Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

После короткой службы в дворцовой церкви, мы быстро позавтракали и вместе с дочерью, пышным комком, закутанным в кружевные пелёнки и красно-розовое шелковое одеяло, поехали на трёх экипажах, как всегда в сопровождении казаков, на ближайшую железнодорожную станцию, которую все называли Александровской. Вещи были сложены и уместились в нескончаемое количество чемоданов, сундуков и коробок как бы сами собой, без какого-либо моего участия. Чемодуров, видимо, точно знал, что мне понадобится даже в этом чрезвычайном путешествии. Мы вышли из колясок на низкий перрон и пошли вдоль тёмно-синего с золотыми обводами поезда, отливающего матовым, металлическим блеском. Поезд казался нескончаемым, я насчитал 12 вагонов до дымящего впереди паровоза. – Аликс, прости за глупый вопрос, а зачем нужно столько вагонов? – Ну как же… Вот видишь в последнем вагоне купе второго класса, здесь живут повара, официанты, прислуга и казаки охраны. – Мы как раз проходили мимо, и я заметил в окне тамбура по крайней мере 2 усатые физиономии, которые немедленно взяли под козырёк, преданно, как собаки, глядя на нас и тараща глаза. – А в следующем вагоне – кухня, – догадался я, увидев дымки из маленьких труб на крыше и почувствовав соблазнительные запахи. – Да, а дальше столовая, – продолжала императрица, – а потом твой императорский салон и рабочий кабинет. А затем и наша спальня-опочивальня. А там впереди великокняжеские вагоны, и для свиты. А совсем рядом с паровозом багажный вагон и ещё что-то… электростанция, кажется. – Пока мы, не торопясь шли к вагону-опочивальне, у меня в голове вертелось только одно слово: – Салон, салон, что же это случится в этом салоне? Почему я так плохо учил историю? Но кто же знал…

Перед салон-вагоном нас уже ждал седоусый министр-двора с двойной фамилией, вытянувшийся в струнку и в парадном мундире. Руку в белой перчатке он держал у края золотой каски, похожей на пожарную. На каске сверху был навинчен посеребрённый двуглавый орёл, похожий на ощипанного голубя. Я напрочь забыл имя-отчество министра-охранителя царского двора, но Аликс пришла мне на помощь: – Доброе утро, Илларион Иванович. – Рядом с ним в почтительном поклоне застыли вездесущий Чемодуров и женщина преклонных лет в тяжёлом платье и с явно немецким орлиным носом. – Мария Фёдоровна Герингер, – представила мне её Аликс. Когда мы поднимались по пологой лесенке в салон, я быстро шепнул Аликс на ухо. – Кто эта Герингер? Горничная? – Что ты! Горничная у меня помоложе. Она камер-фрау, хранительница царских драгоценностей. – Значит, есть что охранять, – подумал я. Салон был заставлен довольно тяжёлой мебелью и был больше похож на дворцовые апартаменты, чем на железнодорожный вагон. Стены кабинета Его Величества были отделаны кожей темно-оливкового цвета, а потолок – досками красного полированного дерева. Пол был покрыт однотонным бархатным ковром оливкового цвета с узором в клетку. По сторонам висели вычурные электрические светильники в стиле модерн. Мы уселись на один из диванов, Воронцов-Дашков примостился рядом. – Ваше Императорское Величество, – начал он, – у нас в пути будут только три остановки: на окружной дороге около Московского вокзала, где к нам присоединятся Государыня вдовствующая императрица и Михаил Александрович; далее в Твери, там нас будут приветствовать депутации соседних губерний, а в Клину нас будет встречать Великий князь Сергей Александрович с супругой. В Москву приедем вечером, и сразу в Петровский замок. – Говорил Воронцов-Дашков, не спеша, растягивая слова, казалось, он получал огромное удовольствие от того, что он лично стоит во главе важнейшего государственного дела, всё знает и всем распоряжается. – С нами едут также члены кабинета, в том числе Сергей Юльевич, Иван Логгинович и Пётр Семёнович. – Ёлки, что это ещё за Пётр Семёнович? Ладно, по ходу разберёмся. – Остальные великие князья, члены Госсовета, а также русские и иностранные гости присоединятся к нам уже в Москве. Торжественный въезд в Москву назначен только на утро четверга. Всеподданнейше прошу принять расписание встреч, приёмов и всей церемонии в целом. – Человек с двойной фамилией встал и, поклонившись, передал мне небольшую коричневую папку. – Хорошо, я посмотрю. – Отдыхайте, государь. – И министр двора почтительным жестом, исполненным в то же время спокойного достоинства, пригласил нас пройти в следующий вагон. Эта была та самая опочивальня. Мы прошли небольшую комнату, занимавшую, однако, всю ширину вагона, где нам почти до полу поклонилась седовласая камер-фрау, затем ванную-уборную и оказались в помещении, рассчитанном, несомненно, на одного человека. – Это твоя спальня, Ники, не узнаешь? – Я с интересом осмотрелся: как и в салоне, стены были отделаны кожей, в середине возвышался широкий и тоже кожаный диван с высокой спинкой, а напротив, чуть наискосок, письменный стол, в углу шкаф и этажерка для бумаг. – Кожа, шагреневая кожа, - вдруг подумалось мне. – Что-то там было, у Бальзака по-моему. Кожа была связана с желаниями… не помню. – У меня точно такая же, – прервала мои мысли Аликс. – Там за нашей общей ванной, только я попросила мою спальню отделать вместо кожи лёгким английским кретоном. Тебе понравится. – Кретоном.. конечно, – пробормотал я. – Значит, мы будем спать раздельно? Как скучно… – Но мы же можем ходить друг к другу в гости, – и Аликс обворожительно улыбнулась.

Загорелая Мария Фёдоровна

Поезд тронулся, замелькали уже знакомые мне под-петербургские поля и перелески. Меня охватило странное чувство, почудилось, что с движением поезда и само время ускорилось, и я лечу куда-то вместе с ним. Должно быть, прошло около часа, который показался мне одной минутой, не больше, и поезд остановился на небольшом, закрытом со всех сторон полустанке. Я был один, Аликс, сославшись на мигрень, ушла в свою спальню. Я быстро встал и прошёл опять мимо горбоносой немки в салон. Седовласая фигура опять застыла в низком поклоне, казалось, она так и стояла там полу-согнувшись и в моё отсутствие, как будто в этом и только в этом состоял весь смысл её жизни. В противоположную дверь салона министр-распорядитель уже вводил женщину небольшого роста в тяжёлых юбках. – МамА, – автоматически вымолвил я и, толкаемый неведомой силой, нагнулся и поцеловал её руку. За спиной вдовствующей императрицы, я увидел молодого человека с небольшими усиками, того самого, который скучал на заседании Государственного Совета. Брат Михаил на этот раз был оживлён и даже весел. Он приобнял меня и крепко пожал мою руку. – Ну, Ники, самое лучшее у тебя начинается сегодня, – начал он. Но императрица быстро оборвала его: – Миша, мне надо срочно с Ники переговорить. Оставьте нас на несколько минут. – И все присутствующие гуськом потянулись к выходу из вагона. Видимо, маленькую императрицу, которую, по словам Чемодурова, за глаза звали Минни, принято было слушаться беспрекословно.

В те секунды, когда шлейф из великих князей и придворных вытекал из салона, я успел получше рассмотреть её. Во время нашей первой встречи я был в полуобморочном состоянии и не успел ничего запомнить, а теперь, не торопясь, разглядывал вдовствующую императрицу. Она была действительно миниатюрной, но из-за прямой и гордой осанки казалась выше ростом. Здороваясь, она красиво наклоняла голову немого набок. Правильный овал лица, высокая шея, прямой нос, живые карие глаза и блестящие каштановые волосы делали её, несмотря на возраст, очень привлекательной. В прошлый раз я и не заметил, что её лицо и руки покрыты ровным и лёгким бронзовым загаром, и благодаря этому она выглядела моложе своих лет. – Сколько же ей на самом деле? Лет 50, наверное, а на вид не больше 45-ти. – Она заговорила со мной по-русски, почти без акцента и без грамматических ошибок, а лёгкое шепелявенье только подчёркивало то, что во все времена называлось женским шармом. – А где твоя супруга драгоценная? – иронично спросила императрица, – Можешь не отвечать, махнула она рукой, – не здоровится, как обычно… Иногда мне кажется, что все эти мигрени – только способ уединиться и никого не видеть. А потом говорить, что её никто не любит. А так нельзя, невозможно в её положении. Супруга самодержца всероссийского должна бывать на людях, обязана быть со всеми приветлива, обвораживать, обволакивать всех, c кем приходится встречаться, и тем самым помогать своему мужу добиваться своих целей. It’s part of the job at the end of the day! Это часть её обязанностей в конце концов! А она либо сидит в затворничестве, либо создаёт свой маленький двор, отдельный от нашего… общего… императорского. Так не годится! – И императрица сдвинула свои густые стрельчатые брови. – Я вот жизнелюбива и жизнерадостна по характеру, и это помогает мне жить. А всё время находиться в печали и меланхолии… Этак, сама тронешься и других с ума сведёшь. – Минни многозначительно посмотрела на меня. – И потом, как я слышала, она начала с подачи этих несносных черногорок принимать у себя всяких странных личностей, спиритов и медиумов. Они там собираются по ночам, не только тарелки, но и даже столы двигают. Ты, я надеюсь, в этом не участвуешь? – Не успел, – улыбнулся я. – Ну и слава Богу. Я, кстати, подарила твоей Аликс шесть платьев на коронацию, сшитых в лучших мастерских Парижа и Лиона и отобранных по моему личном указанию. Надеюсь, она их наденет, хотя бы одно на балу у Монтебелло. – Дался им этот Монтебелло, – с досадой подумал я. – Но императрица прервала мои мысли. – Я на самом деле хотела с тобой поговорить по другому поводу. До меня доходят слухи, что после коронации ты реформы проводить затеял? – Уже доложили? – не сдержался я. – Да, Витте рассказал, между нами секретов нету. – И, не дожидаясь моего ответа, императрица продолжала. – А ты понимаешь ли, Ники, как сейчас работает в России правительство и государство вообще? Кто-то мне сказал, что оно управляется только лишь тенью твоего отца. И это правда. Все основные министры: Витте, Ванновский, ну и другие – назначены ещё твоим покойным папА, знают своё дело, именно поэтому в стране спокойствие и порядок, а хозяйство развивается и богатеет. И в то же время появляются новые люди, прямо скажу – проходимцы, которые получают поддержку у твоих дядьёв, великих князей и которые предлагают и делают, Бог знает что, а потом говорят, что мой покойный муж так хотел. – Императрица раскраснелась, глаза её горели, она не могла усидеть на месте, встала и прошлась несколько раз по вагону, а потом опять села на кожаный диван. – Не время сейчас для реформ, Ники, понимаешь, не время. Да, я знаю, что дед твой хотел организовать в России народное представительство, и великий грех Победоносцева в том, что он это начинание похоронил. И что в Дании, например, король не может издать ни одного закона или указа без согласия Риксдага. Но Россия – не Дания и не Европа. Нет у нас сознательных граждан, или их ничтожно мало, а основная часть населения темна и безграмотна. Понимаешь, Ники, главное – это люди. А образ правления менее важен или не важен совсем. В любом парламенте, а я это по Риксдагу точно знаю, гораздо больше интересов личных или партийных, чем государственных. В России только просвещённый и твёрдый монарх может направить всё в нужное русло. Но ему нужны помощники, умные и деятельные люди. И вот тебе земство, местное самоуправление, вот кузница хороших и преданных людей. Развивай земство – и постепенно Россия сдвинется и переменится к лучшему. – Она помолчала, и я не знал, что сказать. – Пойми меня правильно, Ники, я очень люблю Россию, мою новую родину. Это чувство – такое сильное и тёплое, как… как вера в Бога. Но Россия страна молодая, ещё только становящаяся на ноги. И подданные твои, как дети, могут быть милыми и добрыми, и жестокими и безжалостными одновременно. И я очень боюсь, что все эти новшества, народное представительство и так далее, откроют в России бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. А не допустить этого может только монарх, помазанник Божий. И тебе нужно нести эту ношу, а не перекладывать её на плечи других. Я понимаю, как тебе тяжело, – императрица погладила мою руку и посмотрела на меня с такой любовью, что у неё на глазах выступили слёзы. – Я про себя называю тебя stakkel Nikki, бедный Ники. Выслушивай всех, но слушайся только самого себя и своей совести. А я за тебя молюсь каждый день и помогаю и буду помогать, как смогу. Главное для тебя, я считаю, – это знать истинное положение вещей и не блуждать в потёмках. Поэтому я и говорю твоим министрам: Allez, allez chez mon fils et dites lui tout la veritЕ! – Даже моего знания французского хватило, чтобы понять, что она имела в виду. – И выбора у тебя, к сожалению, нет, – довершила мамА свою мысль. – Джорджи (я понял, что так она называет среднего сына) смертельно болен, а милый Флоппи… – Я кашлянул. – Ах, ну да, ты же не помнишь, мы так все Мишу прозвали из-за его манеры не садиться, а шлёпаться на любое кресло или стул. – В моём мозгу внезапно возникло словосочетание фёсбери флоп, и вспомнились долговязые прыгуны в высоту, плюхающиеся спиной на высокие маты. - Так вот, в нашем Флоппи… в нём ещё меньше воли и характера. Он обаятельный и обворожительный, но совершенно не создан для того, чтобы управлять государством. Он, как и все увлекающиеся натуры, вспыльчив и не равнодушен к лести. Мы его, наверное, неправильно воспитали, и он так и остался взрослым ребёнком, хорошим мальчиком, который знает, что надо поступать только хорошо и порядочно, но и который верит всем и доверяет без разбору. Он слишком добр и мягок, и никогда не сможет никого поставить на место. Боюсь, чтобы какая-нибудь наглая особа не обворожила бы его и прибрала бы к рукам. – Глаза у императрицы стали совсем печальными. – Как ты себя чувствуешь, Ники? – Сменила она тему разговора. – Говорят, что этот удар выбил тебя поначалу из колеи, и ты даже заговариваться начал. Голова не болит? – Нет, всё хорошо. Мне уже значительно лучше. – Ну, Христос с тобой, тебе предстоит самое важное дело в твоей жизни, – Минни встала, и я тоже поднялся. Она перекрестила меня и, потянувшись повыше, поцеловала в лоб. – МамА, а ты не можешь попросить Мишу прийти ко мне, я хотел с ним поговорить. – Если увижу, – сказала она, выходя из салона и не оборачиваясь.

Брат

Я остался один, но пробыл в таком положении недолго. Дверь, ведущая в великокняжеский вагон приоткрылась, и в салон вошёл, слегка наклонив голову в дверном проёме, высокий, улыбающийся, но слегка смущённый молодой человек, которого я должен был считать своим младшим братом. – МамА сказала, ты хотел со мной поговорить. – Он слегка замешкался, как бы отыскивая для себя место среди всего этого ампирного великолепия. И после секундного раздумья со всего размаха плюхнулся в кресло напротив меня вытянув во всю длину свои долговязые ноги. – Как же он всё-таки молодо выглядит, не просто молодой человек, а почти юноша. – Мы после моего… падения, – сказал я вслух, – друг с другом не разговаривали, а на заседании Госсовета не было времени. – Да, – сказал брат. – мы вообще с тобой очень давно не разговаривали тет-а-тет, а по душам наверное вообще никогда – с детства. – В его голосе не было ни тени обиды, а только спокойствие и некоторая усталость. Я посмотрел на него повнимательнее, мне показалось, что во всём его облике было нечто хрупкое и не устоявшееся, и… как будто ветер гулял над его лицом с едва пробивающимися усиками, высокими залысинами и добрыми голубыми глазами. – Почему в его облике есть какая-то обречённость и покорность – мне, как старшему брату, или своей судьбе? Что же с ним случится после революции, почему же я ничего не помню? – Вот и хорошо, – продолжал я , – давай поговорим, пока есть такая возможность. – Я рад, что мы едем в Москву, и что вообще коронация проходит в Москве, – ни с того, ни с сего начал Флоппи. – Во-первых, это справедливо, потому что именно из Москвы пошло наше необъятное русское государство. Над Британской империей солнце вообще не заходит, а над нашей – так, призакрывает глаза, и опять бодрствует. А во-вторых… Петербурга я не люблю: порочный город, всё в нём искусственно и не натурально. И мокро, и слякотно и душно мне в нём. Знаешь, Ники, если бы не мои обязанности в качестве твоего брата, я бы взял бы и уехал куда-нибудь подальше, в Орёл или в Саратов, мог бы там полком командовать, или чем-нибудь ещё полезным заниматься. – Миша улыбался, и было не понятно, говорит ли он серьёзно или шутит. Но я всё-таки решил спросить его, о чём собирался спросить: – Может быть, ты слышал, что я задумал начать… вернее довершить реформы, начатые ещё нашим дедом 40 лет назад, и дать нашим подданным право голоса, а стране – народное представительство.

– Нет, не слышал, – отозвался брат Миша, – но понимаю, отчего ты это затеял. Ты же помнишь, как честнейший Рихтер, ну ты помнишь, заведующий канцелярией двора у нашего батюшки, говорил ему, что Россия похожа на гигантский кипящий котёл, готовый вот-вот взорваться, а вокруг него бегают люди с молотками и заклёпки ставят, чтобы пар из котла не вырвался. Он, Рихтер, понимал, что заклёпывать можно, но только до поры до времени. Пар выпускать надо, а народное представительство для этого идеальный способ. Поговорят, поговорят, и разойдутся довольные. А если не выпускать, то рухнет самодержавие, а вместе с ним и вся Россия. – Как я рад, что ты это понимаешь! – с ненужной громкостью почти прокричал я в ответ. – Рано радуешься, Ники, – слегка картавя, спокойно ответил Михаил, – я в этих делах тебе не помощник. Задача, стоящая перед тобой, колоссальна, и я даже с частью этой задачи не справлюсь. – Объяснись, я не понимаю, -сказал я. – Сейчас поймёшь, – также спокойно продолжал мой брат, и лицо его как будто на время утратило свой юношеский облик. – Я много думал об этом. Понимаешь, Ники, в отличие от Европы, у нас нет единой страны и единого народа. Так ещё с Петра Великого повелось. Есть одна Россия – образованная и просвещённая, с великой литературой, живописью и музыкой, к которой, однако, принадлежит ничтожнейшая часть населения. А есть и другая Россия – огромная, тёмная, нищая, и ни мне, ни тебе до конца не понятная. Ответь мне честно: ты знаешь, чем живёт, о чём думает простой русский мужик? Что им движет, какие страсти блуждают в его душе? – Я только знаю, – ответил я, – что большинство из них живёт на краю голода и думает как бы прокормить свою семью. – Хорошо, а если голод как-никак удовлетворён, о чём они думают? И во что они верят? В Бога и доброго царя? Ой-ли? – Михаил оставил спокойный тон, и говорил теперь волнуясь и краснея. – Вот тебя многие, – он кивнул головой в стороны спального вагона, – успокаивают, что, мол, эти все смущения умов в городах, эти крики о гражданских свободах, всё это – пена на спокойном море истинного, как они говорят, народного начала, и народная любовь к своему государю незыблема и неизменна. Не верь этому, Ники, не будь таким наивным! Толпа есть толпа. Вчера она славила Иисуса, а сегодня с такой же яростью кричит: распни его! Не она решает, куда идти, а идёт, куда её ведут. Где гарантия, что не в спокойный, а в какой-нибудь трудный, неурожайный год кучка горлопанов не кинет клич: Грабь богатых! И что ты думаешь, народ за ними не пойдёт? Ещё как пойдёт. Поэтому открыть этот клапан, конечно, надо. Этого не избежать. Надо хотя бы дать образованным сословиям поговорить и покричать, и несколько никому не нужных законов принять. Но дело это очень рискованное. Вырвавшийся пар может быть такой силы, что снесёт и тебя, и меня, и весь строй государства, и Россия на годы, если не на десятилетия погрузится в смуту и анархию. Ты мне скажешь: а как же Европа, где всё тихо-мирно? А я тебе скажу, все большие страны Европы прошли через это только ценой большой крови. А у нас может быть ещё похуже, потому что… Знаешь, какое самое большое отличие нас от европейцев? Все мы, и образованные, и неграмотные, в законы не верим и законности не уважаем. Где, у какого народа есть такие поговорки, что закон – что дышло, что путём трудов праведных не наживёшь палат каменных? И эта главная, любимая: Не пойман, не вор! То есть ты понимаешь, во что верят люди? В то, что действие, не повлекшее за собой наказания, является справедливым и оправданным. – Я был слегка поражён тем, что этот молодой человек может рассуждать как взрослый мужчина, умный и проницательный. – Может, ты и правильно всё говоришь, – прервал я брата, – но если ничего не делать, будет ещё хуже. Уж я это знаю. – Правильно, Ники, согласен. Но ещё раз повторю, не гожусь я тебе в помощники. Не создан я для великих государственных дел. Знаешь, в чём мой идеал? – Его маленькие усики слегка задрожали. – Найти любимую женщину, нарожать с ней кучу детей и пожить спокойно где-нибудь у тёплого моря: в Беаррице, например, или в Крыму на худой конец. Я прямо тебе скажу: если с тобой что-нибудь случится, проводить эти реформы в России будет некому. Джорджи… из него получился бы истинный монарх, но он смертельно болен. А я… Если ты отречёшься или ещё что-нибудь, то я тоже отрекусь. И пусть опять, как при воцарении нашей династии, собирают Земский собор и решают, как с этой страной быть и что с ней делать. – Брат Миша был твёрд и абсолютно серьёзен. Я понял, что говорить с ним дальше или спрашивать его совета не имело никакого смысла.

Работа с документами

Проводив Михаила, я прошёл к себе в спальню, которая, по задумке конструкторов поезда, была одновременно и личным кабинетом. Стоящий в углу большой письменный стол был, как я и ожидал, был заставлен аккуратными стопками бумаг – в папках и без. Я сел за стол, глубоко вздохнул и взял первую толстую папку сверху. Это были отчёты губернаторов и наместников за 1-ый квартал 1896 года, видимо, «всеподданнейшие доклады» подавались царю как минимум 4 раза в год. Прочесть всю эту кипу было, конечно, непосильно даже очень талантливому, работоспособному и знающему человеку, не то, что мне. И я начал читать, как говорится, по диагонали. Моё внимание привлёк доклад свеженазначенного наместника на Кавказе генерала от инфантерии князя Григория Голицына. Суть его доклада сводилась к тому, что, вступив в должность, он сразу во всём разобрался и понял, что все эти кавказцы – дикари и азиаты. И что единственное, что можно с ними сделать, так это срочно русифицировать, при этом не только дать русские фамилии, как уже давно делается, но и заставить учиться и говорить по-русски. А тех, кто не захочет, выселить куда-нибудь подальше, в Сибири места много. Особенную ненависть в нём почему-то вызывали не ещё недавно бунтовавшие и только что замирённые чечены и дагестанцы, а мирные, но довольно богатые армяне, расселившиеся по всей территории Закавказья. Этой ненавистью был пропитан весь доклад, она была столь сильной, что я невольно заподозрил в этом что-то личное. Неразделённую любовь, быть может. Голицын в качестве мер по борьбе с армянским засильем предлагал, в частности, конфисковать всё имущество армянской апостольской церкви и закрыть все армянские школы. При этом он упирал на то, что армянская церковь по сути не является православной и даже её главу называют словом католикос. Он в то же время советовал не ликвидировать полностью армянских служителей культа, а милостиво разрешить выделять им некое вспомоществование (из конфискованных сумм).

Я взял из массивного мраморного прибора перьевую ручку и уже приготовился окунуть перо в бронзовую чернильницу, как тут меня осенило: – А как я буду писать? То есть, какую резолюцию надо было поставить на этом докладе мне было понятно, а вот как ее написать в старой орфографии со всему этими ятями и твёрдыми знаками? И вообще, где пишутся эти резолюции – в правом углу или в левом? И как подписываться: Николай 2-ой или просто Николай?Нет, срочно нужен личный секретарь, который научил бы меня всем этим канцелярским премудростям, а Аликс, может быть, сжалится надо мной и научит меня заново писать. - Рядом с письменным столом стоял антикварного вида телефон. Я снял трубку, отозвался девичий голос (видимо в поезде было всё, даже собственный коммутатор), и попросил барышню соединить меня с министром двора. Тот немедленно отозвался. – Илларион э-э-э Иванович, нужна ваша помощь. Я не хотел бы писать на некоторых докладах свои резолюции, чтобы никого не обидеть. Могли бы вы сами, тем более что пока у меня нет личного секретаря, доводить моё мнение до авторов докладов? – Воронцов-Дашков на другом конце провода запыхтел и издал ещё некоторые звуки, похожие на ёрзание. – Почту за честь, Ваше Величество, – тем не менее выпалил он. – Отлично, тогда передайте князю Голицыну, чтобы он свой проект по борьбе с армянами… то есть с армянской церковью приостановил до моего особого распоряжения. – Немедленно телеграфирую в Тифлис, Ваше Величество. – Вот и славно. Я буду вам позванивать. – Что простите? – Телефонировать, по мере необходимости. – Слушаюсь, – по голосу человека с двойной фамилией было слышно, что он несколько смущён.

А я продолжил чтение. Открыл объёмистый доклад министра внутренних дел Горемыкина. Он писал, то ли с гордостью, то ли с сожалением, что число осуждённых в империи, включая Польшу и Финляндию, достигло 1 миллиона человек в год, основная часть которых это люди совершившие мелкие кражи. Рост отправленных в тюрьмы и на каторгу Горемыкин объяснял заменой в 43 губерниях выборных мировых судей на «крепкую власть» назначаемых земских начальников. Термин «организованная преступность» в отчёте отсутствовал, говорилось лишь о бандитских шайках и «мошеннических сообществах». Одно такое сообщество продолжало свою деятельность по подделке векселей и печатанию фальшивых денег даже после того, как его руководитель, поручик и дворянин, угодил за решётку. Слово «коррупция» встретилось только один раз, зато слов «взяточничество», «мздоимство» и «казнокрадство» было хоть отбавляй. И связаны были эти пороки общества в основном со строительством и эксплуатацией железных дорог. Так Уральская дорога, принадлежащая частным лицам, получала прибыль всего в 300 тыс. рублей, а государство гарантировало акционерам 5 млн. рублей дивидендов, вследствие чего недостающие 4,7 млн выплачивались из казны. В этой связи Министерство внутренних дел всячески поддерживало продолжение строительства Великого Сибирского Пути (то есть Транс-сибирской магистрали) исключительно на казённые средства. – Может быть, поэтому эта дорога и будет построена, – подумал я. Сообщалось также о многочисленных злоупотреблениях при раздаче концессий на разработку недр и природных ресурсов. Некий чиновник министерства финансов получил неизвестно каким путём три концессии на исключительно выгодных условиях, «нажил за счёт сего огромное состояние, после чего бросил службу в России, уехал в Италию, построил дворец и вел там разгульную жизнь». Однако общее число посаженных «за мздоимство и лихоимство» чиновников было невелико, что-то около 700 человек в год.

Число осуждённых по политическим статьям точно не указывалось, но было видно, что общее их количество было незначительным. Однако, министерство ходатайствовало об сокращении содержания политических ссыльных с 12 до 8 рублей в месяц, поскольку многие из них «ведут за счёт этих денег праздный образ жизни, пьянствуют и разлагающе действуют на местное население». Сообщалось также о драках между различными партиями ссыльных, последовавших за диспутами на политические темы. Крестьянские бунты и рабочие волнения были, как я понял, в последние годы редкостью. В то же время доклад отмечал умелые и решительные действия Херсонского, а затем Харьковского губернатора князя Оболенского, который путём широко применения розог и других телесных наказаний сбил волну крестьянских выступлений в этом Новороссийском крае. Порки были прилюдными и «весьма охладили горячие головы бунтующих». – Сначала Голицын на Кавказе, теперь вот Оболенский в Новороссии, – подумал я. – Вспомнилась прославляющая тоску по белому движению песня, которую мы часто пели под гитару. А ведь эти вымышленные корнет и поручик, которые должны были «не падать духом и надеть ордена», могли быть в реальности сыновьями этих губернаторов и наместников. Не пришлось ли им «над Доном угрюмым» расплачиваться за то, что натворили их родители? – В горле у меня запершило, со дна желудка поднялось нечто горячее и жгучее. – Может быть я ем сейчас не то, к чему я привык? Да при чём здесь привычки, когда и тело-то моё стало совсем другим.

Я закрыл доклад и отложил его в сторону. Мне захотелось прочесть что-нибудь коротенькое, и из стопки бумаг я выудил довольно тонкую, страниц на 15 записку посла в Константинополе Нелидова. Записка была посвящена – я не поверил своим глазам – проекту захвата Северного Босфора у Турции. Нелидов красочно описывал нестабильное состояние современной Турции, деспотическую власть султана, боящегося, как огня, либо военного переворота, либо народного восстания. Нелидов призывал воспользоваться сложившейся ситуацией и под предлогом то ли защиты армян от погромов, то ли помощи султану в борьбе с оппозицией, быстро захватить Босфор и Константинополь силами черноморского флота и 35-тысячного десанта. При этом Нелидов утверждал, что проект полностью поддерживают морской министр Чихачёв и начальник генерального штаба Обручев. Военный министр Ванновский П.С. – не тот ли самый Пётр Сергеевич, что едет с нами? - лишь только сомневается, хватит ли транспортных судов для перевозки пехоты и кавалерии. На что Нелидов отвечает, что часть десанта можно будет перевезти на плотах (во как!), поскольку летом вода в Чёрном море тёплая, а погода спокойная. После быстрого захвата Босфора Нелидов предлагал перекрыть пролив тремя рядами морских мин и на южном берегу поставить тяжёлые орудия, которые уже давно лежат в «особом запасе» в Одессе и ждут своего часа. Главным обоснованием срочности всей операции Нелидов указывал то, что английский флот уже подходит к проливу Дарданеллы к югу от Мраморного моря, и что надо, де, во что бы то ни стало англичан опередить. Про мнение министра иностранных дел Лобанова-Ростовского и министра финансов Витте в записке не говорилось ничего. – Ну вот опять, та же идея: маленькая победоносная война… - Я снова снял трубку и через секунду вновь услышал стариковский голос Воронцова-Дашкова. – Иван Илларионович, ещё одна просьба: возьмите у меня, пожалуйста, записку Нелидова и передайте её Витте для ознакомления, и скажите ему пусть соберёт совещание по этому вопросу. – Министр двора уже, видимо привык к своей новой роли и поэтому сказал: Слушаюсь! – более чётко и уверенно.

Дядя Сергей

Уже было около 5-ти часов вечера, но майский день ещё не начал клониться к закату. Я отложил бумаги в сторону, поднялся и стал смотреть в окна вагона. Срединная Россия, плоская и бескрайняя, расстилалась до самого горизонта по обе стороны узкой и прямой нитки железнодорожного полотна. Поля, поля, чуть кудрявые перелески, болота и пустоши… Человеческого жилья почти не было видно. Мне на секунду показалось, что я не в поезде, а в море на маленьком, как каравелла, корабле, и эта земля, как зелёная вода, мягко покачивает и меня, и письменный стол и тиснённый кожаный диван напротив. Но вот уже показались постройки и пакгаузы, и поезд на всём скаку влетел на украшенный цветами, лентами и электрическими лампочками вокзал. Эта была Тверь. Перрон был заполнен народом, по преимуществу женщинами в пышных разноцветных платьях с лентами, кружевами и другими архитектурными излишествами. Дамы были с огромными букетами таких же пышных цветов, они суетились и толкали друг друга широкими полями своих замысловатых шляп. Наконец показались мужчины в чёрных сюртуках или фраках и в таких же чёрных цилиндрах. Аликс пришла ко мне в опочивальню, мы вместе с ней прошли в салон-вагон и помахали толпе из окна. Послышался сначала гул, а потом взрыв восторга. Несколько дам упало в обморок. Мужчины тоже засуетились и потянулись к двери салона. – Депутация дворянского собрания Тверской губернии, – объявил появившийся в дверях Воронцов-Дашков. Депутаты, похожие на чёрных галок с серыми головами столпились в конце салона, и тогда самый седовласый и седоусый из них зачёл торжественный адрес, держа перед собой тяжёлую папку в красно-коричневом переплёте. В адресе были очень правильные слова о всеподданнейшей радости, которая переполняет, и о глубоком народном чувстве, которое возвышает. Затем старец во фраке, несколько узковатом для его массивной фигуры, с глубоким поклоном передал мне папку с адресом. Потом было ещё несколько депутаций: от купечества и промышленников, от мещан и ремесленников и ещё Бог знает от кого. Мы с Аликс почти всё время стояли и держались стойко, мы понимали, что это – генеральная репетиция перед коронационными торжествами. После приёма депутаций полицейские и жандармы в форме и штатском оттеснили толпу немного в сторону, и поезд, вздыхая и словно жалуясь на свою нелёгкую судьбу, тронулся и набрал скорость.

Не прошло и часа, как он вновь остановился на неказистой и совершенно очищенной от народа станции, с кривоватой надписью Клинъ на белом здании вокзала. От небольшой группы военных и штатских отделился высокий и прямой человек в гвардейском мундире и держащая голову вниз прелестная женщина в нежно-голубом, почти белом платье. Погода явно испортилась, начал накрапывать дождь, и двое гвардейских офицеров высоко держали над головами этой пары чёрные зонты до тех пор, пока они не поднялись по откинутой лесенке в двери салона. Великий князь Сергей Александрович и его жена Елизавета Фёдоровна полностью соответствовали описанию Аликс, которое она поведала мне в первый же день нашей встречи. Он – прямой и негнущийся, держащий голову неестественно высоко, что неизбежно создавало впечатление высокомерия и неоправданного превосходства, и она – в невесомом платье из бело-голубых кружев с тонким одухотворённым лицом, живым и печальным одновременно. Несмотря на то, что дядя интересовал меня больше всего, я не мог оторвать взгляда от тёти-кузины Эллы. Нечто завораживающее, прекрасное и трагичное было во всём её облике, казалось, у этой женщины нет тела, а есть только нежная, ранимая и благородная внутренняя сила, которая, как из зазеркалья, сверкала ясным и чистым светом в её глазах. Сёстры (а я не забыл, что Элла – родная старшая сестра Аликс) обнялись и поцеловались. Дядя Сергей подал мне руку и посмотрел на меня сверху вниз, близоруко щурясь. – Да, только лорнета ему не хватает, – подумал я, – или монокля на худой конец. – Мы сели с Сергеем Александровичем на один диван, а сёстры на другой. Аликс моментально отбросила свой холодный и неприступный вид и живо и весело начала что-то рассказывать Элле. Сергей Александрович прочистил горло и покровительственно спросил меня: – Ну что мой любимый племянник, mon cher ami, как ты себя чувствуешь накануне этого великого события? – Говоря по-русски, он сильно и несколько нарочито грассировал, общаясь ко мне не иначе как «любезный дг’уг», и называя свою жену «моё дитя». – Я ответил нечто неопределённое. – А твой ушиб, – он кивнул в сторону моей головы, – тебя не беспокоит? – Нет, нет всё уже прошло, – быстро сказал я и перевёл разговор на тему, которая меня действительно очень интересовала. – А … скажите, ведь после коронации намечаются народные гуляния и раздача подарков на Ходынском поле? – Да, через два дня в субботу, это славная тг’адиция, славная… Так происходит после всех коронаций. Но в этот раз народу ожидается больше, чем после ког’онации твоего батюшки, и подготовлено 400 тысяч подаг’очных кульков(146). Они такие милые, я лично контг’олировал содег’жание. Одна памятная кг’ужка с вашими вензелями чего стоит! Да там ещё сайка от Филиппова, и сладости, и полфунта колбасы, да ещё ситцевый платок от Пг’охог’овской мануфактуг’ы с вашими, твоим и Аликс, портретами. Пг’елестно! Пг’остой наг’од будет в востог’ге! А ещё будет бесплатное угощение пивом и мёдом, и никакой водки, заметь. – Да, это всё очень мило, – продолжал я, – а всё ли там продумано с точки зрения безопасности? – Там по краю поля постг’оены, вг’еменные конечно, и театг’ы, и лавки, и ларьки для г’аздачи гостинцев. Твоё выступление будет на центг’альной эстг’аде, там же поместится и великолепный ог’кестг’, котог’ый сыграет гимн в вашу с Аликс честь. И не беспокойся, ты будешь всё время окг’ужён подобающей охг’аной. – Я не за себя беспокоюсь… всё-таки огромное скопление людей, может быть полмиллиона придёт народу, а может и больше. Как бы не возникло паники, и они бы не подавили друг друга. – А-а-а, ты об этом? – несколько разочаровано протянул дядя Сергей. – Говог’ю тебе: не беспокойся, обег’-полимейстег’ Власовский знает своё дело. И ему для охг’аны Ходынского поля выделено, не помню точно, несколько сотен полицейских чинов. – Что такое несколько сотен против полумиллиона? Всё может случиться, не дай Бог, паника возникнет, побегут и подавят друг друга. – Ну, хорошо увеличим число полицейских. Казаков, может быть, подошлём. Не волнуйся. – Могу ли считать, дорогой дядя, что вы лично отвечаете за порядок и безопасность во время гуляния? – Я не понимаю, о чём ты говог’ишь, Ники? – возмутился дядя Сергей, на секунду потеряв весь свой апломб, – Что это за личная ответственность? Ты что, меня в тюг’ьму посадишь, если не дай Бог, что случится, меня, твоего дядю? И потом этот тон… Что с тобой происходит? Тебя словно подменили, ты как будто с ума стг’онулся после этого твоего Umfall (несчастного случая). – Сергей Александрович раскраснелся, вечная спесь его куда-то улетучилась, и он от волнения заговорил по-немецки. Аликс и Элла прервали свою беседу и удивлённо уставились на нас. – Разреши откланяться, дорогой племянник, – ледяным тоном и держа голову ещё выше, чем обычно, произнёс Московский генерал-губернатор. – Пойдём, дитя моё, – обратился он к своей жене. И они быстро проследовали к двери, ведущей в великокняжеский вагон. – Ники, -озадаченно проговорила Аликс, – я слышала ваш разговор; такого ещё никогда не было. Ты никогда ничего не требовал от Сергея… Я понимаю, он не самый приятный человек на свете, но ты ведь знаешь, что все великие князья неподсудны, и отвечают всегда и за всё их подчинённые…. Ники, Ники, что ты затеял, – и Аликс с сожалением посмотрела на меня.

Калейдоскоп

Время продолжало ускоряться. Оно уже не летело, а неслось вскачь с непостижимой силой и скоростью. Не успел я вернуться в опочивальню и сесть за бумаги, как в окне вагона показались предместья Москвы, ещё более бедные и обшарпанные, чем в Санкт-Петербурге. Поезд сбавил ход, миновал несколько стрелок и развилок и наконец остановился не на Ленинградском (как я думал), а на каком-то другом вокзале. Не понимая толком, где мы находимся, я вышел с Аликс, мамА и многочисленной свитой на перрон и только тут прочитал надпись на здании: Смоленскiй Вокзалъ. – Так это же Белорусский! – догадался я наконец. – А почему сюда? – Спрашивать было некогда и не у кого. К нам подошла целая толпа мужчин в сияющих золотом мундирах и дам в роскошных туалетах. В их лицах было что-то неуловимо одинаковое. – А ведь это всё Романовская семья, – догадался я. – Все эти люди мои родственники. Сколько же их тут 30, 40 или больше? – Начались бесконечные пожимания рук дядям и племянникам и поцелуи тётям и племянницам. Я никого не успел толком запомнить, за исключением уже известного мне любителя балета, который с важностью сообщил мне, что принял на себя командование коронационным «отрядом», состоящим из немыслимого количества пехотных батальонов и казачьих сотен. Под охраной кавалергардов мы вышли на площадь со знакомым мостом, который перегораживала Триумфальная арка, как будто перенесённая с Кутузовского проспекта. Несмотря на поздний час площадь была запружена народом, сдерживаемым тонкой линией полицейских, которые, как и все присутствующие, восторженно смотрели на нас и улыбались, но не кричали. Под мощный гул толпы мы с Аликс и мамА сели в закрытую карету, которая тут же резво тронулась, въехала на мост и покатила по обсаженному липами шоссе прочь из города. Никаких высоких домов на Ленинградском проспекте (или как он тогда назывался?) я не заметил, двухэтажные деревянные дома изредка проглядывали из-за светло-зелёной или чуть желтоватой молодой листвы. Только с правой стороны показалось довольно высокое здание с надписью на крыше Яръ. Дорога была тряской и пыльной, и мы очень обрадовались, когда экипаж въехал в ворота невысокой, почти игрушечной кирпичной крепостной стены с красно-белыми ажурными башенками и наконец остановился у такого же кирпичного, но казавшегося удивительно лёгким, дворцового строения с белыми маленькими колоннами. – Так это же Академия Жуковского, – осенило меня. В этот момент Воронцов-Дашков, оказавшийся здесь раньше нас, провозгласил: – Добро пожаловать в Петровский путевой дворец! – На широком плацу был уже выставлен почётный караул каких-то кавалеристов – то ли уланов, то ли драгунов, кто их там разберёт. Уланы-драгуны громко гаркнули приветствие и над невесомым, похожим на сказочный замок дворцом взвилась стая галок или ворон, казавшихся иссиня-чёрными на фоне вечереющего неба. Мы прошли во дворец и встретились с зарубежными родственниками, из которых я смог запомнить только родного брата Аликс Эрнста-Людвига, которого все называли Эрни, женатого на Виктории-Мелите, которую все называли Дакки, хотя в ее облике и не было ничего утиного. Ужинали вчетвером, без мамА и Михаила, а наутро начались непрерывные приёмы зарубежных монархов, послов и многочисленных депутаций и делегаций. Из всего этого мелькания лиц, мундиров и фраков мне запомнилось только витьеватое приветствие эмира Бухарского и Хана Хивинского – двух верных, но, видимо, не бескорыстных вассалов России, а также приезд Ли Хунчжана во всём великолепии китайской пышности. На второй день ноги у меня уже начали подкашиваться, но вечером удалось присесть, когда прямо в Петровском парке хор из 1200 певцов пел нам с Аликс так называемую торжественную серенаду. Слушая их мощное пение, которое, казалось, можно было услышать не только в самой Москве, но и в Санкт-Петербурге, я напряженно думал о том, есть ли смысл в том, что я затеял. Россия стала мощной державой, которую явно уважали во всём мире. А её народ, хотя по большинству неграмотный и живущий от урожая до урожая, казалось, был вполне удовлетворён своим положением и выражал, практически непрерывно, радость и даже восторг от того, что им будет править новый самодержец. – Зачем тогда это всё – свободы, конституции, парламенты, – думал я, – если и так все довольны? – И с трудом отогнал эти мысли. – Я же знаю, чем всё это кончится. А любовь и ненависть народа переменчива как «ветер мая», а сейчас этот май как раз и есть. Похоже, я хорошо держусь пока, и Аликс и никто другой не делают мне замечаний, что я не так сел или не так встал. – Я посмотрел на свою жену: она сидела с непроницаемым лицом, чуть-чуть улыбаясь уголками губ и глубоко погрузившись свои мысли, которые в отличие от моих были по-видимому не такими уж тягостными. А хор пел всё мощнее и мощнее, звуки обволакивали меня и нашёптывали: всё будет хорошо, всё будет хорошо!

Наутро, 9 мая был торжественный въезд в Москву, обставленный с уже начинающей приедаться пышностью. Я заранее предупредил Воронцова-Дашкова, что в связи с моим болезненным состоянием я не смогу въехать в город, как положено, на белом коне. И бедному министру пришлось вносить срочные коррективы: за жандармами, гвардейцами и кавалергардами, а также личным императорским конвоем из донских казаков, ехала карета со мной и Аликс, далее экипаж Марии Фёдоровны, а уж затем нескончаемая вереница карет с великими князьями, сановниками и иностранцами. Тверская улица, по которой мы проезжали, выглядела провинциальной: узкой и низенькой – я не заметил домов выше 3-х этажей, но все эти дома были красочно украшены цветами, лентами и флагами, фасады – это было заметно – были заново покрашены. – И в этом ничего, как видно, не меняется, – подумал я, – а отойдёшь чуть в сторону, а заглянешь за эти фасады, что там тебе откроется? – В глазах рябило от висящих почти из каждого окна бело-лазорево-алых флагов. По бокам улицы стояли сплошные ряды военных и полицейских, люди выглядывали из-за их спин, кричали и махали цветами нашей карете. Солнце ярко светило прямо нам в глаза, заставляло щурится и прислонять ладони ко лбу. В состоянии эйфории, которую испытывает человек, когда он всем нравится, мы подъехали к тёмно-красным, почти бурым стенам Кремля. Он показался мне ещё более монументальным, чем 100 лет спустя, наверное, из-за того, что вокруг него не было высоких зданий, за исключением белой громады храма Христа-Спасителя. Двуглавые орлы на башнях очень подходили к окружающему пейзажу, состоявшему из белых дворянских и зелёных купеческих домов, брусчатых мостовых и лугов Замоскворечья. Мы подъехали к главному входу в Большой кремлёвский дворец и, войдя внутрь, сразу оказались на парадной лестнице, ведущей на второй этаж. Она выглядела не столь роскошной, чем лестница Зимнего, и тем не менее светло-коричневый мрамор стен и колонн и потолок, уходящий в небеса, производили сильное впечатление. Я потрогал рукой тёплую стену цвета варёной сгущёнки. – Ревельский камень, – услужливо шепнул мне на ухо Воронцов-Дашков. – Да, велика Российская империя, поэтому и камень можно из Ревеля привозить, это ведь где-то в Прибалтике, по-моему. – Я поймал себя на мысли, что, в отличие от Эрмитажа, я ни разу в жизни не был в этом дворце. Ещё бы, резиденция президента, сюда просто так не пускают. Я усмехнулся. С лестницы мы прошли в маленький зальчик. На его светло-зеленых стенах не было ничего, кроме огромной картины, изображающей битву русских витязей с очередными бусурманами. Зальчик показался скромным, но то, что открылось за ним, было настолько грандиозным и впечатляющим, что я еле удержался, чтобы не охнуть: соседний зал с белыми витыми колоннами, мраморными скульптурами и огромными люстрами, казалось, уходил в бесконечность, узорный, натёртый до блеска паркет слепил глаза. Но это было только начало: следующие три зала были сверху до низу отделаны золотом, всё сверкало и сияло, и не давало перевести дух. В убранстве этих залов, как и всего дворца, чувствовалась какая-то эклектика, причудливая смесь европейского великолепия с азиатской пышностью. Было невероятно, что среди низкого и слегка провинциального города могло таится такое богатство.

Я обрадовался, когда нас увели со второго этажа на первый, в заново отремонтированные императорские покои, которые тоже показались мне жилищем азиатского богдыхана. Мы умылись и прилегли отдохнуть, но не прошло и получаса, как праздничная круговерть верноподданнейших приветствий, делегаций, свит, пышных платьев и мундиров, русских и иностранных депутаций вновь закружила нас. Среди всего этого маскарада времени для государственных дел почти не оставалось. Запомнился доклад военного министра Ванновского, представителя старой гвардии «дорогого батюшки». Из его долгой речи я понял лишь одно: хотя русская армия за последние 20 лет не принимала участия ни в одном сражении, за исключением победы над афганскими племенами и их английскими инструкторами под Кушкой в Туркестане, дела в этой армии обстояли в целом не плохо. Ванновский жаловался на неграмотность и дремучесть деревенских призывников, на худобу и истощённость многих из них. По его словам, 40% этих крестьянских парней только в армии пробовали мясо, в первый раз в своей жизни. Об офицерах и унтер-офицерах Ванновский отзывался сдержанно-одобрительно: попивают, конечно, не без того, но службу свою знают, и приходил в необычайное воодушевление, рассказывая о технических новшествах. Особенно он гордился принятой на вооружение два года назад винтовкой конструкции штабс-капитана Мосина и заявил, что дал указания закупить «на пробу» 5 пулемётов Максим, переработанных английской фирмой Виккерс специально под патрон от мосинской винтовки. Степенный и неторопливый, с аккуратной седой бородой и стальными глазами, умно смотревшими на собеседника через стёкла «интеллигентских» очков, генерал Ванновский производил на собеседника впечатление спокойствия и силы. – Пожалуй, его можно оставить пока в министрах, – решил я.

Полицейский Дон Кихот

В эти же дни до коронации, в моём Кремлёвском кабинете, производящем поистине монументальное впечатление своим огромным, тёмного дуба письменным столом и такими же дубовыми панелями на стенах, произошла у меня ещё одна интересная встреча – с недавно назначенным начальником Московского охранного отделения Сергеем Васильевичем Зубатовым, познакомиться с которым мне рекомендовал Секеринский. Когда я спросил о Зубатове у Горемыкина, тот почему-то замялся, и бакенбарды его неуверенно затряслись. – Не простой человек этот Зубатов, Ваше Величество, – осторожно начал престарелый министр. – В молодости он сам был связан с революционэрами. Женился выгодно на владелице московской частной библиотеки, не помню её фамилии, так вот… он из этой библиотеки выдавал этих всяким нигилистам запрещённую литературу. Был арестован, тут-то его бывший начальник московского охранного отделения Бердяев – царство ему небесное, вечный покой, широкой души был человек – и завербовал. – Завербовал? – Именно. Служил Зубатов тайным агентом два года и, кажется, больших успехов добился: многих, многих народовольцев разоблачил. Но те, которых ещё арестовать не успели, Зубатова раскрыли, и пришлось его перевести в Охранное отделение официально. Он там у Бердяева всеми тайными сотрудниками руководил, и немудрено: всю эту провокаторскую работу он знает не понаслышке. – В голосе Горемыкина мне вдруг почудились нотки презрения. – А когда Бердяев на покой собрался уходить, он его, Зубатова на своё место рекомендовал. Ну а Сергей Александрович и утвердил. А сейчас Сергей Васильевич другое дело затеял – тоже, сдаётся мне, очень рискованное – собрался создать меж рабочих то ли трейд унионы, то ли какие-то феррейны. – Это ещё что такое? – А вот он за дверью стоит, он сам вам всё и расскажет. – Ну, хорошо, зовите.

На зов Горемыкина дверь осторожно раскрылась, и в неё вошёл совсем не такой по наружности человек, какого я ожидал увидеть. Сергей Васильевич Зубатов всем своим видом меньше всего походил на провокатора и агента охранки. Одетый в штатское, в сшитый по фигуре и весьма элегантный сюртук с галстуком в клеточку, он был высок, строен и худощав, на его чисто выбритом тонком лице, которое можно было назвать красивым, прочно сидел длинный прямой нос, под ним топорщились небольшие и аккуратные чёрные усы, а карие глаза смотрели прямо: открыто и честно. Ни тебе бегающих масляных глазок, ни потеющих рук, ни суетливых движений – полное разочарование. Говорил он без подобострастия, чётко и складно и вообще своим обликом и манерами напоминал какого-нибудь писателя или учёного, а никак не маститого провокатора. На мою просьбу рассказать о своём плане, он сразу перешёл к сути дела. – Я, Ваше Величество, по долгу службы много общался с революционерами и должен вам сказать, что многие из них, в особенности рабочие, никогда бы и не пошли в революцию, если бы у них была возможность открыто и легально защищать свои права и улаживать свои экономические споры с хозяевами. Вот совсем недавно, с месяц назад мы ликвидировали в Москве социал-демократическую организацию Московский рабочий союз, я беседовал почти со всеми его бывшими членами и многое выяснил. При этом я бы разделил всех арестованных на две категории: идейных интеллигентов-революционеров и простых рабочих. Так вот: интеллигенты, те прекрасно понимали, за что привлечены к ответственности, тогда как рабочие никак не могли взять в толк, в чём состоит их вина. – Мы же просто, – говорили они, – хотели своих товарищей от несправедливости защитить, от увольнений ни за что, от придирок мастеров, от снижения расценок, да и хоть копейку к заработку прибавить – чего ж, мол, в нашем союзе такого плохого, а тем более политического? – Так вот я и говорю: раз нет для таких рабочих легальной возможности объединиться, то и идут такие люди на поводу революционеров всех мастей, которые внушают им, что нет, мол, у них другого пути для улучшения своего положения, кроме как стачки, демонстрации или прямой бунт против правительства. – Да, русский бунт… бессмысленный, – пробормотал я. – И тогда, – не расслышав, продолжал Зубатов, слегка встряхивая своими интеллигентскими кудрями, – мне пришла в голову мысль: а что если дать им такую возможность, организовать нам самим для них профессиональные союзы. Есть же в конце концов в Англии тред-унионы и ничего, живёт себе страна прекрасно, только богатеет. – При слове тред-унионы Горемыкин энергично закивал головой, словно подсказывая мне: Ну что я вам говорил? – А надо вам честно признаться, Ваше Величество, наши русские фабриканты за редкими исключениями – люди очень жадные, за копейку удавятся. Чтобы рабочим лишнего не платить, систему штрафов за малейшую провинность придумали, по поводу и без повода; так эти штрафы на некоторых фабриках достигают до половины от заработка. Да и оставшуюся половину рабочие не знают, когда получат: то ли на Рождество, то ли на Пасху. – А разве хозяева не обязаны платить рабочим хотя бы раз в месяц? – задал я наивный вопрос. – Нет, не обязаны, нет такого закона. У нас в России вообще трудового законодательства нет, как такового. Вот есть указание от правительства ограничить рабочий день 12-тью часами, так это рекомендация, а не обязательство, и на многих фабриках работают по 14, а то и по 16 часов. А некоторые хозяева вообще своим рабочим не платят. – Как это? – А так: на счёт записывают и заставляют покупать товары в своих лавках, а там цены в три раза выше, чем в городе. Заканчивается сезон, и хозяин говорит рабочему: – Так… за проживание у меня в бараке я с тебя вычел, за продукты вычел, за одёжу тоже, штрафы за нерадивость опять же, и знаешь, что я тебе скажу, дружок, ты мне ещё и должен остался. – Вы прямо какие-то социалистические речи тут держите, – не выдержал Горемыкин, и его бакенбарды осуждающе затряслись. – Я правду говорю, то, что есть на самом деле. – Зубатов и самом деле держался несколько вызывающе и говорил без всякого пиетета, без страха и сомнений. – Просто Дон Кихот из полицейского управления, – подумал я. А Зубатов вновь обратился ко мне: – Государь, количество фабрично-заводских у нас в России удваивается каждые 10 лет, не успеем мы опомниться, и они превратятся в такую мощную силу, с которой очень будет трудно справиться, даже с помощью казаков и нагаек. Поэтому, пока не поздно надо их энергию, их недовольство направить в надлежащее русло. Пусть они, рабочие с одной стороны, а хозяева с другой, научатся договариваться друг с другом, а государство в лице полицейского управления, кого же ещё, будет над ними судьёй и арбитром. – Горемыкин начал глухо бурчать, как давно потухший вулкан, из которого вот-вот должна извергнуться лава. Я упреждающе поднял руку: – Много вы сегодня наговорили, Сергей Васильевич, э-э-э интересного. Всё это надо обдумать и обсудить. Прошу вас в короткие сроки подготовить докладную записку со своим предложениями, и мы на Госсовете обсудим. – Зубатов, весьма польщённый, поклонился и чуть ли не крыльях вылетел за дверь. Горемыкин в то же время продолжал неодобрительно качать головой. – Я чувствую, Иван Логгинович, – решил я подтроллить старого министра, – что все эти идеи Зубатова вам не по душе. – Да уж, – ответил министр, промакивая пот на лбу большим узорчатым платком, – совсем не по душе. Завиральные идеи эти, скажу вам прямо Ваше Величество, Бог знают куда нас могут завести. Никогда в России такого не было, чтобы хозяева и работники на равных в переговоры вступали. Хозяин есть хозяин, он царь и Бог для своих работников. Они его слушаться должны, а не разговоры разговаривать, а тем более бунтовать. А эти мастеровые… пролетариат, так называемый… они действительно опасные люди, дашь им палец – откусят всю руку. Нет, спуску им давать нельзя, никак нельзя. – И, продолжая качать головой, старый и верный служака вышел наконец из моего кабинета.

Свершилось

Утро 13 мая я провёл с министром двора, выслушивая его нескончаемые объяснения и наставления по поводу коронации, которая по сути дела, как я теперь понял, представляла собой чисто религиозную, православную церемонию. Во время нашей беседы, в частности, выяснилось, что перед миропомазанием я должен буду прочитать Символ веры. И в течение полудня, с помощью Аликс, я выучил наизусть эти 20 строк на древнем языке, которые тем не менее были мне абсолютно понятны, но говорили о том, во что я хотел бы верить, но не мог. Вечером мы сходили с ней на службу в один из кремлёвских храмов, а затем отец Янышев пришёл к нам для исповеди прямо в спальню. Склонившись в краю конторки, за которой стоял священник, Аликс долго и горячо что-то ему рассказывала, а отец Иоанн благосклонно слушал её, изредка вставляя слова утешения и сочувствия. Потом вдруг он выпрямился, посуровел и едва слышно для меня начал: – Волей, данной мне, недостойному иерею…– Аликс опустилась на колени, отец Иоанн накрыл её рукавом своего облачения, сказал ещё несколько слов и перекрестил её голову. Аликс встала, в её глазах блестели слёзы, она поцеловала крест и библию, и я понял, что пришла моя очередь. Склонившись к конторке, я промямлил: – Не знаю с чего начать… – Ну, о всех смертных грехах можете не говорить, – отец Иоанн говорил тихо, но очень чётко, – за исключением одного – уныния. Готовы ли вы к тому великому событию, которое должно случиться завтра? – Да, готов, хотя… – Я уставился в полированное дерево конторки и начал говорить всё, что мне приходило в голову. – Я понимаю, какая громадная ответственность лежит на мне за всё, что станет с этой страной… Почему Бог избрал именно меня для этой роли, я не знаю. Но вижу, что у меня нет выбора. Я знаю, что случится с Россией, если ничего не делать … – Вы родились в день святого Иова многострадального, – мягко перебил меня Янышев. – И чувствую я, вам предстоят многие страдания и многие жертвы. Но в конце пути Бог вознаградил Иова за его долготерпение, такоже вознаградит он и Вас. – Терпеть и страдать я готов. Я вот только на одно не готов – плыть по течению и ничего не делать. – Отец Иоанн молча слушал меня, и я боялся посмотреть в его сторону. – Я, отец Иоанн, задумал большие кардинальные реформы, и если они будут успешными, Россия преобразится, коренным образом. – Я взглянул на священника, он смотрел на меня с изумлением и в некоторой нерешительности. – Бог да предаст вам силы во всех ваших начинаниях, – ответил он, собравшись с собой, и добавил: – Думайте только об одном, Ваше Величество: сломать существующий порядок легко, а новый построить очень трудно… И в любом случае помните, что лучшее – оно враг хорошего. – И последние слова его прозвучали довольно искренне. Я опустился на колени.

На следующий день встали рано, началась церемония облачения в тяжёлые одежды для коронования. Поверх тёмно-синего парадного мундира Преображенского полка с алой лентой через плечо на меня, как и впрочем на Аликс, надели горностаевую мантию с белым подбоем, в которой невозможно было ходить без посторонней помощи. Лицо Аликс сияло, и вместе с ним в свете майского утра горели и играли многочисленные бриллианты в её ушах и на шее, и на её строгом платье из серебряной парчи. Как мне поведал Воронцов, ткань для её платья была заказана ещё за год до церемонии. Всё, что произошло дальше, иначе как сном и назвать нельзя. Опять растянулась огромная процессия из гвардейцев, кавалергардов, казаков, романовского семейства, великих герцогов и владетельных князей, наследных принцев и просто принцев и принцесс… За нами в открытых экипажах ехали представители российской знати, влиятельные и очень богатые люди страны, словом те, кого в 21-м веке принято называть словом «элита». Впрочем, представителей «третьего элемента», как выразился Плеве, даже отнюдь не бедных фабрикантов и купцов, среди этой процессии заметно не было. Это был парад верхушки тех нескольких тысяч семей, которые в действительности и управляли Российской империей. – Интересно, – подумал я, – а настоящая элита России, её интеллектуальная часть, так сказать, на эту церемонию, хотя бы частично, приглашена? Учёные, философы, врачи и композиторы – где они? Лев Толстой ещё жив, точно, но уже, возможно, отлучён от церкви. Чехов, наверное, ещё не умер, да нет, какое там, он скорее всего своих главных вещей ещё не написал. И его, конечно, в эту процессию тоже не пригласили. Вот бы с ними встретиться… поговорить. Может, подсказали бы чего-нибудь, что с этой страной делать. А Блок, Ахматова? Нет, Серебряный век ещё не наступил. В каком же мы веке сейчас живём, неужели в золотом? – Я ещё раз огляделся вокруг: блеск золотых перевязей, эполет и позументов удваивался в блистании раззолочённых карет и поднимался ввысь к покрытым сусальным золотом куполам многочисленных церквей, всё сияло, переливалось и заставляло невольно прищуривать глаза. – Да, похоже на золотой век – только вот долго ли он будет длиться?

Процессия въехала в Кремль через Спасские ворота и проследовала к помосту, сооружённому на Соборной площади как продолжение паперти Успенского собора. Там нас уже ожидали три митрополита: Петербургский, Московский и Киевский. Затем один из митрополитов произнёс прочувственную речь, из которой я понял только то, что я должен принять миропомазание во второй раз в жизни, а не как все обычные православные – только один раз, и это вторичное помазание даст мне невидимую силу, которая озарит божественным светом всю мою деятельность и неизбежно приведёт к счастию и благоденствию моих подданных. – Если бы оно действительно так было, – мелькнуло у меня в голове. Нас с Аликс окропили святой водой, мы поцеловали крест и вошли в храм под мощное пение хора, который обещал, что «сердце развращенное будет удалено от меня; и тайно клевещущие на меня будут изгнаны, и не буду я знать никакого зла». В храме на помосте стояли три трона, принадлежавшие, как мне объяснил Воронцов-Дашков, великим московским царям. Я сел на центральны трон, а Аликс и мамА разместились на тронах поменьше слева и справа. Главный митрополит приблизился ко мне и спросил, какого я вероисповедания. И этот вопрос не застал меня врасплох. Я громко сказал: -Православного – и чётко прочитал выученный накануне Символ веры. Хор опять запел что-то о воздаянии Богу богова, а Кесарю кесарева. Митрополит приблизился ко мне, сложил свои руки крест-на-крест и возложил их на мою голову. Прочитав долгую молитву, он снял с меня свои руки и помазал крестообразно лоб кисточкой, окуная её в украшенную бриллиантами чашу. Настал мой черёд произнести молитву, которую я, конечно, не мог запомнить, и поэтому читал её по принесённой служками золотой книге. После этого передо мной как по волшебству появились две подушки с сияющими алмазами и бриллиантами коронами – большой и малой. Предупреждённый заранее, я надел большую корону себе на голову, а малую – на белокурые волосы Аликс, сверкавшие в косом луче солнца. Неизвестно как и откуда в моей правой руке оказался тяжёлый золотой жезл, а в левой – не менее тяжёлый шар с крестом наверху. Обратной дороги уже не было и не могло быть, я стал императором над всеми людьми, которые упали на колени передо мной в этом храме, и ещё над 130 миллионами людей разных верований и национальностей на всей необъятной территории, называемой Российской империей. А в это время чей-то голос рядом зачитывал мой полный титул: Божиею поспешествующею милостию Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; и прочая и прочая и прочая…

Окончание церемонии я провёл в оцепенении, разглядывая всё вокруг словно через тусклое и бесцветное стекло. Были ещё речи, и крики ура, и торжественный салют из 101-го выстрела. После этого мы проследовали на трапезу в Грановитую палату. Я почти ничего не ел и слегка покачивался, а Аликс и мамА были на удивление веселы и живо принимали участие в застольном разговоре. Потом мне очень кстати дали отдохнуть, а вечером мы с Аликс пошли на ужин, или как «у нас» говорили, на обед – к мамА в Большой кремлёвский дворец. В 9 часов, когда небо наконец начало темнеть, нас позвали на верхний балкон, с которого открывался великолепный вид на Кремль и на всю низкую и полутёмную Москву. В центре балкона была установлена тёмно-красная кнопка, похожая на шляпку большого подосиновика. Министр двора предложил нам её нажать. Аликс положила руку на мою, и мы вместе надавили на загадочную кнопку. В глаза нам ударил яркий свет: вся колокольня Ивана Великого осветилась сотнями электрических лампочек, и затем одна за другой осветились башни и стены Кремля, а также противоположная набережная, где из знакомых домов я узнал только особняк английского посольства, и дальше, дальше свет побежал по низким купеческим домам Замоскворечья. Москва стала яркой, воздушной и прекрасной. Для этой иллюминации, как я потом узнал, пришлось отключить электричество во всём остальном миллионном городе.

Ходынка

Наутро за завтраком, Воронцов-Дашков рассказал мне о некоторых курьёзах, происшедших на коронации, о которых, по его словам, я обязан был быть осведомлён. – Боится, – подумал я, – как бы другие не сообщили. – По его словам, при переходе из Успенского Собора в Архангельский духовенство, идущее в голове процессии, перепутало алтарные двери, и одному из великих князей пришлось громким голосом окликать митрополита. – В самый торжественный момент, – продолжал Воронцов, – когда вы, Ваше Величество, подходили к алтарю, чтобы свершить таинство миропомазания на царство, от вашей мантии оторвалась бриллиантовая цепь, поддерживающая орден св. Андрея Первозванного, и упала к вашим ногам. Это Великий князь Владимир Александрович так усердно её поправлял, что, видать, оборвал. Тогда я быстро поднял всю цепь с орденом и сунул ее к себе в карман. Вот они, государь. И не извольте беспокоится, никто и не заметил, а кто заметил – тот промолчит. Рассказываю я вам это только на тот случай, если сей эпизод увидел бы кто-то из недоброжелателей трона, например из иностранцев, и усмотрел бы в этом дурной знак. – Ну, да Бог с ними, с недоброжелателями, – ответил я, – они всегда были, есть и будут. А других происшествий во время церемонии не случилось? – Неловко говорить, – замялся министр двора. – И всё же, – настаивал я. – Да, ничего серьёзного, только вот у члена Государственного совета Набокова, который нес вашу корону, случился, извините, понос от волнения, а обер-церемониймейстер Салтыков увидел это и упал в обморок. – Воронцов-Дашков густо покраснел, а я понял, что всё действо в целом прошло на самом высоком уровне.

Однако, как я ожидал и боялся, через 2 дня, после бесконечной череды приёмов и депутаций, балов и оперных спектаклей, в субботу утром пришло одно большое и страшное известие, которое разом затмило всё веселье и пышность бесконечного торжества. На завтрак к нам без доклада явился министр внутренних дел Горемыкин, был он растрёпан и рассеян, руки его дрожали, а роскошные бакенбарды, как увядшие белые пионы, почти спрятались за воротник его парадного мундира. – Ваше Величество, – начал он, для чего-то неловко шаркнув ногой. – Ночью и утром сегодня дня на Ходынском поле произошло ужасное… трагическое происшествие. – Аликс и мамА побледнели, над столом нависло тягостное молчание. – Рассказывайте и, как можно, подробнее, – сказал я и предложил Горемыкину сесть, но он отказался. – К пяти часам утра, государь, на поле собралось около полумиллиона человек. Пришли с семьями, из Москвы и из ближайшего Подмосковья… известия о раздаче подарков и ценных монет у нас распространяются быстро. И всё бы было хорошо, но по толпе прошёл слух, что буфетчики раздают подарки среди «своих», и потому на всех подарков не хватит, и народ ринулся к киосками и павильонам. А беда в том, что на Ходынском поле много незакрытых колодцев и несколько оврагов, оставшихся от сапёрных учений. Люди начали туда падать, идущие за ними затормозили и тоже были раздавлены под напором задних рядов толпы. – Почему колодцы были не засыпаны или не закрыты? – беспомощно спросил я. – Не могу знать! За всё отвечал обер-полицмейстер Власовский. – Где он? – На месте, разбирается. Он увеличил количество полицейских на поле до 1800, как вы и указывали, но и они,– Горемыкин махнул рукой, – не смогли справиться… – А где Сергей Александрович? – Он у себя, готовится к парадному выезду. – К выезду… – повторил я. – Аааа… сколько людей погибло? – Больше тысячи, Ваше Величество, и ещё несколько сотен покалечено. Не извольте беспокоиться, трупы уже все собраны и отвезены на Ваганьковское кладбище, а раненые и увечные на специальных подводах доставлены в Екатерининскую и другие больницы. В 12 часов начнётся праздничный концерт, а ваше выступление пройдёт, как и намечалось, в 14 часов. – Как и намечалось, – повторил я. – Ники, – раздался вдруг высокий голос Аликс, лицо её было покрыто красными пятнами, – ты должен взять себя в руки, поехать туда и выступить перед народом. Люди ждут тебя, и не их, и не твоя вина, что всё так вышло. Прояви теперь свою монаршью твёрдость. – Я посмотрел на Марию Фёдоровну, слёзы катились по её щекам. – Делай так, как подсказывает тебе твоя совесть, Ники. – Она встала и вышла из большого стола, красиво и даже вычурно разукрашенного пышными цветами и золотой посудой.

После завтрака я слушал очередные доклады министров, совершенно не понимая, о чём они говорили, затем был короткий обед или второй завтрак, который прошёл при полном молчании. В половине первого приехал Сергей Александрович, как всегда начищенный и подтянутый. Он был спокоен и невозмутим. Атласная, светло-розовая кожа на его лице представляла собой резкий контраст со смертельной бледностью его супруги. – Ты неважно выглядишь, Ники, – начал он своим слегка покровительственным тоном, ещё больше грассируя. – Ну же, не г’асстаивайся, такое не г’аз бывало пг’и ког’онациях и наг’одных гуляниях. Ничего стг’ашного, погог’юют и забудут. Возьми себя в г’уки, – услышал я знакомую фразу, – если хочешь, поедем в одной каг’ете и поговог’им по дог’оге. – Сейчас не время, – услышал я свой голос со стороны и не узнал его. – Вечером после церемонии соберите совещание, пригласите Великих князей, вы знаете кого, да и Воронцова и Горемыкина тоже. – Вечег’ом, Ники, бал у фг’анцузского посланника. – Я не поеду. – Помилуй Бог, Ники, огг’омные сг’едства уже на этот бал потг’ачены, все наши и иностг’анные гости пг’иглашены. На один фейег’вег’к ушло несколько тысяч рублей. И вообще… это же фг’анцузы, союзники, будет междунаг’одный скандал. – Я не поеду, – повторил я тупо и отрешённо, – и вам ехать не советую. Вы будете мне нужны на совещании… о катастрофе. – Знаешь что, Ники, – московский градоначальник был несколько обескуражен, но не потерял присущего ему самообладания, – ты поезжай сейчас спокойно на цег’емонию, затем посоветуйся с министг’ами, с Лобановым– Г’остовским в пег’вую очередь, а потом уж пг’инимай г’ешения.

И мы поехали на Ходынское поле. Никаких следов прошедшей давки и убийства может сотен, а может быть и тысяч людей на нём заметно не было. Меня вывели на большой деревянный помост, окружённый толпою бедно, хотя и празднично одетого народа, кричавшего Ура! и подбрасывающего в воздух шапки. Толпа была огромной и бесконечной и, казалось, заслоняла собою горизонт. Празднично украшенный оркестр и мощный хор сыграли и спели знакомую мелодию, из которой я понял только одно слово «Славься!». Музыканты и хористы были веселы и счастливо улыбались мне и императрице, лицо которой было по-прежнему покрыто багровыми пятнами. Мне сунули бумажку в руку, и я прочёл по ней заранее заготовленную речь. Читал я не очень громко, и, наверное, меня могли слышать только 10, а может 20 ближних рядов столпившихся за полицейским оцеплением мужчин в серых поддёвках и картузах и женщин в цветастых платках. Смысла своей речи я не понимал, как и не понимали, так мне казалось, и все присутствующие на роковом поле. В ней не было ни слова о погибших, да это было никому и не нужно. Мы сели в кареты и поехали назад в Кремль. По сторонам дороги стояло сплошное оцепление из высоких и русоволосых деревенских парней, одетых в солдатскую форму. Около Белорусского, то есть Смоленского, вокзала оцепление по чьему-то недосмотру прервалось, солдаты расступились, и я увидел то, что хотел и не хотел видеть. На нескольких телегах лежали набросанные вповалку трупы мужчин и женщин, одетых в праздничные крестьянские и городские одежды. Ряды солдат тут же сомкнулись, но картина лежащих вперемешку окровавленных тел осталась у меня перед глазами. На одной из подвод из груды трупов высовывалась разодранная в клочья нога в простом, начищенном до блеска башмаке, а сверху лежала женщина с серым лицом и в белой блузке, которая стала тёмно-розовой от разлившейся крови. На другой телеге, на горе трупов лежал подросток, почти мальчик; на лице и на одежде его не было ни следа крови, только вот голова была неестественно вывернута в сторону, а на лице застыла удивлённая улыбка. Я посмотрел на Аликс и понял, что она тоже увидела этого мальчика, глаза её были широко раскрыты и смотрели сквозь меня, вне времени и пространства. Она вся застыла, как после удара. Я обнял её, и только тут она заплакала, неслышно вздрагивая и не отрывая своего лба от моего плеча.

Борьба начинается

Через полчаса после того, как мы приехали в Кремль, бледный Воронцов-Дашков пригласил меня пройти на высочайшее совещание, которое состоялось в одном из помпезных залов второго этажа, посвящённых, как мне подсказали, главным орденам российской империи. Этот зал был наименьшим по размеру и имел необычную форму восьмигранника. Окон в нём не было, а вместо потока ввысь уходил украшенный крестами и орденами голубой свод, оканчивающийся большим оконным проёмом, смотревшим прямо в майское небо. Посреди зала стоял вытянутый продолговатый стол и кресла с обеих сторон. У кресел стояли Романовы и несколько министров и оживлённо переговаривались. Когда я вошёл, разговоры смолкли. – Прошу садиться, господа, – сказал я и невольно удивился сильному эху от звуков моего голоса. Да, это было странное место для совещания, слова раскатывались по залу и, казалось, были слышны и за закрытыми дверями. Я сел в торце стола на приготовленное большое кресло, справа от меня сидели пожилые и седовласые Романовы, мои родные дядья: я узнал покровителя искусств Владимира, главного моряка империи Алексея и прямого, как палка, Сергея. Рядом с ним возвышался ещё более высокий, но несколько сутуловатый джентльмен с лихими кавалерийским усами. – А это ещё кто? В нём два метра роста, не меньше, – подумал я. Кто-то из присутствующих стариков обратился к нему: – Николай Николаевич! – И они стали вполголоса что-то обсуждать.

Напротив, с левой стороны сидело молодое поколение Романовых, среди них я увидел Сандро и ещё нескольких молодых людей, сильно на него похожих. Рядом со мной по левую руку, по-стариковски шевеля губами, уселся председатель Государственного Совета Михаил Николаевич. – Логично, – подумал я, – отец на одной стороне со своими сыновьями. – В другом торце стола, прямо напротив меня оказался Горемыкин с министром двора. Ни Плеве, секретаря Госсовета, ни Витте, ни других министров на совещании не было. – Ближний круг, – пронеслось в голове, – вот кто решает главные дела в империи.– За столом сидело человек двадцать, и среди них, вполне естественно, не было ни одной женщины. Горемыкин встал и попросил моего соизволения изложить суть дела. Я кивнул, и он повторил уже известные мне, да и, наверное, всем присутствующим факты о произошедшей катастрофе, избегая комментариев и каких-либо оценок. Из его короткого доклада, тем не менее, ясно следовало, что причиной ужасной давки послужило смесь легкомыслия, безалаберности и некомпетентности устроителей народного торжества. Затем начались прения, напомнившие мне перепалку в английском парламенте: сидевшие справа и слева поочерёдно выступали, сопровождаемые то одобрительным покряхтыванием старцев, то несогласным покашливанием молодёжи. Я молчал и не вмешивался в дискуссию. В начале выступали дядья. Смысл их речей сводился к тому, что ничего особо трагического и чрезвычайного не произошло: подумаешь, мол, бывает. Владимир Александрович привёл очень кстати пример аналогичный давки при праздновании 50-летия царствования королевы Виктории, там, по его словам, «было 2500 человек убитых и несколько тысяч раненых, и никто этим не смущался». – Власовского, – продолжал дядя, – как обер-полицмейстера, отвечавшего за порядок на Ходынском поле, конечно, следовало бы наказать, но не сильно; послать, например, на аналогичную должность в одну из отдалённых губерний. Седовласые согласно кивали, и только Сергей Александрович сидел как каменный, недвижимо и надменно глядя в пустоту поверх голов всех присутствовавших. Течение дискуссии внешне проходило вполне корректно и даже мирно, никто не повышал голоса и не перебивал выступающих, но я физически чувствовал, что между двумя сторонами стола нарастает внутреннее, не заметное глазу напряжение. Всё изменилось, когда слово попросил Сандро, который до этого с мрачным видом сидел вполоборота к «старшим» и отмалчивался. Сандро внезапно встал, кровь прилила к его лицу, он говорил долго, глядя куда-то вверх, где между голубыми сводами падал на собравшихся золотой солнечный луч.

В своей речи, произнесённой совершенно бесстрастным тоном, он прямо обвинил в случившемся своего двоюродного брата и московского градоначальника Сергея Александровича, а заодно с ним и министра двора Воронцова-Дашкова. – Власовского хотите наказать? Что ж похвально! Только вот стрелочником теперь уже не отделаться, по городу ползут ужасные слухи, все видят в этом, – и тут он впервые в упор посмотрел на Сергея Александровича, – небесное знамение, предвещающее конец этого царствования и всей династии в целом. А скоро об этом заговорит и Петербург, и вся Россия. И если мы не покажем нашу готовность покарать действительно виновных, из-за чьей халатности погибли тысячи невинных, то так оно и будет. – Сандро сел, и только тут я увидел, в каком состоянии он находится. Он повернулся ко мне, ища моей поддержки. Лицо его горело, глаза блуждали, казалось, его немедленно хватит инсульт или инфаркт, или оба сразу. И тут аудиторию прорвало, словно открыли шлюз на плотине. Все великие князья заговорили и даже закричали одновременно, никто не слушал друг друга, многие поднялись со своих кресел. Всё благостное единение романовской семьи, поразившее меня на Смоленском вокзале, исчезло по мановению ока. Многие сжимали пальцы в кулаки, казалось, ещё немного, и они бросятся друг на друга. При этом никто не обращал внимание на меня, только что коронованного монарха, никто не апеллировал ко мне и не спрашивал моего мнения. Но внезапно весь этот гвалт и карканье перекрыл громкий и твёрдый голос министра двора: – Ваше Величество, я виновен! – Все ошеломлённо уставились на Воронцова. – Я виновен, – продолжал он, – и полностью осознаю свою вину. На мне, лично на мне лежала ответственность за организацию коронационных торжеств, в том числе и народного гуляния. Я не сумел проследить… не сумел предусмотреть…. И готов понести наказание. С этой минуту я не в состоянии больше выполнять обязанности вашего министра. – Тишина в зале была мёртвой, все как заворожённые смотрели на седовласого царедворца. Никто, видимо, не ожидал такого поворота. Мне даже стало жалко старика. – А ведь он – честный малый, – подумал я, – и к тому же не трус. – Взгляды всех именитых особ плавно переместились с одного торца стола на другой. Я понял, что настал решающий момент. Сейчас или никогда: или они по-прежнему будут помыкать мной, как неразумным кузеном и слабохарактерным племянником, или… Какая-то волна прошла приливом через мои плечи и шею и ударила в лицо и корни волос. – Хорошо, Илларион Иванович, я согласен с вами. Мы найдём вам другое назначение, соответствующее вашим знаниям и опыту. Принесите мне ваше заявление э-э-э прошение и я его подпишу. – Мой голос звучал совсем не убедительно, в нём не было никакой монаршей твёрдости. И тем не менее мои слова привели собравшихся, в том числе и самого Воронцова-Дашкова, в состояние полного ступора.

Наверное, обычным ответом на такое, достаточно неожиданное покаяние должны были быть слова успокоения и утешения, типа: ну, что вы, Илларион Иваныч, да побойтесь Бога, вы нужны двору и России, продолжайте спокойно работать и так далее. И всё бы покатилось дальше по накатанной. Но я сделал всё наоборот – фактически принял отставку ключевого министра на виду у всех, а не во время личной аудиенции, с глазу на глаз. Для ближнего круга, даже для молодых крикунов, мои слова явно были неприятным сюрпризом. В эту минуту общего оцепенения, когда у некоторых старцев даже приоткрылись рты, Сергей Александрович, до этого молчавший и смотревший в одну точку, вдруг встрепенулся и повернулся всем корпусом ко мне – словно орудие большого линкора, вращающееся со скрипом на невидимой подставке. Он по-прежнему оставался прямым как палка, но глаза его смотрели на меня насмешливо и даже презрительно. – Мой любезный племянник, – начал он, говоря по-русски с акцентом американского шпиона из старых советских фильмов. – Милый Ники, ты… сошёл с ума. Тебе надо успокоится и пг’идти в себя. Я надеюсь, ты не совег’шишь никакого необдуманного действия, о котог’ом потом будешь гог’ячо и искг’енно сожалеть. – Дорогой дядя, – отвечал я, стараясь подавить в себе закипающую ненависть, – то, что произошло сегодня утром, вовсе не незначительное происшествие, как кто-то, – я посмотрел на Владимира Александровича, – здесь изволил выразиться. В циви… в других странах после подобного объявляют национальный траур, и не на один день. А вы предлагаете мне сделать вид, что ничего не случилось и поехать на очередной бал. Погибли более тысячи, а может быть и несколько тысяч ни в чём не повинных людей, которые всего-то и хотели, что выразить радость по поводу коронации своего государя да получить копеечное угощение. А всё из-за чего… из-за того, что устроители увеселения не сумели организовать должную охрану и даже не удосужились засыпать рвы на поле и закрыть колодцы. Где были все ваши полки, Владимир Александрович, кого они охраняли и от какого неприятеля? – Любитель балета открыл было рот, чтобы ответить, но я не дал ему говорить. – А вас любезный дядя, – я перевёл взгляд на Сергея Александровича, – я лично предупреждал об опасности. Помните, в поезде… Но вы не сумели – или не захотели – ничего предпринять. В этой связи я считаю, что вы не имеете более морального права занимать пост московского градоначальника. – Сергей Александрович встал, не отклоняясь торсом ни на один градус от перпендикуляра, и бормоча: – Отлично, отлично! – вышел из зала. Горемыкин неожиданно проблеял, что заседание объявляется закрытым. Я поднялся и, ни на кого не глядя, пошёл через золотые двери по сверкающему бликами и искрами паркету в свои императорские покои.

Жена да последует за мужем своим

На пороге нашей общей спальни меня встретила встревоженная Аликс. – Ники, что случилось? Я слышала голоса из залы… Это правда, что Михайловичи хотят во всём, то есть в этом ужасном происшествии обвинить Сергея? – Да, правда. И я их поддержал. Сергей должен уйти. – Как уйти? – С поста Московского градоначальника. – Ники, ты понимаешь, что ты делаешь? Обвинить Сергея, этого честнейшего человека! – Аликс задыхалась, по её лицу вновь пошли красные пятна. – А Элла, что будет с Эллой? – С ней как раз будет всё хорошо. Эта… отставка поможет дядюшке больше времени проводить в семье, и… им обоим разобраться наконец в их семейных отношениях. – Да что ты такое говоришь? – То и говорю: они люди не бедные, дядя будет по-прежнему получать зар… то есть содержание из казны как великий князь. И я уверен, у него есть ещё и другие источники дохода. Они могут пожить спокойно в Ильинском, или уехать за границу. – Ники, это всё ужасно… – Аликс без сил упала в одно из вычурных кресел, которые тяжёлой массой громоздились в спальне. Почти не соображая, что делаю, я опустился на одно колено и нежно и трепетно взял её за руку. – Аликс, посмотри на меня. – Императрица подняла взгляд, она была невыразимо прекрасна в ореоле своих белокурых волос, ее губы дрожали, а глаза, как мне показалось, бесстрашно смотрели прямо на меня. – Аликс, выслушай меня. – Я решил прибегнуть к спасительной лжи. – Вместе с этой… коронацией во мне произошла громадная, колоссальная перемена. Это, наверное, миропомазание… Понимаешь, я теперь вижу то, что никто не видит. Всё наше будущее и вообще всё. Я знаю, в это невозможно поверить… Но, может быть, этой отставкой я его, Сергея от смерти спасаю, а заодно и нас всех. – Моя сбивчивая речь, к моему удивлению, произвела на императрицу внезапное и глубокое впечатление. Она странно посмотрела на меня, как будто удостоверилась в том, о чём раньше смутно догадывалась. – Ники, мой любимый, мой дорогой, sweetheart, я чувствовала, я знала это. Ты – не только миропомазанник, ты посланец Божий. – Она сказала это с такой силой и убеждённостью, что я невольно подумал: – Знает или догадывается? – Я и раньше так думала, что ты – особенный, что ты… не отсюда, – продолжала она, – а после твоего падения ясно увидела это… Меня как громом поразило, а ты ничего не заметил… Я всё понимаю теперь, и я буду с тобой, чтобы ни случилось. – Что ты можешь понимать? – подумал я с тоской. А вслух сказал: – Ты должна мне верить, Аликс. Верить и слушаться меня во всём. Я действительно вижу наше будущее, как на ладони. И будущее всех… всей страны. Что лучше для дяди Сергея: спокойное, хотя и немного скучное житьё в своём поместье или… разнесённая на куски карета, оторванные руки, раздробленные ноги и череп, куски мяса, разбросанные по мостовой? – Перед моими глазами словно наяву встали фотографии с места покушения на Сергея Александровича, которые я видел в какой-то телепередаче(168). Я и не заметил, как встал и начал ходить по комнате. Императрица смотрела на меня, не скрывая удивления, смешанного с ужасом. – И да, кстати, – решил я сменить тему, – ни на какой бал к Монтебелло мы не едем. – Не смотря на всю необычность и даже иррациональность ситуации, Аликс взяла себя в руки, тряхнула головой и попробовала протестовать. – Ники, но это-то тут причём? Да, произошло несчастье, но ни ты, ни я, ни Монтебелло, ни все приглашённые на бал, которые ждут нас, в этом никак не виноваты. Почему мы и все они должны страдать? Ты же знаешь, как я ждала этого бала. У нас после нашей помолвки ничего толком не было: ни свадьбы, ни свадебного путешествия, ничего, никаких радостей, один сплошной траур. И вот наконец всё позади – а мы опять не можем ничему порадоваться, даже потанцевать вместе? – Губы её задрожали, а на глазах выступили слёзы. Я постарался ответить как можно мягче:– Аликс, понимаешь… в особенности теперь, после коронации мы более себе не принадлежим, мы не можем делать то, что нам хочется и когда хочется. Это только так кажется, что я, самодержец всероссийский всесилен и только Бог мне судья. А на самом деле я скован по рукам и ногам законами, обычаями, приличиями, расстановкой сил в стране и в мире, словом тем, что называется государственной необходимостью. – Государственной необходимостью? – Императрица вдруг встала, и вся покорность слетела с неё в один миг. – У меня только что был Лобанов-Ростовский, министр этих… иностранных дел. Умолял повлиять на тебя, чтобы приехали на бал хоть на минуту, чтобы даже не танцевали, но хотя бы появились. Говорил, что будет международный скандал. Союз с Францией – это для тебя не государственная необходимость? – Аликс, Аликс, послушай меня. Тебе сейчас очень тяжело, я понимаю. Всем сейчас тяжело. Доверься мне, я знаю, что делаю. Я должен сделать так, чтобы не произошло ещё более страшной катастрофы, по сравнению с которой эта Ходынка покажется… малозначительным эпизодом. И только я, только я могу это предотвратить. Ты мне веришь? – Я снова обнял её, а она опять обмякла в моих руках. – Ники, у меня ужасные предчувствия. Но я верю тебе, я должна верить. Что мне ещё остаётся? – Она отстранилась от меня и подошла к своей шкатулке, лежащей на вычурном золотом трюмо. Вынув что-то из шкатулки, Аликс быстро подошла ко мне и взяла меня за левую руку. Я молча повиновался. Чуть сдвинув вверх шитый золотом манжет и тонкую рубашку под ним, она быстро повязала мне что-то и отняла свои руки. На запястье я увидел простой плетёный кожаный браслет с маленькой стальной восьмёркой на нём. – Это символ вечности, Ники, пусть и не христианский, я не знаю какой. Это не важно, а важно то, что я знаю, что всегда буду с тобой, где бы ты ни был.

Жребий брошен

На следующий день, 19 мая было воскресенье, и в соответствии с планом, которым по-прежнему распоряжался побледневший и похудевший Воронцов-Дашков, мы с Аликс поехали на литургию в храм Рождества Богородицы, что в Путинках. Выехав из Спасской башни, мы пересекли Красную площадь, на которой не хватало привычного мавзолея, и направились по всё ещё наряженной Тверской к бульварам. Я с трудом узнал площадь Пушкина, или как она там называлась. Памятник курчавом поэту со склонённой головой стоял слева, совсем с другой стороны площади, а справа, вместо мощного стеклянного здания кинотеатра или, как его там, развлекательного центра Россия высилась издали похожая на сталинские высотки колокольня нежнейшего сиреневого цвета и несколько церковок с маленькими игрушечными луковками. – Это монастырь, точно монастырь, – решил я. – Только как он назывался? Страстной, вот, вспомнил. И бульвар тоже Страстной. – Но мы не въехали в монастырь, а свернули налево в довольно узкую улицу, и я сразу узнал церковь, которую всегда пробегал мимо, опаздывая на спектакль в театр Ленком. Храм с одним большим и тремя маленькими шатровыми башенками, на конце которых под крестами красовались неизменные луковки, показался мне выше ростом – а может быть это соседние здания изменились и стали на голову ниже.. Мы вошли внутрь, и я порадовался выбору Воронцова – церковь была маленькая, уютная, хотя и разукрашенная позолотой снизу доверху. Прекрасно пел хор, вознося нас ввысь, под самые вершины шатров над головой, и я подумал: – Ещё немного, и я сам, того и гляди, поверю в Бога. А что же здесь было при советской власти? – Я не помнил, конечно, но слушая призывы дьякона помолиться всем миром Господу, вдруг явственно услышал лай собак и крики животных, похожие на обезьянье уханье. – Так не пойдёт, – решил я, – надо собраться, а то у меня точно крыша поедет.

После окончания литургии я настоял на том, чтобы мы с Аликс всё-таки отправились навестить выживших во время Ходынки. Поколебавшись немного, Воронцов повёз нас со всей охраной в Старо-Екатерининскую больницу, предназначенную, как он сказал, «для чёрного люда». – Вы уж ваше Величество, не обессудьте, – добавил он. Ехать было довольно долго, куда-то в район проспекта Мира. Булыжная дорога, чем дальше от центра, становилось всё хуже, и нас в карете изрядно трясло, несмотря на мягкие рессоры. Остановились у небольшого, плохо побеленного здания, за которым высилась кирпичная церковь, и вошли внутрь. В нос ударил запах карболки, йода и ещё чего-то человеческого, нечистого и, возможно, гниющего. Я посмотрел на Аликс: она, конечно, тоже видела всё это убожество и чувствовала этот запах, но не подала вида, даже бровью не повела. Давно не крашеные стены и выщербленные деревянные полы казались особенно немытыми в сравнении с ослепительно белыми халатами врачей и медсестёр. – Успели переодеться всё-таки, – шепнул я Аликс. Все палаты и коридоры этого здания, как и соседнего, который встретивший нас подобострастный главврач называл Гинекологическим корпусом, были заставлены койками с ранеными и увечными. – Это только малая часть-с, – промяукал главврач, – места не хватило, Ваше Величество, разместили во дворе, в палатках, счастье, что погода тёплая-с. – Многие из раненых были очевидно в тяжёлом состоянии, они не открывали глаз и тихо постанывали. Но остальные, мастеровые и крестьяне, которые были в полном сознании, хотя и с перевязанными головами, руками и ногами, казалось, были вне себя от восторга и радости. Многие не могли сказать ни слова, а только мычали, с умилением разглядывая мой мундир и небесно-голубое платье Аликс. Я разговорился с одним раненым, похожим на молодого рабочего из старых советских фильмов, который был побойчее и сам вызвался ответить на мои простые вопросы. – Премного благодарны, Ваше Величество, – заговорил он, – обделали нас очень хорошо, осмотрели, перевязали, накормили. Уход здесь хороший, и сестрички славные. А что в тесноте, так это мы понимаем – кто ж такое предвидеть мог! – А как же это всё могло случиться? – Так мы сами виноваты, Ваше Императорское, жадность людская до добра не доводит. Каждый норовил первым забрать подарки, да и угощения побольше урвать. Вот и получилось. – Я посмотрел на Дашкова, по его лицу было видно, что он был вполне удовлетворён таким объяснением. Я перевёл взгляд на раненого, он смотрел на меня правдиво и честно, всем своим видом как бы подтверждая, что его увечье, и эта встреча в больнице – возможно самое лучшее из того, что случилось с ним в его жизни. Я повернулся, чтобы уйти вместе с Аликс, но случайно встретил взгляд другого рабочего постарше, который лежал на соседней койке и был замотан бинтами с головы до ног. Умные чёрные глаза его смотрели на меня со спокойным пониманием и затаённой, глубокой ненавистью. Мне стало не по себе, и я быстро вышел из палаты.

После совета в Кремле и посещения раненых коронационные мероприятия – встречи, проводы, приёмы, завтраки и обеды, депутации и подношения – опять завертелись вокруг меня со всё возрастающей скоростью. В перерыве между этими маскарадами Горемыкин представил мне результаты проведённого им расследования катастрофы. Как и ожидалось, во всём виноватым оказался лишь один человек – обер-полицмейстер Красовский. Но я велел назначить новую комиссию под началом бывшего министра юстиции Палена. Витте охарактеризовал его «весьма почтенным и достойным человеком, редким по своему благородству и своей порядочности». После такой характеристики мне захотелось на этого Палена посмотреть и я вызвал его к себе. Бывший министр и бывший, как оказалось, Псковский губернатор , несмотря на русское имя-отчество Константин Иванович, по всем своим манерам и лёгкому акценту был явно похож на прибалтийского немца. Он производил впечатление старого служаки, честного и по-немецки прямолинейного. Как раз такой человек и был нужен. Я направил с ним записку Горемыкину с указанием предоставить ему все материалы следствия, и уже через три дня он по горячим следам предоставил мне дотошный доклад с детальным описанием всех ошибок и глупостей, которые были наделаны под патронажем Сергея Александровича. Записку читать мне было некогда, и я опять вызвал Палена к себе. Он явно выглядел польщённым своим поручением, его безусое лицо с седоватой шкиперской бородкой просто светилось от сознания того, что его вспомнили, призвали и что сам государь принимает его наедине. Доклад его был сух и короток: все подозрения, мои и Сандро, в отношении полной безответственности и разгильдяйства в организации народных гуляний полностью подтвердились. В конце доклада Пален, окончательно расхрабрившись, бухнул прямо мне в лицо фразу, которая надолго врезалась мне в память. – И вообще, Ваше Величество, – отрезал он, – там, где великие князья занимают ответственные должности, всегда происходит или какая-нибудь беда или крайний беспорядок. – Только вы эти слова, – предупредил я седеющего шкипера, – никому кроме меня, пожалуйста, не говорите.

И сомнения преодолены

Время, которое в первые дни моего нового состояния тянулось бесконечной липкой лентой, теперь неслось вскачь как по русской дороге, припрыгивая на ухабах и проваливаясь в ямы и колдобины. Я едва успевал запоминать всё новые и новые лица, которые каждый день теснились вокруг меня. И тем не менее я уговорил Воронцова-Дашкова вставить в напряжённый график этого бесконечного празднования регулярные встречи с министром финансов и фактическим премьер-министром Витте. Сергей Юльевич подошёл к моему заданию составить план всеобъемлющих реформ в государстве Российском очень серьёзно и даже трепетно. – Я, Ваше Величество, – заявил он мне во время одной из первых бесед, – как вы знаете, известный сторонник неограниченной монархии, то есть самодержавия. Именно просвещённый монарх, как никто другой, может заботиться о благополучии всех своих подданных. Но нельзя всегда жить так, как хочется. Сейчас, видимо настал тот момент, та фаза исторического движения русского народа, когда он может и должен участвовать в управлении государством. Во всяком случае государевы слуги обязаны прислушиваться к его мнению. Может быть, лет через 100 или 200 государственное устройство опять вернётся к просвещённому монархизму, но мне до этого уже не дожить. – И Витте с довольным видом ударил себя ладонями по коленям. Ещё при первых встречах, говоря о необходимых и давно назревших изменениях, он был несколько скован и даже смущён. Но потом, по мере того, как воображение его распалялось, он всё более и более расходился и уже говорил со мной своим обычным безапелляционным тоном. Его реакция на доклад Палена была ожидаемой: – То, что он там накопал, всем и так ясно, как Божий день. Но пригодится… для обоснования. – Конечно, – поддержал я его мысль, – дядю с поста градоначальника придётся сместить. Раз я сказал, значит так тому и быть. Вопрос в другом: кого назначить вместо него? – А вот этого Палена самого и назначить. Он был хубернатором и министром, опыт в управлении людьми и хозяйством имеет. Понятно, что Москва – не Псков, и тем не менее. Главное – человек шоб был честный. – Хорошо, я с ним поговорю ещё раз. А Великие князья не взбунтуются? – Дак, что ж делать? Тем лучше, будет лишний повод сменить Владимира и Алексея Александровича на постах командующих хвардией и флотом. – А на кого заменить? – Да на профессионалов, мало ли в России бравых адмиралов и хенералов?

Мы сидели и беседовали в мягких креслах, обтянутых тонким зелёным сукном, в моём кабинете на втором этаже Александрийского дворца в Нескучном саду. Когда я в первый раз приехал сюда с Аликс и мамА, я сразу влюбился в это высокое трёхэтажное здание песочно-жёлтого цвета с двойными белыми колоннами в центре второго этажа и с балюстрадами одинарных колонн по бокам, и в этот парк, разбитый «естественно», на английский манер, который мягко спускался к вяло текущей внизу Москве-реке. Вездесущий Чемодуров объяснил мне, что раньше, до начала 19-века дом и сад принадлежали пожалованному во дворянство миллионеру Демидову, который будучи большим «затейником», однажды вместо гипсовых копий римских статуй в публичном, то есть открытом для народа, парке расставил на клумбах вымазанных мелом мужиков, которые окликали всех, кто осмеливался сорвать цветы. Слух о живых статуях взбудоражил Москву, в сад валом повалил народ. Тогда-то и возникло нынешнее название– Нескучный сад. Николай 1-ый, выкупил имение для своей немецкой жены, которая по обыкновению звалась Александрой Фёдоровной, и дворец стали называть Александрийским.– Что же в этом дворце сейчас? – задавал я себе вопрос, – хотя что такое сейчас? Где оно сейчас? Но почему я здесь не разу не был? Аааа – вот почему, это же здание принадлежит Академии Наук, и сюда не пускают, потому что главные академические небожители предпочитают тянуть свою научную лямку здесь, а не под «золотыми мозгами» в шедевре архитектурной мысли 60-х годов ХХ века. – Всё нравилось мне в этом дворце: и очень высокий, в «два света», большой парадный зал со стенами из белого мрамора и потолком, украшенным белыми скульптурами живописными фресками; и общая гостиная – большая комната с балконом, выходящим в сад с отделанными под мрамор стенами и цветочными гирляндами на потолке; и наша с Аликс опочивальня с такими же стенами под мрамор, не холодными, а тёплыми, с плафоном, из которого падал мягкий дневной свет и большим ковром. Мебель везде была богатая, но изящная, гармонирующая с общим тоном помещения. Во всём чувствовался вкус мамА и покойного Александра 3-его, к коронации которых, как мне сказали, здесь всё было перестроено. И наконец приёмная, уставленная старинной мебелью и со множеством небольших батальных картин на стенах; и мой кабинет с такой же мебелью, обтянутой зеленым сафьяном, на которой так и хотелось разместить все части своего тела, с множеством предметов, принадлежавших покойному императору и между ними – деревянное блюдо с безыскусной резьбой, которое освобожденные крестьяне поднесли хлеб-соль его отцу. В такой обстановке хотелось расслабиться, вытянуть ноги, поуютнее угнездиться в мягком кресле и не думать ни о чём и ничего не менять. Но Витте провёл, видимо, очень серьёзную домашнюю работу, пока мы не вылезали из бесконечных приёмов, и ему не терпелось огорошить меня её результатами. – Я, Ваше Величество, провёл приватные и очень конфиденциальные консультации со всеми специалистами по конституционному праву, какие только есть в России – например, с Видяевым-Веденяпиным из Петербургского университета и Орловым-Микульским из Московского. И картина в общих чертах сложилась в моей голове, но без вашего предварительного одобрения и дополнительных указаний дальнейшее продвижение в разработке проекта невозможно. – Рассказывайте, рассказывайте, – приободрил я Витте. – Первое, что надо было бы сделать, – медленно начал он, – не знаю даже как сказать, язык плохо ворочается, – это даровать народам Российской империи основные гражданские права: свободу слова, собраний и свободу создания союзов и общественных организаций. – Это что же вы хотите совсем цензуру отменить? – Не совсем. Цензуру до опубликования – да, надо отменить, а вот после… Необходимо одновременно с Конституцией (или как там ее назвать, чтобы некоторые этого слова не испугались) принять целый ряд законов и подзаконных актов, которые бы разъясняли и уточняли… Вот в частности, установить ухоловную ответственность за ложь и за призывы к насилию или к покушению на основы хосударственного строя. Сами себя цензурировать и будут, убоявшись… – А с собраниями и демонстрациями как? – Тут немного по-другому, разрешительный порядок нужен. Если митинх намечается мирный и безвредный, тогда местный храдоначальник пусть разрешает, а если нет – то нет, под предолгом нарушения общественного спокойствия или там… уличного движения. – А с выборами? – Выборы только в законодательные собрания хуберний, а хубернаторов и основных храдоначальников вы сами должны назначать. На уровне же всего государства мы предлагаем две палаты – нижнюю, назовём её условно Государственной Думой, депутатов туда выбирают от какой-то численности населения, и верхнюю, назовём её Хосударственным Советом, там заседают назначенцы от хуберний, а одна треть назначается вами, Ваше Величество. – Так, а что делать с действующим Сенатом? – Я даже не знаю, хосударь, зачем он нужен, а распустить нельзя – такой вой подымется. Может быть, преобразовать его в Верховный Суд, чтобы назначаемые вами судьи давали свои заключения по проектам законов? – Да, может быть, подумаем. А как с выборами? Кому дать право голоса? – А всем лицам мужеского пола, достигшим 25 лет, за исключением бродяг и военных, только холосование вести по куриям, то есть группам населения, которые будут избирать выборщиков, а уж те – думских депутатов. Предлагаю установить четыре такие курии: 1) землевладельческую – для дворян и вообще помещиков, 2) земледельческую, то есть для крестьян, 3) хородскую для мещан и разной там интеллигенции, уж Бог с ней, и 4) рабочую для самого взрывоопасного континхента. По норме: один выборщик на 2 тыс. населения в помещичьей курии, на 4 тыс. – в хородской, на 30 тыс. – в крестьянской, на 90 тыс. – в рабочей. – Подождите, подождите, Сергей Юльевич, да вы же сами говорили, что реформа не должна быть в интересах только дворянства, а сами именно это и предлагаете. И потом – почему же женщин лишать избирательного права, они что не люди, что ли? – Витте покачал головой: – А иначе проект не пройдёт через нынешний Государственный совет. Ноль шансов. А касательно женщин, так нигде в Европе у них права голоса нет, ни в Англии, ни во Франции. – Нет, нет, а что если сделать по другому? Допустить до выборов только по-русски грамотных и без всяких там выборщиков, напрямую? Вы сами говорили, что у нас неграмотных – 80%. И будет стимул у народа учиться. – Ну тогда эти храмотные изберут в Думу Бог знает кого, всяких хорлопанов и нигилистов. – А вот чтобы это не произошло, – настаивал я, – надо разрешить населению голосовать не за отдельных представителей, а только за политические партии. А для этого такие партии надо заранее создать, сверху и под контролем. Одну главную – Союз за царя и отечество, например, и пару второстепенных – одну там за конституцию, а другую за демократию. Самочинно образованные партии можно в Думу и не допустить, если наберут они менее, скажем, 10% голосов. – Лицо Витте выражало удивление и даже некоторый испуг, не переставая качать головой, он без обычной своей самоуверенности спросил меня: – Откуда у вас такие идеи, Ваше Величество? Нигде в мире такого нет. – Нет, так будет. Можно ещё, кстати, имущественный ценз добавить, чтобы отсечь бродяг и всяких там люмпенов. – А как с поляками, евреями и прочими инородцами быть? – Если они по-русски грамотны, и имеют собственность, и налоги платят, так что ж – пусть голосуют. – Витте замолчал и глубоко задумался, смотря в пол и поглаживая свою, уже начинающую седеть бороду. – Ну хорошо, – промолвил он после паузы. – А если наша, всеподданнейшая партия таки не получит большинства в Думе, а остальные партии начнут принимать законы, хрозящие хаосом и развалом хосударства, что тогда? – Во-первых, я, как император, могу наложить вето на любой закон, и чтобы это вето преодолеть им надо будет собрать не половину, а две трети голосов не только в Думе, но и в Госсовете. И даже если наберут две трети, я буду иметь право распустить обе палаты и назначить новые выборы. – Витте с неподдельным интересом посмотрел на меня: – Откуда вы это всё взяли, Ваше Величество, уж не из американской ли конституции? Ох, сомневаюсь я: что хорошо для Североамериканских штатов, вряд ли сработает в России, хде никогда никакой демократии, даже видимости её не было. – В любом случае, с чего-то надо начинать, Сергей Юльевич. А утверждение проекта в Госсовете я возьму на себя. Вы пока идите и подумайте над моими словами. – Витте встал, в его движениях не было обычной порывистости, и вышел из кабинета в глубокой задумчивости.

Назад в Петербург

Ещё месяц или около того мы прожили в Москве в полюбившейся мне Александрии и часто выезжали в Архангельское, которое принадлежало графам Сумароковым-Эльстон (я уже перестал удивляться двойным фамилиям), которые на поверку оказались одновременно и князьями Юсуповыми, а также совершали долгие прогулки верхом в район нынешнего Рублёвского шоссе, доезжая по лугам и сосновым лесам до самого Усова, откуда, с конечной станции подмосковной электрички, я с друзьями в другой жизни часто ездил к знакомым на дачу. Местность по сравнению с той, другой жизнью сильно изменилась: никаких заборов, закрытых территорий и режимных объектов видно не было. Больших имений я тоже не заметил, кроме Ильинского, но после размолвки с дядей Сергеем мы туда не заезжали. Элла несколько раз приезжала к нам в Александрию без него, была печальна, ещё более задумчива и молчалива. Разговаривала только с сестрой наедине, и после её визитов Аликс приходила в дурное настроение и хмурилась. На нашем пути попадались тощие и низкие деревеньки, дома их словно вросли в землю, но близость Москвы всё-таки чувствовалась: многие крестьяне, видимо, ездили в город на заработки и имели постоянную прибавку к тем минимальным доходам, которые давала им не очень-то плодородная подмосковная земля. Уровень зажиточности крестьян можно было довольно точно определить по степени худобы их лиц. Совсем худые ходили в лаптях, и чувствовалась, что та одежда, которая на них надета, это – единственная их одежда и есть. Более круглолицые ходили в новых, не дырявых косоворотках и в шароварах, заправленных в сапоги. Все встретившиеся труженики полей, без исключения, при виде нас ломали шапки или картузы, мужчины глядели на Аликс с восхищением, а женщины, как мне показалось, с некоторой завистью.