Шаг вперёд, два назад

– А ты у мамы попроси! – посоветовал флейтист. – Скажи, что вместе со мной подарок делаешь, она даст. Только нос для начала прочисти!

Мальчик шумно высморкался.

– Вот так, – одобрил Вальтер. – Теперь давай вытрем слезы, чтобы не пришлось краснеть перед мамой, если она начнет нас расспрашивать! Не будем показывать ей свои слабости.

Музыкант несколько раз провел пальцами по мокрым щекам Томаса.

– А у тебя тоже есть слабости?

– У всех они есть, Томас, и у мужчин, и у женщин, но мужчины всегда терпят молча, – ответил Вальтер, затем аккуратно взял мальчика за щеки и наклонился к нему поближе. – Так, теперь улыбнись! Как шить-то будем, если у тебя под носом ручьи текут? Всю куклу вымочишь – не загорится!

Флейтист, не убравший ладони со щек мальчика, почувствовал, как заплаканное лицо медленно расплывается в улыбке.

– Вальтер!

– Да, Томас?

– У тебя очень мягкие пальцы, – признался мальчуган. – Мягче, чем у мамы.

Музыкант быстро убрал руки и попытался сделать вид, что приводит в порядок рубашку. От смущения он готов был сквозь землю провалиться.

– Да… я… – замямлил было Вальтер, но вовремя собрался: – Давай, беги уже! Завтра ведь дарить надо, а у нас не готово!

* * *

Дрова трещали сильнее, чем на пожаре, бушующее пламя ревело, как рассерженный зверь. По всей деревне, – да что там, по всей Германии! – взметались в небо языки пламени, унося к потемневшим небесам, кишащим летающей нечистью, дым и пепел сожженных чучел, призванных защитить людей от дьявольских козней. Даже здесь, на пороге дома, Вальтер ощущал жар на лице и ладонях. Прыгающие, смеющиеся и пляшущие в нескольких шагах от него горцы наверняка были в мыле, но костры будут гореть до самого рассвета. Так велел обычай.

Первая ночь мая. Канун дня святой Вальпургии.

Вальтер часто думал, почему нечистая сила избрала именно эту ночь для своих сборищ. В детские годы он считал, что все дело в весеннем тепле: зимой по горам голышом не попрыгаешь. Но, пожив некоторое время в Шварцвальде, он узнал, что наверху, в горах, все так же холодно и даже снег лежит. Тогда ему пришла в голову мысль, что некогда в стародавние времена какой-нибудь варварский народ или дикое племя, жившие на этой земле еще до прихода Христа, праздновали приход весны, зажигая костры и танцуя по ночам обнаженными. Но, если народ исчез, почему их праздник остался? Почему благочестивые христиане, сами полуодетые, до сих пор беснуются сильнее, чем те, кого они когда-то боялись и хотели прогнать в самые неприступные горы и самые глубокие ущелья? Наконец в голове бродячего музыканта возникла третья идея, с которой он жил до сих пор и которая была больше всего похожа на правду: живительные силы пробуждающейся природы каждый год искали выход, переполняя всех существ на земле дикой, необузданной страстью, и люди, не зная, как совладать с напором стихии, на одну ночь отдавались глубинному зову разгоряченной плоти. Те, кто готов был подчиниться требованиям природы целиком, без остатка, уходили в горы, чтобы утолить свою жажду плоти в древнейшем танце мужчины и женщины.

– Как ты думаешь, это смех или страх? – спросила подошедшая со спины Эльза.

Безумные вопли хохочущих людей постепенно удалялись. Процессия, по традиции обходившая каждый двор с факелами, гиканьем, песнями и заклинаниями, свернула налево. Музыкант чувствовал на шее горячее дыхание женщины, стоявшей совсем-совсем рядом, и ему все больше становилось не по себе.

– Я думаю, это одно и то же, – ответил Вальтер. – Люди смеются, потому что боятся. И боятся тех, над кем смеются. Такой вот замкнутый круг.

Травница рассмеялась и увлекла его за руку в дом.

– Выпей, – сказала она, вкладывая ему в ладонь деревянную кружку. – Все смеются, а ты стоишь хмурый!

Вальтер осторожно пригубил, и во рту немедленно расцвел фантастический букет. Из сладости меда, как из плодородной почвы, пробились ростки всевозможных трав, отдавая напитку всю горечь и пряность листьев, всю сладость и терпкость побегов, весь нектар цветов и весь сок корней. Эльза почему-то не отпускала его руки, будто боялась, что он не допьет до конца. Вальтер, немного поколебавшись, медленно выпил все до последней капли.

– А где Томас? – спросил музыкант, с беспокойством ощущая, как напиток пробуждает в нем незнакомое доселе тепло. Будто все его тело согревалось под лучами невидимого солнца, все ярче пылавшего где-то в глубине живота.

– Гуляет с другими, – беззаботно ответила травница. – На рассвете вернется.

Эльза, куда-то отставившая кружку, по-прежнему держала его за руку, отчего Вальтера колотило, как в ознобе, хотя ему с каждым вдохом становилось все теплее. Музыкант вдруг почувствовал, что время все больше и больше растягивается, уши закладывает, а к щекам резко приливает кровь.

– Что это? – хрипло произнес Вальтер, стараясь унять странную дрожь, охватывающую все тело.

– Ты разве не знал, что в Вальпургиеву ночь травы действуют сильнее? – лукаво спросила Эльза своим мягким, чарующим голосом и снова рассмеялась. – Я ведьма, Вальтер. Сегодня мне положено колдовать.

Сердце стучало, как барабан, глухо отдаваясь в висках. В грудь мягко вонзилась невидимая игла, от которой по левой стороне тела растекалась сладкая, тягучая истома.

– Эльза, я…

Она прильнула к нему дрожащим телом и своими губами, горячими и сухими, нежно коснулась его губ. Вальтер нырнул в набегающие волны, даже не успев вдохнуть. Она целовала его еще и еще, а он тонул в потоке перехлестывавшей через край природы, неудержимо ломавшей все дамбы и запруды.

– У тебя очень мягкие пальцы… – прошептала она.

– Я знаю, – ответил он и медленно сыграл на мягком, дрожащем инструменте самую нежную мелодию из тех, на которые был способен.

* * *

Боль немного повозилась в обожженных подмышках и груди, пытаясь забраться поглубже, но угнездиться не смогла. Недовольно поворочалась, вылезла и, повинуясь ритму дыхания, зазмеилась по исхлестанному кнутом животу и изрезанным бедрам. Затем медленно погрузила когти в ожоги на спине, оставленные раскаленной решеткой, заставляя все тело конвульсивно содрогаться, и напоследок впилась в изувеченные ступни, оторванные от земли.

Тупая, режущая, ритмично пульсирующая. Вальтер висел, вслушиваясь в многоголосый хор боли, звучавший во всем его теле. Очень хотелось разучиться дышать или просто умереть усилием воли, но человеку такого благословения не дано.

Вальтер только сейчас осознал, насколько он узник собственного тела. Привычка ориентироваться главным образом на слух, чуть реже на ощупь и лишь в некоторых ситуациях на запах была способом наполнить окружающий беспросветный мрак вещами, раздвинуть границы восприятия как можно дальше от собственной кожи. Зрячим было проще совершать побег из той тюрьмы, в которую каждый человек заключен с рождения. Но каждое бегство, сколь бы искусным оно ни было, заканчивалось одинаково – непременным возвращением в тесную камеру. Оковы плоти ключами не отомкнуть. Слишком тяжелы эти цепи, чтобы дух мог их разорвать.

Вальтер только здесь, в казематах, понял, что искусство палача состоит именно в том, чтобы напомнить человеку эту простую истину. Убийство тела дарует душе свободу, и для настоящих мастеров заплечных дел это поражение. Видимо, древние палачи этого не понимали, иначе не было бы ни святой Екатерины, ни святой Варвары, ни всего сонма христианских мучеников. Страдания тела надо постоянно продолжать, тогда о душе думать не получится при всем желании. О Боге – тем более.

Когда все началось, Вальтер даже не понимал сути вопросов, которые ему раз за разом повторяли. Он признался уже во всем, вплоть до покушений на жизнь папы и императора, но ответы, видимо, никого не интересовали. Только сейчас музыкант начал понимать, что его терзали, калечили и жгли не для того, чтобы установить истину, а для того, чтобы навеки запечатать в теле, которое было всецело в их власти. Тогда и только тогда он станет настолько послушным, что с ним можно будет вести разговор.

Сейчас, когда дознаватели, обработав его раны кипящим маслом, ушли, музыкант страдал куда сильнее, чем во время пыток, потому что нет страшнее пытки, чем остаться с собственной искалеченной плотью один на один и слушать, как чудовище, состоявшее из одних лезвий и крючьев, пожирает мысли и эмоции одну за другой.

В каменном мешке гробовая тишина. Ни капель с потолка, ни треска факелов, ни сопения тюремщиков. Ни одного внешнего звука, за который можно было бы уцепиться и выплыть, Вальтеру не оставили.

Веревка на запястьях тугая, колючая. Не толстая, но достаточно прочная, чтобы удерживать его вес. Кисти совершенно онемели, их Вальтер уже давно не чувствовал. Напоследок он думал попросить разрешения сыграть. Наверняка не дадут, но если дадут, сможет ли? На теле нет ни нитки, тело дрожит, но не от холода. Жаровня нагрела воздух. Пахнет паленой плотью и соломой, обильно политой вальтеровой кровью. Перед новым допросом ее уберут и разбросают свежую. Дознаватели каждый раз работали в чистоте.

– Пст, псссст! – зашипела вода на раскаленном металле. – Эй, дружище! Ты тут?

– Йост?

Разбитые губы отказывались шевелиться, надсаженное горло с трудом исторгало звуки, но Вальтер был рад разговору как никогда. Даже боль немного поутихла.

– Мрачновато тут у вас! Прямо плач и скрежет зубовный![6 - Поскольку в описываемый период перевод Библии на немецкий язык, сделанный Мартином Лютером, не только существовал, но и получил широкое распространение, автор, не желая лишать читателя удовольствия отыскивать в тексте прямые и косвенные цитаты из Священного Писания, не будет специально выделять их, за исключением тех случаев, когда герои произносят библейский текст на латыни.] – послышался бодрый голос шута.

– Как? Как ты сюда попал? – удивился Вальтер, инстинктивно повернувшийся к решетке, за которой стоял нежданный посетитель. Боль тут же вонзила в тело свои когти, заставляя музыканта выгнуться, как на дыбе.

– Я, сын мой, облачился в бабские одежды, именуемые рясой, и повелел открыть мне дверь, дабы наставить тебя, еретика, колдуна и закоренелого грешника, на путь истинный!

Шут превосходно скопировал одного из дознавателей. Вальтер в первый момент даже подумал, что их застали врасплох.

– Ты за мной? – робко спросил Вальтер, боясь спугнуть эту мысль.

– А то как же! – ободрил шут, и музыкант едва не просиял.