просит выгородить как-нибудь его от ответственности. Он утешает себя только мыслию, что поступок этот нарисует его в глазах каждого человеком, елико возможно избегавшим делать несчастье другому. Такое боязливое состояние Ермолова кончилось лишь тогда, когда К** согласился не подымать о себе дела, взять обратно письмо и, смирившись, ехать в кизлярский гарнизон. Усмирился К** – успокоился и Алексей Петрович, боявшийся вообще, чтобы, с переменою обстоятельств, не переменился и самый род его жизни; боявшийся, чтобы не пришлось ему выйти в отставку, несмотря на всю привязанность к службе.

«С давнего времени примечаю я, – жаловался Ермолов[269 - Казадаеву, от 27 апреля 1803 г.], – что для меня все идет напротив… Что делать! беспрерывные, случающиеся со мною перемены приучили сносить их, если не с удовольствием, по крайней мере с присутствием некоторого рассудка. Подождем последствий, что они нам покажут, или, лучше сказать, посидим у моря и пождем погоды».

Погода эта, казалось, наставала; слухи о скорой войне радовали Ермолова; он рассчитывал удвоить свое прилежание по службе, с тем чтобы, как выражается, с конца шпаги доставать померенное[270 - Из письма Казадаеву, от 6 апреля 1804 г., из Вильны.].

Так или иначе, было ли то предчувствие или нет, но Алексей Петрович в последующие кампании с лихвою возвратил потерянное. Принимая непосредственное участие во всех войнах, веденных в царствование императора Александра против французов, Ермолов быстро шел вперед и весьма скоро стал лично известен государю. Самою блистательною деятельностью его, эпохою популярности и известности, был, конечно, 1812 год. В этот год характер, способности и сила воли Алексея Петровича развернулись во всем величии. Пройдя военную школу под руководством Суворова, Кутузова, Барклая-де-Толли, имея отличное военное образование, здравый ум, понимающий вещи сразу, увлекательный дар слова и рыцарскую храбрость, Ермолов явился теперь на поле брани не учеником, а учителем многих старших его по службе.

Еще в течение войны 1806 и 1807 гг. Алексей Петрович составил себе известность храброго и замечательного военного человека. Будучи тогда только полковником, он приобрел такую славу и самостоятельность, что одного удостоверения его было достаточно для получения знаков ордена Св. Георгия. В продолжение этой войны он, можно сказать, создал артиллерийский строевой устав. Каждое действие Алексея Петровича в бою становилось потом тактическим правилом для артиллерии; он дал артиллерии практические правила построения батарей, что до того времени составляло весьма слабую сторону артиллерии[271 - В. Ратч. «Артиллерийский журнал», 1861 г., № 1.]. Солдаты, смотря на роту Ермолова, выезжавшую на позицию, и на храброго командира ее, бывшего всегда впереди, говаривали: «Напрасно француз порет горячку, Ермолов за себя постоит». Несмотря на то что Аракчеев был вначале одним из врагов Ермолова, последний получил рескрипт императора Александра с препровождением 100 рублей для раздачи нижним чинам его роты. До него очень немногие, в чине полковника, получали подобные рескрипты.

В таких случаях своей жизни Ермолов находил некоторый исход и удовлетворение своему необъятному честолюбию, которое заставляло его теперь хлопотать о приобретении общественного влияния и народной известности. Как человек недюжинный, выходивший из ряда обыкновенных смертных, он скоро достиг того и другого. Редко упоминаемый в реляциях, он сумел, однако, сделаться любимцем войска, кумиром молодых офицеров и рыцарем без страха и упрека для народа. Никто не мог воодушевить войска лучше Ермолова. Кутузов отдавал ему в этом должную справедливость, любил его и видел в нем своего питомца. Однажды, окруженный своим штабом, Кутузов смотрел с высоты на отступление французов. Глядя на Ермолова, как гнев небесный мчавшегося за неприятелем, – на своем боевом коне, фельдмаршал не без удовольствия указал на него окружающим.

– Еще этому орлу я полета не даю, – проговорил он.

Старик несколько раз повторял потом: «Il vise au commandement des armеe»[272 - Сей рожден повелевать армиями (фр.).] – и это было безусловно справедливо.

Некоторые видят в поступках Ермолова неестественность характера, хитрость, затаенную мысль и желание Алексея Петровича передать свое имя потомству. Правда, для приобретения популярности в войске и между народом случалось, что он кривил душою, советовал, например, защищать Москву и не отдавать ее неприятелю без боя, тогда как сам хорошо видел, что драться под стенами ее нет никакой возможности; правда, он во многих случаях поступал с «обманцем», как выражался великий князь Константин Павлович, но все эти недостатки и, так сказать, темные стороны характера с излишком выкупались его увлекательным даром слова, гигантскою памятью, замечательным бескорыстием, решимостью, смелостью, находчивостью и неутомимою деятельностью.

Поступая с «обманцем», Ермолов имел настолько силы воли, чтобы самому сознаться в своем двуличии и искательстве популярности. «Не хочу, однако же, – говорит он, – защищать мнения моего (о необходимости и возможности сражения под Москвою), ибо оно было неосновательно, но, страшась упрека соотечественников, дал я голос атаковать неприятеля»[273 - Записки Ермолова. См. «Русский вестник», 1863 г., № 9, с. 191.].

Никто из упрекающих Ермолова в искательстве популярности, не откажется, конечно, стать на его место, но немногие сумеют достигнуть до того, до чего достиг Ермолов. Одного желания в этом случае недостаточно; трудно ввести в заблуждение и одного человека, а замаскировать свои поступки или представить свои действия в выгодном свете перед целым обществом, сословием или народом еще труднее. Чтобы подняться высоко в глазах народа, необходимы поступки и действия, выходящие из ряда обыкновенных. Успех Ермолова главнейшим образом заключался в том сознании, что не подчиненные созданы для начальника, а начальник для подчиненных; что не обстоятельства применяются к воле и желаниям человека, а человек должен применяться к ним. Кто успел применить к себе это простое правило, тот вправе рассчитывать на симпатию своих подчиненных. Усвоив себе это качество превосходно, Ермолов стал кумиром подчиненных, готовых с ним и за него в огонь и в воду. Он очаровывал своим обращением не только офицеров, но и всех тех, кто имел случай с ним сталкиваться. Скрытый за официальною славою и заслугами других, он стал на самом видном месте из всех героев 1812 г.

Часто те, которым приписана была слава успехов, действовали по совету Ермолова. Многие из начальников, не отличаясь особенным даром высших военных способностей и соображений, в присутствии Алексея Петровича, как бы озаренные особенным светом, блеснут своею распорядительностью и затем погружаются опять в прежнюю посредственность.

Отчего же это? Оттого, что при отступлении, например, от Пирны к Кульму князь Шаховской посылает своих ординарцев с донесениями и за приказаниями к принцу Евгению, тот отправляет их к графу Остерману, а этот к Алексею Петровичу. «Почему, для сокращения времени, – говорит Шаховской, – я стал прямо посылать их к нему и ни разу в том не раскаялся».

Могильное молчание реляций не могло уничтожить заслуг Ермолова, а, напротив того, послужило ему в пользу. Подвиги Алексея Петровича сделались достоянием устных рассказов, усиливавших его славу еще и потому, что воочию всех подчиненных ему не отдавали должной справедливости, и в глазах обожавшего его войска он являлся преследуемым несправедливостью и как бы жертвою. Устная молва сделала для Ермолова гораздо более, чем для очень многих сделали реляции и донесения главнокомандующего. Ермолов стал как бы представителем славы русского народа, и вот многие стали хлопотать о приобретении его портрета. В моем распоряжении находятся письма к отцу Ермолова, в которых просят выслать портрет Алексея Петровича. Старик был удивлен такими просьбами; на нем лучше всего оправдалась та неизменная истина, что о заслугах человека после всего узнают в родной семье.

«Обязательное и приятное письмо ваше, – писал Петр Алексеевич[274 - Казадаеву, от 4 января 1814 г.], – имел честь получить. Портрет, требуемый вами, был у меня миниатюрный, но когда меня обокрали, тогда и он украден. Есть еще у одного моего приятеля масляный, хотя не очень сходный. Я с сего же почтою писал к нему, чтобы его ко мне прислал, и как скоро получу, в угодность вашу к вам доставлю. Изволите писать, что вы к подлиннику привязаны… Прилепление ваше к нему разрисовало портрет его, ежели можно сказать, пристрастно».

«Подвигов героя вашего не видал я ни разу ни в реляциях, ни в газетах, которые наполнены генералами Винценгероде, Тетенборном, Чернышевым, Бенкендорфом и проч. и проч. Герой ваш был начальник штаба, потом командующий артиллериею, наконец дивизионным начальником, а теперь, благодаря Бога, опять корпусный командир. По привязанности вашей, вы возбудили господ граверов, и я крайне сожалеть буду, если они будут внакладе; не надеюсь, чтобы много было охотников разбирать оные портреты»[275 - Впоследствии, когда портрет был уже издан, старик, получив один экземпляр его, был в восторге. «Примите, – писал он, – почтенный мой благодетель, живейшую мою благодарность за подарок. Вы бы не могли меня ничем облагодетельствовать, кроме сего подарка. Выгравирован прекрасно; искусство приносит честь художнику, но сходство меня удивило. Я знаю, что он не дает с себя снимать портрета, за что у нас и ссора бывала; чтобы украсть так сходство, это искусство удивительное…» (Письмо от 22 ноября 1817 г.).].

Если, с одной стороны, Ермолов был популярен в армии и имел множество поклонников, то, с другой стороны, имел и множество врагов, преимущественно в высших слоях общества. Причиною тому был язык, неудержимый до колкости. Алексей Петрович еще в молодости, в чине полковника, не стеснялся в выражениях. На замечание, что лошади его роты дурны, он отвечал Аракчееву при многих посторонних: «к сожалению, ваше сиятельство, участь наша часто зависит от скотов»[276 - «Русский вестник», 1864 г., № 5, с. 250.]. Это возражение послужило поводом к нерасположению всесильного тогда инспектора артиллерии, весьма долго преследовавшего Алексея Петровича. Последний имел тот важный недостаток, по которому он не признавал подчиненности и чинопочитания: чем выше было поставлено лицо, с которым приходилось иметь дело Ермолову, тем сношения его с ним были более резки и колкости более ядовиты.

– Главнокомандующий (Барклай-де-Толли), – говорит сам Ермолов, – терпеливо выслушавший мое возражение, простил горячность, по незнанию моему обращаться с людьми, и я заметил, что он часто удивлялся, как я, дожив до лет моих, не перестал быть Кандидом!

Алексей Петрович постоянно видел в себе превосходство перед другими и потому почти всегда, обращаясь с старшими себя с презрением, осыпал их меткими остротами и замечаниями. Когда он был еще полковником, то один из генералов сказал: «Хоть бы его скорее произвели в генералы, авось он тогда будет обходительнее и вежливее с нами».

Однажды, во время кампании 1812 г., Барклай-де-Толли приказал образовать легкий отряд. Ермолов назначил Шевича начальником отряда, в состав которого вошли казаки, бывшие под начальством генерала Краснова. Шевич оказался моложе Краснова. Платов, как атаман, вступился за своего подчиненного и просил Ермолова разъяснить ему: давно ли старшего отдают под команду младшего, и притом в чужие войска?

– О старшинстве Краснова я знаю не более вашего, – отвечал Ермолов, – потому что из вашей канцелярии еще не доставлен список этого генерала, недавно к нам переведенного из черноморского войска. Я вместе с тем должен заключить из слов ваших, что вы почитаете себя лишь союзниками русского государя, но никак не подданными его.

Казаки обиделись таким ответом, и правитель дел атамана предлагал возражать Ермолову.

– Оставь Ермолова в покое, – отвечал Платов, – ты его не знаешь: он в состоянии с нами сделать то, что приведет наших казаков в сокрушение, а меня в размышление[277 - «Русский вестник», 1863 г., № 9, с. 179.].

Алексей Петрович сознавал в себе недостаток сдержанности. Он сам признавался, что порывчивость его характера – «верный признак недостатка во мне благоразумия, которому многие в жизни неприятности должны были научить меня и которому, во сто раз умноженные, знаю я, что не покорят». Сознавая свои ошибки тогда уже, когда сказанного нельзя было воротить, он сознавал также и то, что не в состоянии удержать себя от необузданной вспыльчивости и едкости.

Чем шире была деятельность Ермолова, тем на большее число лиц распространялись его остроты и тем больше он приобретал себе врагов. Генералы, носившие иностранные фамилии, и в особенности немцы, не терпели его, потому что он, с редким постоянством и ожесточением, преследовал их с самых юных лет и с первых дней службы. Граф Аракчеев, рекомендуя Ермолова в 1815 г. как человека, вполне достойного звания военного министра, сказал императору Александру в Варшаве:

– Армия наша, изнуренная продолжительными войнами, нуждается в хорошем военном министре; я могу указать вашему величеству на двух генералов, которые могли бы в особенности занять это место с большою пользою: графа Воронцова и Ермолова. Назначению первого, имеющего большие связи и богатства, всегда любезного и приятного в обществе и не лишенного деятельности и тонкого ума, возрадовались бы все, но ваше величество вскоре усмотрели бы в нем недостаток энергии и бережливости, какие нам в настоящее время необходимы. Назначение Ермолова было бы для многих весьма неприятно, потому что он начнет с того, что перегрызется со всеми; но его деятельность, ум, твердость характера, бескорыстие и бережливость его бы вполне впоследствии оправдали[278 - Слова графа Платова, присутствовавшего при этом разговоре. См. Сочинения Дениса Давыдова, ч. II, издание четвертое, с. 88.].

Так составилось мнение об Алексее Петровиче как о человеке неуживчивого характера; мнение это поддерживалось в высших слоях общества, и многие сторонились его, из боязни попасть на язык… Язык был причиною многих неудовольствий, перенесенных Ермоловым по службе, так что, на верху своей славы, он думал оставить службу, не представлявшую ему ничего приятного. В откровенном и дружеском письме к А.В. Казадаеву он хорошо сам рисует свое положение в армии и отношения к окружавшим его лицам. «Напрасно стал бы я искать извинений, – писал он[279 - Письмо это без г., месяца и числа. По содержанию своему оно должно быть отнесено не ранее как к концу 1813 г. и носит на себе характеристичную пометку рукою Ермолова: «Прошу изодрать письмо».], – в том, что не писал тебе. Скажу правду: пустого писать не хотел, а о деле не смел. Представился верный случай[280 - Он отправил письмо со своим адъютантом, капитаном Поздеевым.], и я душевно рад говорить с другом, от которого никогда не укрывал чувств моих.

Мы отдыхаем не после побед, не на лаврах – отдыхаем после горячего начала кампании. Перемирие положило на нас узы бездействия; скоро оно кончится, и нет сомнения, что действия начнутся с жестокостью. Многие думали, что перемирие сие поведет к миру. Обольщенные надеждою на содействие австрийцев мнили, что они дадут мир Европе. Дипломаты наши как неким очарованием уповали нас, но кажется, что нельзя уже обманываться, а остается только благодарить ловкость дипломатов за продолжительный обман. Австрийцы, кажется, уже не союзники нам. Наполеон господствует над ними страхом, над Францом II родством и законом, к которому привязан он с возможным малодушием.

Перемирие дало нам время усилить нашу и прусскую армии значительно, но я думаю, что Наполеон еще с большею пользою употребил время. Недавно еще верили мы, что когорты его не согласятся перейти Рейн, набраны будучи для внутренней отечества обороны; что не посмеют предстать перед лицо наше и что страх и ужас в сердце их. В Люцене встретили мы силы превосходные. Сражению дан был вид победы; но, поистине, она не склонилась ни на ту, ни на другую стороны. Мы остались на поле сражения и на другой день отступили. Армия прусская, потеряв много, имела нужду устроиться, и граф Витгенштейн не видал возможности противустать на другой день. Далее и далее, мы перешли Эльбу и перенесли с собою неудачи. Под Бауценом решились дать сражение. Многие полагали выгоднее отступить, в ожидании, что австрийцы начнут действовать и что неприятель, следуя за нами, удобнее даст им тыл свой. Многие из самого преследования неприятеля уразумевали, что Наполеон, без уверенности в австрийцах, не шел бы с такою дерзостию и так далеко. Бауценское сражение было плодом дерзости людей, счастием избалованных. Граф Витгенштейн желал его; Дибич, достойнейший и знающий офицер, поддерживал его мнение. Говорят, что Яшвиль уверял в необходимости сражения. Могущество Витгенштейна облекло Яшвиля в великую силу; государь приписывает ему сверхъестественные дарования и с удивлением говорит о нем; сказывают, что он был причиною сего сражения. Оно было не весьма кровопролитно; артиллерия играла главнейшую роль; атак было весьма мало или почти не было, а потому и потеря умеренная. Неприятель, искусным движением войск своих, может быть и превосходством сил, а более, думаю, Наполеон, поверхностью искусства и головы, растянул нас чрезвычайно и ударил на правое крыло, где Барклай-де-Толли, с известною храбростию и хладнокровием, не мог противиться.

На центре явились ужасные силы, и генерал Блюхер, опрокинутый, отступить должен был первый. Левое крыло наше, по слабости против его неприятеля, имело в продолжение целого дня успехи, но только отражало неприятеля, а никому не пришло в голову атаковать его и тем отвлечь от прочих пунктов, где мы были преодолеваемы. Я, с небольшим отрядом, стоял в центре, сменивши корпус Йорка, который послан был в подкрепление Блюхеру. Сей последний, отступая, завел за собою неприятеля в тыл мне. Я с одной стороны был уже окружен и вышел потому только, что счастие не устало сопровождать меня. За три часа до захождения солнца определено отступление армии, и в шесть часов не было никого уже на поле сражения. Остались три арьергарда, из которых находящийся в центре, самый слабейший, дан мне в команду. Я имел на руках 60 орудий артиллерии, должен был отпустить их и дать время удалиться. С особенным счастием исполнил сие; главнокомандующий с удивлением кричал о сем. Конечно, говорил государю, который и сам видел, где я находился, ибо сам дал мне команду и послал туда, но мне не сказано даже спасибо: не хотят видеть, что я сделал, и невзирая, что граф Витгенштейн говорит, что я подарил 60 орудий. Государь относит искусному распоряжению князя Яшвиля, что артиллерия не досталась в руки неприятеля. В люценском деле также многое приписано ему, хотя он командовал только двумя ротами артиллерии. Ему тотчас дана Александровская лента. Я был в должности начальника всей артиллерии, но и заметить не хотели, что я был в деле, хотя, сверх того, особенно был употреблен Витгенштейном.

Помню одно письмо твое, чувствительно меня тронувшее, в котором ты с сожалением говорил мне, что ни в одной реляции не было упомянуто обо мне. Письмо это раздирало сердце мое, ибо я полагал, что ты заключал обо мне как о человеке, уклонявшемся от опасностей. Нет, друг любезнейший, я не избегал их, но я боролся и с самим неприятелем, и с злодеями моими главной квартиры. И сии последние суть самые опаснейшие. Они поставили против меня слабого и низкой души покойного фельдмаршала; он уважал меня до смерти, но делал мне много вреда. Я, в оправдание мое, вкратце скажу тебе, что в нынешнюю войну я сделал. Ты, как друг мой, оцени труды мои и никому не говори ни слова.

Против воли Барклая, дан я ему в начальники главного штаба; он не любил меня и делывал мне неприятности, доволен был трудами моими и уважал службу мою. За сражение 7 августа при Смоленске, представил меня в генерал-лейтенанты, отнеся ко мне успех сего дела. За Бородино, где, в глазах армии, отбил я взятую у нас на центре батарею и 18 орудий, Барклай представил меня ко второму Георгию (Георгия второй степени). Весьма справедливо сделали, что его не дали, ибо не должно уменьшать важности оного, но странно, что отказали Александра (орден Св. Александра Невского), которого просил для меня светлейший (Кутузов), а дали Анненскую, наравне с чиновниками, бывшими у построения мостов. В деле против Мюрата я находился; в Малоярославце я был в городе с семью полками и удержал его до прибытия армии – награжден одинаково с теми, кто и не был там. В реляциях обо всех делах нет имени моего.