Всё начиналось в юности

*

Я воевал в саперной роте и по возрасту был таким, как ты, когда меня назначили помощником командира взвода. Фактически мне пришлось командовать взводом. Старый командир взвода был ранен, а пришедший вместо него младший лейтенант командовал всего неделю и погиб от пули снайпера. Немецкие снайперы специально охотились за офицерами, и необстрелянные командиры часто становились их добычей.

Со дня на день мы готовились к переходу в наступление, но когда меня, помкомвзвода, вызвал сам командир полка, я сильно струхнул. Подполковник Сафронов слыл крутым мужиком. Мы уважали его, но боялись, как огня. Меня вызвали на КП вместе с командиром штрафной роты капитаном Сорокиным. Мой саперный взвод придавался этой роте для проделывания проходов в минных полях. Командир полка лично поставил нам задачу.

Перед правым флангом обороны полка возвышалась господствующая над местностью высотка, занятая немцами. Почти такая же высота, но чуть в глубине немецкой обороны, была и перед левым флангом. Эти высотки мешали нашей дивизии, как кость, застрявшая в горле. При любой фронтальной атаке наступающие оказывались в низине, которая простреливалась с этих высоток. Поэтому, прежде чем переходить в наступление, нужно было овладеть ими. Такая задача и была поставлена полку: провести разведку боем и захватить господствующие высоты. Там, где наметится успех, развивать наступление.

Уже позднее я узнал, силы, которые должны были атаковать правую и левую высоту, были неравными. Левофланговую высоту поручалось взять лучшему в полку батальону, усиленному полковой артиллерией. Правофланговую высотку должна была взять штрафная рота, в интересах которой должен был действовать только один саперный взвод. Задача саперам была определена конкретно: проделать проходы в минных полях, пропустить по этим проходам роту и содержать проходы на случай развития наступления.

Ты спросишь, почему такое неравенство при выполнении вроде бы равноценных задач? Мне тогда тоже было это непонятно, но приказ обсуждать было не принято. Его нужно было выполнять. Зато любой из наших современников, сильный задним умом, почти наверняка объяснит это тем, что штрафников на войне не жалели и бросали на самые опасные участки.

На самом деле все было не так. Никакой опытный, уважающий себя командир не пошлет штрафников на направление главного удара. Сделать так, означало: поставить выполнение полученного приказа под угрозу срыва. На главное направление командир пошлет тех, на кого он может полностью положиться.

Подполковник Сафронов уже выбрал главное направление для атаки, и атака штрафной роты была лишь отвлекающим маневром. Я, как и капитан Сорокин, конечно, этого не знал. Мы считали: именно от нас зависит успех полка. Но об этом чуть позже, а сначала о том, как протекал сам бой.

За ночь саперы моего взвода успешно проделали проходы и в своих и в немецких минных полях. Как ни странно, противник нас почти не беспокоил. С началом артподготовки я доложил капитану Сорокину о выполнении задания и показал ему проходы на местности. Светало, но видимость была плохая и, чтобы атакующие не сбились, саперы подсвечивали проходы фонариками. Я думал, что основную задачу взвод выполнил успешно, и в душе даже рассчитывал на похвалу. Но капитан повел себя странно. Он не доверял молоденькому сержанту и потребовал, чтобы саперы атаковали противника вместе с его ротой, причем впереди. Доводы у него были железные: "Людей у меня не хватает, а вы, если плохо разминировали, сами и подорветесь!"

Я попытался возразить: "Мне был приказ лишь проделать проходы и содержать их!"

В ответ на это Сорокин загнул трехэтажным матом, выхватил пистолет и пригрозил сей же час пристрелить меня, если я откажусь выполнить его приказ.

И вот тут я смалодушничал: "и вправду пристрелит, а разбираться потом будут без меня". Я дал команду своим саперам подготовиться к атаке. Сам, чтобы не выглядеть трусом, настраивал себя выскочить из траншеи первым.

Как только начала стихать канонада артподготовки, взлетела ракета, и мы поднялись в атаку. Сорокин бежал впереди. Чуть в стороне бежал здоровенный детина, которого все звали Гога. Гога был правой рукой Сорокина и пользовался непререкаемым авторитетом у той части роты, которая состояла из уголовников. Я и еще несколько моих саперов бежали следом, стараясь не отстать. Сорокин был боевым офицером. Я не знал, за что его определили в штрафбат, но мужик он был опытный и смелый. Мы пробежали треть пути, когда с высотки ударил пулемет. Сорокин упал на землю и перекатился чуть в сторону. Плюхнулся следом за ним и я. Как только пулеметчик перенес огонь на других и над нами перестали посвистывать пули, мы поднялись и побежали снова. Так за несколько перебежек достигли вершины. Я оглянулся. Вместе с нашей троицей до верха добежали лишь четверо моих саперов и два штрафника. Немцев на позиции не было. В траншее, испуганно озираясь, с поднятыми руками стоял молоденький немецкий солдат.

"Сталин гут! Гитлер капут!.. Сталин гут! Гитлер капут!.. – беспрерывно повторял пулеметчик, вымаливая себе пощаду.

– Ах ты, фашистская сука!!! – звериным рыком закричал на него Сорокин, – положил всю роту а теперь в плен собрался?! Мне пули для тебя жалко! – он стал доставать висящий на поясе нож, но Гога с полуслова понял командира, подскочил к немцу, сдернул с того каску и ударом пехотной лопаты раскроил пулеметчику череп.

Я впервые видел подобную жестокость. Она меня потрясла, но на этом мои потрясения не кончились. Штрафная рота, которую "положил один пулеметчик", вдруг начала оживать. Вот тут до меня и дошло. В атаке добросовестно участвовали только пятеро опытных штрафников да мои саперы. Уголовники после первой же очереди попадали на землю и лежали, пока пулемет не замолк. Потерь среди них не было, за исключением двух раненых в руку. Ранение давало шанс на снятие судимости. (Искупил вину кровью).

В моем взводе было два человека убито, еще четверо получили ранения. Из пятерых штрафников, участвовавших в атаке, убит был один.

Стала понятна и причина пассивного поведения немцев на этой высоте. На соседней высотке, где наступал пехотный батальон, гремел настоящий бой. А нам фрицы дали зеленый свет. Я тогда был еще не силен в тактике, но понял: немцы хотели обхитрить нас и заманить в ловушку. Мы быстро взяли высоту, и, если бы полк нанес главный удар на нашем направлении, в глубине немецкой обороны наши подразделения неминуемо попали бы в огневой мешок. Тогда как на левом фланге, сразу за высотой, начинался удобный для наступающих пологий склон.

Наши командиры разгадали замысел немцев, но мне от этого было не легче. Мой и без того куцый взвод в самом начале наступления потерял шестерых бойцов. И за "самовольное" участие в атаке я вместо награды чуть не угодил под военный трибунал. Спасибо Сорокину. Капитан честно доложил командиру полка, что заставил меня идти в атаку угрозой. Сафронов, конечно, взбеленился на капитана, но меня простил.

Я стоял возле КП и, размазывая по лицу слезы, слушал, как командир полка "разносил" командира штрафной роты.

– Под суд надо отдать тебя капитан, а не этого сержанта! Сейчас у меня нет на это времени, но я тебя предупреждаю: еще одно такое самовольство и я сделаю с тобой то, чем ты грозил этому юнцу! Пристрелю тебя лично!.. Стрелков, не умеющих толком стрелять у меня много, а саперов – кот наплакал… Без них в наступление не пойдешь! А ты знаешь, сколько нужно времени, чтобы подготовить опытного сапера?!

Так моя молодость и последовавшее за этим боем наступление спасли меня от позора. Но я еще долго корил себя за то, что из-за моей робости погибли мои товарищи. Только потом, когда побывал в более сложных передрягах, пришло осознание: на войне бывает всякое и распускать нюни по каждому поводу не резон. На войне каждую секунду нужно воевать!

*

Через несколько дней в селение зашло подразделение внутренних войск. Они прибыли, чтобы произвести так называемую "зачистку" с целью поиска боевиков, участвовавших в боях против федеральных войск. В селении таковых обнаружено не было. В природе торжествовала весна. Горы покрылись зеленкой, и все, у кого рыльце было в пушку, убрались подальше от аула в горы.

Когда солдаты пришли к дому Ахмеда, старики предъявили командиру группы раненого сержанта. Димка вышел из комнаты радостный (наконец-то!), но солдаты встретили его холодно. Мало того, командир группы вызвал по рации командира подразделения:

– Товарищ майор, мы тут дезертира поймали!..

Димка обиделся, за то, что его обозвали дезертиром. Его радость угасла, и он буркнул Петру Григорьевичу.

–Зря вы меня спасали. Эти сделают из меня преступника, сдадут в прокуратуру и орден получат!

Петр Григорьевич успокоил его.

– Не паникуй. Сейчас придет офицер, все расскажем ему, как было.

Когда в дом прибыл майор, Димка подробно рассказал ему о бое, о том, как старики вынесли его с перевала и лечили. Хмурый майор (не удалось поймать ни одного боевика) выслушал сержанта, буркнул: "разберемся" – и приказал надеть на Димку наручники.

Петр Григорьевич попытался вступиться за своего подопечного.

– Товарищ майор, этот парень герой! Мы подобрали его среди убитых. Я свидетель того, что вся застава погибла, но не сдалась.

Майор смерил Петра Григорьевича нехорошим взглядом и отрезал

– Нам в свидетели чеченские прихвостни не нужны! Сами разберемся!

– Да… – печально произнес Петр Григорьевич, – все меняется, только офицеры внутренних войск все те же!

– Что ты имеешь ввиду, старик?

– А то… Видно общение с бандитами сбивает вам мозги. Вас поставили защищать свой народ, а вы в каждом честном человеке видите преступника.

– Ты я вижу сильно грамотный. Лучше сиди тут в работниках у чеченцев и помалкивай. А то прихвачу, как сообщника.

– Не хами, майор, я фронтовик! Не таких хамов видел! Если потребуется, поеду к вашему командующему, чтобы защитить этого паренька!..

– Я сказал, замолкни, дед! – перешел на крик майор. – А то пристрелю, на хрен, как чеченского пособника!

Димку вывели под охраной. В пункте дислокации части внутренних войск его поместили в лазарет при гауптвахте, где он пробыл несколько дней, в течение которых его не столько лечили, сколько допрашивали. В его часть сделали запрос и неизвестно, сколько бы его еще мурыжили, если бы об этом разбирательстве не стало известно генералу Красину. Личное вмешательство начальника инженерных войск округа сняло все вопросы.

Димку отправили долечиваться в госпиталь, после чего он, наконец, прибыл в родную часть. Там его встретили как героя, вручили полученный за операцию под Грозным орден и торжественно уволили в запас.

Еще в госпитале он написал (чтоб не волновались) письма родителям и Маринке. Чтобы показать, что жив-здоров, вложил в письма свои фотографии. Именно благодаря фотографиям его письма не дошли. Где-то по пути следования письма вскрыли и, убедившись, что в них нет денег, попросту выбросили. Случаи, когда солдаты пытались пересылать в письмах родителям "денежку", были нередки. И "чистка" писем, так же как и прямой рэкет по отношению к уволенным дембелям, процветали. Особенно усердствовали в этом плане на блокпостах.

Вот так и получилось, что долгие четыре месяца о Димке ничего не знали ни родители, ни любимая девушка.

*

После возвращения Димки последующие два дня прошли в суете и встречах с друзьями. В разгар лета одноклассников и знакомых понаехало много. Кто-то вернулся из армии, кто-то приехал на каникулы. Нашлись и такие, кто вообще никуда из села не уезжал. Всех нужно было повидать, со всеми встретиться.

На третий день сговорились сходить с самого утра на сельское кладбище. Компания молодежи подобралась приличная. Почти у каждого здесь были похоронены родственники. Появились и новые могилки тех, с кем они еще совсем недавно вместе учились. Обошли и помянули всех. Дольше всего задержались у двух свежих могил.

Их одноклассник, весельчак и балагур Митька Оглоблин закончил свой жизненный путь так, как заканчивают его многие наркоманы. Обкурившись зелья, сел за руль автомобиля своего приятеля и на большой скорости врезался во встречную машину. В результате насмерть разбился сам и погубил еще трех ни в чем не повинных людей.

Его смерть была трагичной, глупой и принесла людям вред и горе. Оплакивать его, кроме родных, было некому. А вот проклятия родственников погибших, наверное, доставали его и на том свете.