Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Помолчали. – Скажи, пожалуйста, а друзья или подруги у тебя есть при дворе? – спросил я. – Ну, какие-нибудь люди, на которых ты могла бы опереться? – На тебя, мой любимый, только на тебя. – Она опять положила руку на мою и прижалась всем телом. Грудь под корсетом твёрдой округлостью легко надавила на моё предплечье. – Когда мы жили у твоей матушки, – она вздохнула, – там бывали в основном великие князья, которые в большинстве своём, прости пожалуйста, мне либо не интересны, либо не приятны. Миша, брат твой, – ответила она на мой немой вопрос, – конечно, очень мил, и сестра твоя, и Сандро тоже. Он очень весёлый, Сандро, всегда что-нибудь расскажет или придумает. Но они как-то далеки от меня… И в Бога они, мне кажется, ты только не обижайся, слабо веруют. В храм ходят, конечно, но чтобы так, всей душой… Единственная отрада, это моя сестра Элла, то есть Елизавета Фёдоровна, – она говорила по-английски, но постаралась произнести имя-отчество Эллы с русским акцентом. – Надо же, – сказал я, виновато улыбаясь. – Ничего не помню, ничего. – Не волнуйся так, ты опять побледнел сильно. Я тебе всё расскажу. – Она крепко поцеловала меня в щёку, и потолок кареты опять поехал назад и в сторону. – Это даже хорошо, что ты так всё забыл, можно обдумать всё заново и тебе рассказать, не торопясь, что я думаю… Я очень люблю её, Эллу. Она самая из нас, сестёр, сильная. Да, не удивляйся – все думают, она милая и кроткая, и это тоже правда. Но характером она в маму, а та, знаешь ли, даже одно время Гессенским парламентом командовала, когда папа в горячке лежал… И вообще… в ней есть какая-то тайна. Она, ты же знаешь, после долгих колебаний наконец приняла православие. Ах да, ты не помнишь, – спохватилась она и покраснела. – Не важно. Я думаю, её метания были связаны не с тем только, что папа был против, но и с её отношениями с Сергеем… О Боже мой, – улыбнулась она, заметив беспомощное выражение на моем лице. – Сергей Александрович, твой дядя – её муж. Вот уже 12 лет. Они были такой красивой парой и жили так счастливо в Ильинском под Звенигородом. Всем казалось, что он очень любит Эллу, смотрел на нее с обожанием, делал ей всё время какие-то маленькие подарки, по поводу и без. Дарил драгоценности необыкновенные… А потом, пять или шесть лет назад Сергей стал Московским генерал-губернатором, и всё у них пошло как-то не так. Я часто приглядывалась к нему, он очень странный человек: внешне очень холоден и даже надменен, и в то же время искренне верующий и, по слухам, тайно многим помогает. Элла говорит, он причащается по три раза в неделю. Он – основатель русского палестинского общества, построил там, в Палестине храм и 8 подворий. И мне так кажется, в нём всё время происходит внутренняя борьба, он очень не спокоен. Элла по-моему приняла православие, чтобы лучше его понять. И примириться, может быть. Не знаю… О нём при дворе ходят ужасные слухи, что он homosexual, и вся эта грязь… – Она помолчала. – Я не знаю, правда ли это, а у Эллы спросить – язык не поворачивается. Я думаю, их разлад – следствие того, что у них нет детей. А это, возможно, – из-за его болезни. Элла сказала мне по секрету, ты никому, пожалуйста, не говори, что у него костный туберкулёз и что он даже носит корсет. И от этого выглядит всегда так прямо, и смотрит так надменно. Возможно, это – наследственная болезнь. – Она уставилась в одну точку прямо перед собой, как будто провалилась внутрь себя, но вдруг опять взглянула на меня и улыбнулась. – Но что мы всё о грустном. Мы ведь скоро приедем, правда? И я наконец Оленьку увижу. – Я её сегодня видел за завтраком, – сказал я для того, чтобы что-нибудь сказать. – И как она? – Она – прелестна, – ответил я совершенно искренне. – Ты таким бываешь милым, Ники, – и она опять прижалась ко мне.

После полей и перелесков, дорога опять завернула на деревенскую улицу, изб стало всё меньше, а казённых зданий всё больше. – Наверное, это пригороды Царского села, - догадался я. Внезапно улицы с домами закончились и из окон кареты открылся прекрасный старый парк, с высокими деревьями, увитыми еле пробивающейся молодой листвой. Пространство между деревьями, казалось, было чисто вымыто и выметено, и на земле уже успела появиться мягкая зелёная травка. Деревья расступились, из-за них показался невысокий всего в 2 этажа Александровский дворец. При отъезде, в суете и некотором умопомрачении я так и не успел рассмотреть его. Дворец казался уютным и в то же время величественным. Стены его были покрашены в яркий, но не кислотный жёлтый цвет, который приятно контрастировал с белым мрамором колонн. Первый, нижний этаж был значительно выше второго. – Какая же здесь высота потолков? – подумал я. – Метра четыре, не меньше. - Большая колоннада в центре напоминала картинки из школьного учебника истории. В ней был что-то римское или греческое, и по сути совершенно бесполезное. – Для красоты построили, – заметил я про себя. Карета остановилась на знакомой дорожке у парадного входа. Я подал императрице руку и тут только заметил, что она сильно побледнела, в ее глазах появилась новое выражение, как будто в зрачках отразились отблески затухающего пламени. – Ники, my darling – проговорила она глуховато, – у меня эти дни, ну, ты понимаешь… А у меня всегда это, – она не нашла подходящего слова, – сопровождается ужасными головными болями. Вот, опять , кажется, начинается. Я пойду на свою половину. – Да, да, конечно, – пробормотал я поспешно. А про себя подумал: – Так, это всё к лучшему, ложиться в одну постель с ней сейчас – это ужасно, как будто что-то украсть. Нет, не сегодня, слава Богу. – Она поцеловала меня опять, на этот раз в лоб, чуть встав на цыпочки, мы были с ней почти одного роста.

Пётр Васильевич Секеринский (https://ru.wikipedia.org/w/index.php?title=%D0%A1%D0%B5%D0%BA%D0%B5%D1%80%D0%B8%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9,_%D0%9F%D1%91%D1%82%D1%80_%D0%92%D0%B0%D1%81%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87&action=edit&redlink=1)

Императрица быстро пошла налево, на свою половину, а я знакомой уже дорожкой засеменил на правую половину, к своему (своему ли?) рабочему кабинету. У двери на стуле дремал Чемодуров. Сон его, видно, был не крепок, заслышав мои шаги, он тут же вскочил и спросил, кланяясь и смотря в пол: – Встретили, всё слава Богу? А тут вас в приёмной Секеринский, Пётр Васильевич (https://ru.wikipedia.org/w/index.php?title=%D0%A1%D0%B5%D0%BA%D0%B5%D1%80%D0%B8%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9,_%D0%9F%D1%91%D1%82%D1%80_%D0%92%D0%B0%D1%81%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87&action=edit&redlink=1)(68) дожидается. Говорит, по срочному делу. – А кто это? – Начальник Петербургского Охранного отделения. – А который час? – Десятый, Ваше Величество. – Ну, ладно, зови его, всё равно спать не хочется. – Я вошёл в кабинет: казалось, бумаг в нём только прибавилось. Не успел я сесть в похожее на трон кресло, как дверь распахнулась, и в неё энергично влетел весьма тучный человек в генеральском мундире. Судя по его морщинистому лицу, ему было уже немало лет, но на его брюнетистой шевелюре не было и следа седины, а иссиня-чёрные, прямо-таки смолистые усы стояли торчком. – Красит он их, что ли? – пронеслось в моей голове. – Садитесь, садитесь, э-э-э… Пётр Васильевич, – сказал я, выходя из-за стола и пересаживаясь на менее фундаментальное кресло за низким столиком, заваленным, как и всё вокруг, бумагами несомненной государственной важности. Секеринский сел на такое же кресло напротив, слегка расставив ноги и пропуская между ними округлое брюшко. – Прошу прощения, государь, за внезапный визит, но меня привело к вам дело, не терпящее отлагательства. – Слушаю. – Я вчера узнал от своего надёжного филёра, что на вас, на супругу вашу и на всю августейшую фамилию готовится покушение во время коронации, а сегодня пришло подтверждение, что покушение готовится серьёзное, вся боевая организация социалистов-революционеров задействована, и все эти эс-деки, все осколки Народной Воли им помогают. Сообщают, что готовят не менее 50 бомбистов. – Я посмотрел на Секеринского. Оказалось, он тоже очень внимательно смотрел на меня и изучал моё лицо и одежду. – И что же делать… с этим? Отменять коронацию? – проговорил я растерянно. – Ну, это уж вам решать. Я думаю, не откладывая, надо посоветоваться с дядьями вашими, с некоторыми министрами и членами Государственного совета. Готов выступить на этом совещании и доложить. – Хорошо, я посоветуюсь и вам сообщу. Завтра. – Осмелюсь высказать соображение, – смиренно заметил Секеринский, – что отменять коронацию не стоит, надо только усилить охрану. А мы со своей стороны примем меры. В Москве Охранным отделением руководит Зубатов, Сергей Васильевич. – Они все Васильевичи, – зачем-то подумал я. – Это очень опытный и надёжный человек, он всех этих революционэров знает вдоль и поперёк. Мышь не проскочит. И вообще… он – большой оригинал, с ним вам было бы интересно встретиться и поговорить. – И он опять внимательно посмотрел на меня. – Ну и отлично, – сказал я. – Раз уж вы пришли, Пётр Васильевич, давайте поближе познакомимся. – Секеринский поднял брови, но ничего не сказал, только голову склонил. Мне показалась, что от его черноволосой головы исходила какая-то непонятная мне опасность. – Вы знаете, вы должны знать, как начальник Охранного отделения, что вчера вечером я сильно ударился головой и после этого ничего не помню. То есть совсем ничего. Память может быть, и вернётся, – Секеринский опять вскинул на меня брови, – но когда, не известно. А ждать, в особенности после того, что вы мне сейчас рассказали, непозволительно (слово-то какое нашёл). Поэтому расскажите мне всё с самого начала. – О чём рассказывать, государь? – Для начала о себе. Мы с вами встречались? – Пару раз, Ваше Величество, во время официальных, так сказать, мероприятий. – Что же, и регулярных докладов об обстановке, один на один не было? – Не положено по субординации, я докладываю начальнику Департамента полиции Добржинскому, он – министру, а министр уже вам. – А сегодня почему же пришли не по субординации? – А Антона Францевича, Добржинского – нигде разыскать не могут, говорят в карты играет, – заметил Секеринский походя, – а его превосходительство Иван Логгинович в Москву на поезде уехал, и с ним связи нет. – Странно, – подумал я, – как-то это всё странно выглядит. Что нужно этому человеку? – А вслух сказал: – Ну вот теперь будете мне регулярно докладывать, раз в месяц. Так этому… Добржинскому и передайте. – Секеринский опять поклонился. – А теперь давайте по душам поговорим, если не возражаете, – продолжал я. – Итак, кто вы и откуда? – Я родом, Ваше Величество, из варшавской губернии, родился в еврейской семье, но мать и отца не помню. Умерли, наверное. Голод был. А я слонялся без дела, попрошайничал и спал прямо на дороге. Тут-то меня варшавский наместник, фон Берг, и заметил. Прямо на дороге нашёл, в пыли и грязи. Велел окрестить и определил в кантонистскую школу. – В швейцарскую что ли? – Что вы, – улыбнулся нынешний начальник питерской охранки. – Кантонистские, уж не знаю почему они так называются, это такие специальные школы, основанные еще прадедушкой вашим, Николаем Павловичем, для беспризорных детей, чтобы их в солдаты готовить. Я учился с отличием, был принят в кадетский корпус. И потом постепенно, постепенно… вот дослужился. – И большое у вас… хозяйство? – Да филёров человек сто, по сменам работают, через день, и осведомители конечно есть, но они не на службе, так, докладывают время от времени, и ещё перлюстраторы… письма вскрывают. – И-и… много вскрывают? – Да что вы, ничтожную часть. Какие наши средства… Не на что осведомителей, не то что перлюстраторов, содержать. Они ведь люди учёные должны быть, с пониманием. Не то что филера, дело нехитрое. А я вот в единственной на всё Отделение казённой карете к вам сегодня приехал. – Секеринский махнул рукой. – А телефоны… прослушиваете? – Как же можно? В Петербурге всего тысяча аппаратов, и все они у людей заслуженных или у высших чинов, я уже не говорю о членах августейшей фамилии. Но… если потребуется… – А много на службе таких, как вы, – спросил я внезапно, – перешедших в православие? – Да что вы, – опять повторил Секеринский, – единицы. И на нас как на предателей смотрят и свои, и чужие. – Да ещё хорошо бы понять, кто свои, а кто чужие, – подумал я. – А вот иудеев в западных областях миллионы, – продолжал шеф охранки. – Вот, где кипящий котёл, вот где источник бомбизма и прочей смуты. А что касается угрозы при коронации, – ловко сменил он тему, – так я доложу по инстанции. А вы соблаговолите обсудить это завтра, может быть на заседании Государственного совета? – Да, да, – промямлил я, провожая его до дверей.

Сон

Я вновь прошёл к себе в спальню и наконец остался один. На осторожный стук Чемодурова из-за двери ответил: – Не надо ничего, я сам. – Знаю-с, Ваше Величество. Я так, на всякий случай, – пробурчало за дверью. – Тут я, кажется, угадал, не любил, видно, император, когда его раздевали-одевали. Так, почистить зубы и нырком в постель. Боже, как я устал. Может, снотворное попросить? – не успел я подумать это, как провалился в темноту. Проснулся я от шума, похожего на работу тяжёлой техники, то ли тракторов, то ли экскаваторов. На улице что-то скрежетало и ухало. Я выглянул в окно и только тут понял, что я… на своей даче под Москвой, в большой комнате, лежу на кровати, на которой спали дедушка с бабушкой, а потом и мои родители. Я похолодел, по коже побежали крупные мурашки, но страх в ту же секунду сменился ощущением счастья и какого-то избавления: кошмар кончился, я свободен, я дома. Но почему я на даче – в мае? Наскоро надев на себя первую попавшуюся дачную хламиду, я выскочил на улицу. И увидел странную и даже страшноватую картину. Весь большой полугектарный участок, доставшийся мне по наследству от деда, боевого советского генерала, так же, как и участки соседей, был полностью изрыт и перекорёжен, всюду виднелись валы тёмно-коричневой подмосковной глины, кучками были свалены остатки пней, а местами чернели прогалины от костров. Справа и слева работали огромные бульдозеры, равняющие весь этот хаос, а на соседском участке ржавая вышка, приделанная к заляпанному грязью КАМАЗу, со свистом и тяжёлым стуком забивала бетонные сваи в землю. Я бросился к ближайшему бульдозеру, ноги плохо меня слушались, я отчаянно замахал руками, и тяжёлая машина остановилась. Дверка кабины открылась, на ее пороге появился весёлый тракторист в пятнистой форме и грязных сапогах. – Чего орёшь? – спросил он меня приветливо, вынимая сигарету из нагрудного кармана. – Что здесь происходит? – действительно заорал я, – Это моя земля, мой, то есть наш, участок, вы что здесь делаете вообще? – Как чего? Дорогу строим, шоссе Восток-Запад, высшей категории. – сказал он с некоей гордостью, глубоко затягиваясь сигаретой. – Все дома здесь сносят, твой последний остался. Долго спал, мужик! – Я обливался холодным потом, слова застревали в горле. – Где ваше начальство? – Где-где, – ухмыльнулся бульдозерист, – В Москве. Главдорспецстрой. – Я буду жаловаться! – продолжал я выкрикивать бесполезные слова. – Я до президента дойду! – Жалуйся, жалуйся. Доходи, доходи, – милостиво разрешил он. – Только как бы мы тебя раньше с халупой твоей в глину не закатали. – Да как ты смеешь, сволочь такая, – я начал задыхаться, в глазах у меня помутилось. Я сделал нечеловеческое усилие, напряг, казалось, все жилы в руках и ногах, и вновь открыл глаза. Через щели в тяжёлых гардинах начал пробиваться предутренний свет, знакомая мне императорская спальня была чуть различима, но её я сразу узнал и всё сразу понял. – А-а-а, – громко застонал я. – Где сон, где явь? Что лучше, где лучше? – Ваше Величество, вам плохо, – у кровати стоял верный Чемодуров и держал меня за руку. – Опять головные боли? Может, докторов позвать срочно? – Нет, никого не надо. Плохой сон приснился. Который час? – Да ещё только полшестого. В девять доктора придут, а в десять у вас завтрак с Вячеслав Константинычем, фон Плеве, государственным секретарём. – Ах, да-да, я министра двора, с двойной фамилией, просил этого Плеве к себе на приём позвать. – Так точно-с, Воронцов-Дашков, они и позвали-с. – Вот видишь, я что-то помню. Не всё ещё забыл. – Чемодуров опустил глаза: – Вы поспите, Ваше Величество, а вас разбужу, когда следует. – И я опять провалился в сон, на этот раз чёрный и пустой.

Завтрак с секретарём Государства Российского

Чемодуров действительно разбудил меня вовремя, я быстро умылся, брызнул одеколоном на усы и бороду. - Как непривычно в них, как будто на верхней губе и подбородке что-то приклеено. – Чемодуров подал мне однотонный защитного цвета френч.– Доктора вас уже ожидают в бильярдной. – Несмотря на ужасный сон, я чувствовал себя бодро и уверенно, как будто заранее знал, что никто ничего у меня не найдёт. Войдя в биллиардную, я понял, почему осмотр на этот раз решили делать не в кабинете: биллиардный стол был сдвинут в сторону, на его месте стояли какие-то аппараты, похожие на снаряды в допотопном тренажёрном зале. Сбоку сбились в кучку несколько врачей и сестёр в белых халатах. Меня пригласили присесть на эти «тренажёры», заставляли делать руками и глазами разные движения, то и дело светя фонариком в глаза. Я благодушно терпел все эти процедуры, понимая, что ни рентген, ни томограф, к сожалению, ещё не изобрели. Затем меня заставили сдать анализы крови и мочи, после чего старший из докторов, возможно Алышевский, опять обратился ко мне: – Ваше Величество, наши исследования подтверждают, что никаких опухолей или других серьёзных отклонений у вас не обнаружено. Результаты анализов будут готовы к вечеру, но на данный момент мы готовы поручится, что вы – совершенно здоровы. А долговременная память должна к вам вернуться. – Уже возвращается, – подтвердил я, – только очень медленно.

Выйдя из биллиардной, я опять столкнулся с Чемодуровым.– А государыня, выйдет к завтраку? – Её величеству нездоровится, велела не будить и завтракать без неё. – И к лучшему, – подумал я и быстрым шагом пошёл в знакомую трапезную. У стола в противоположном углу зала спиной ко мне стоял большой и широкий человек в чёрном сюртуке. – Все они, – подумал я, – не то, чтобы толстые, а такие… не маленькие. – Услышав мои шаги, человек обернулся и низко и слегка подобострастно поклонился. Его седые и пышные, как у моржа, усы контрастировали с тёмной, не тронутой сединой шевелюрой, а умные карие глаза изучающе посмотрели на меня из-под высокого лба. – Здравствуйте, Вячеслав Константинович, – сказал я, довольный сам собой. – Сколько ж нужно этих имён и отчеств запомнить, ужас. – Доброе утро, Ваше Величество, – промолвил похожий на моржа человек и опять низко поклонился. Сели за стол, неслышные лакеи налили мне чай, а ему кофе. – Часто бывает здесь, – подумал я, – раз халдеи знают его привычки. – Вы знаете, что со мной третьего дня приключилось? – спросил я спокойно, уже полностью войдя в свою роль. – Наслышан, – сказал Плеве, пряча глаза в салфетку. – Как вы сейчас себя чувствуете, государь? – Да, вроде, неплохо. Но память после удара так и не вернулась, и голова побаливает. Доктора говорят, – ответил я на незаданный вопрос, – что для этого потребуется какое-то время, возможно, неделя, а то и месяц. Так что вам придётся заново вводить меня в курс дел. – Почту за честь и за счастье, – подобострастно выпалил Плеве, и кончики его моржовых усов, задрожав, опустились вниз, – позвольте мне от имени всех членов Государственного Совета пожелать вам скорейшего выздоровления! Слава Богу, вы сможете принять участие в сегодняшнем заседании! Куда мы без Вас и ваших мудрых указаний. – Подлизывается, но как-то примитивно, - заметил я про себя. – Давайте к делу, Вячеслав Константинович. – Плеве мгновенно принял серьёзный вид, сухой и деловитый. – На сегодняшнем заседании Совета будут рассматриваться очень важные вопросы. Во-первых, предполагается заслушать доклад министра иностранных дел князя Лобанова-Ростовского (любят они эти двойные фамилии, – опять подумал я) о международном положении России и о предстоящем визите вашем во Францию; во-вторых, заслушаем статс-секретаря Вольдемара фон Деена о положении в Финляндии, а в-третьих, обсудим мой доклад о ходе земской реформы, начатой ещё при батюшке вашем. – Хорошо, – сказал я, не спеша намазывая сияющее свежестью масло на тончайший румяный кусок поджаренного хлеба. – Я хочу, чтобы вы рассказали ваше мнение обо всех этих вопросах. – Моё мнение известно, – ответил Плеве, почему-то набычившись, отчего стал ещё больше походить на моржа, но уже с клыками. – Только оно не во всём совпадает с позициями кабинета министров. – Ну, хорошо, рассказывайте, – пригласил я. – Во-первых, союз с Французской республикой, – начал он, сделав ударение на слове «республика», – по моему мнению, очень опасен, и никакой эйфории, как Витте и Лобанов-Ростовский, я к этому «сердечному согласию» не испытываю. – Не любит Витте,– подумал я, – может, на его место метит? – Как говаривал батюшка ваш, – вещал фон Плеве, – у России только два союзника – армия и флот, и ни на кого опираться и никому верить нельзя. Как бы не заставила нас Франция воевать за их Альзас и Лоррейн, – проговорил он на французский манер. – А нам это зачем? Германия, да ещё в союзе с Австрией, необычайно сильна, и с каждым годом мощь свою наращивает. Воевать нам с ней совсем не с руки. Иное дело, Ваше Величество, маленькая победоносная война где-нибудь на юге или на востоке, такая война сплачивает народ вокруг государя, да и позволяет выявить предателей, бунтовщиков и смутьянов у себя дома и заодно отправить их в места не столь отдалённые. Но с Германией и Австрией маленькой войны не получится. Во-вторых, у нас и у самих в империи проблем по горло. Какую периферию ни взять, везде бурление, тайное скрежетание зубами, так сказать. Чуть отпустить поводья, и скрытая оппозиция выльется в явную смуту. В Азии ещё куда ни шло, Белого царя боятся, а на Кавказе или на Западе.... Вот сегодня заслушаем доклад этого финна безвольного… Я уверен, он будет петь соловьём, что всё прекрасно. А на самом деле? Всё делопроизводство в Великом княжестве Финляндском ведётся на финском и шведском языках, что они там обсуждают и о чём договариваются – один Бог ведает. А рекруты, где рекруты финляндские? Нет там всеобщей воинской повинности, хотя вояки из финнов превосходные. Взять хотя бы этого кавалергардского поручика… Маннергейм, кажется? Лучший в полку, хотя, говорят, он из немцев будет. – Вы, как я вижу, немцев высоко ставите? – решил поддразнить я разговорившегося моржа. – Я, Ваше Величество, по матери коренной русак, а по отцу немец, это правда. Так я вам откровенно скажу, русского с немцем сочетание – лучше не придумаешь. Русские сами по себе – народ талантливый, мощный, но с ленцой и вороватый, и чтобы они смогли сделать что-нибудь путное, нужна немецкая организация и твёрдый порядок. Посмотрите, как немецкие бароны всю Прибалтику в кулаке держат. – И Плеве показал куда-то в окно действительно объёмистый кулак. – При них все эти эстляндцы и леттляндцы и пикнуть не смеют. А в самой России не всё так тихо и спокойно, как кажется. Да, уже 10 лет террористических актов не было, но, говорят, готовят к коронации. А корень зла, питательная среда для вольнодумства и непокорности, если хотите знать моё мнение, в земстве. Батюшка ваш правильную реформу четыре года назад затеял – повысил имущественный ценз при выборах для всех этих мещан и купчиков, крестьян стали допускать в земство только по губернаторскому соизволению, а всё равно этот третий элемент так и прёт, так и прёт. – Третий элемент? – Ну да, как во Франции третье сословие. Только дать им волю и будет: Алонз анфан де ля патри-е. – А в твоих ли это силах всё удержать и никого никуда не пущать, - подумал я. – Хорошо, сегодня заслушаем ваши предложения. Хотел спросить вас о другом: очень мне тяжело без личного секретаря в делах разбираться. Надо бы назначить кого-нибудь. – Так возьмите Сипягина, он сейчас в этой… канцелярии по прошениям загнивает, а человек он толковый и… – тут полу-русский, полу-немецкий Плеве, сделал паузу и, напустив на себя таинственный вид, понизил голос, – наших воззрений. Не Бог весть какого ума, но зато из старинного рода. Он ещё не стар, лет 40 ему, хотя выглядит на все 50. – Почему же? – А потому что лыс, как ладонь. И Плеве невольно погладил свою роскошную шевелюру. В дверь осторожно постучали. – Да-да, – сказал я облегчённо. – Ваше Величество пора собираться и выезжать, – голос Чемодурова глуховато звучал из-за двери. – Ну так присылайте этого Сипягина, посмотрим на него. – сказал я Плеве. Тот опять подобострастно поклонился и, пятясь, исчез за дверью.

Заседание Государственного Совета

А я пошёл обратно в свою спальню. В ней на переносной вешалке висело нечто ослепительное. – Парадный мундир, – догадался я. Чемодуров помог одеться, нет, про такое надо было сказать: облачиться. На тёмно-синем сукне сияли золотом и брильянтами четыре ордена, подвешенные на разноцветных тесёмках; блеск круглых, с бахромой золотых погон заставлял прищуриться. – Как же они называются? Эполеты, вот! – Справа налево через плечо старик-камердинер навесил на меня широкую ленту небесно-голубого цвета, ловко прицепив к ней длинную шашку с золотым эфесом. Плечо ощутило ее приятную тяжесть, – Первый ведь раз оружие ношу, – подумал я с детским удовольствием. В довершение всего, слева направо на грудь легла другая, теперь уже золотая лента, к которой Чемодуров прицепил опять же золотые шнурки, свисающие вниз полукругом и заправленные под правый погон. Я посмотрелся в зеркало. – Блещут эполеты, – мелькнуло в голове. – Откуда это? Сколько лишнего и ненужного у меня в башке. – У государыни мигрень сильнейшая, – доложил Чемодуров, – сказала, чтобы вы ехали без неё, а вечером, если ей будет получше, надеется встретиться с вами в Мариинском театре. – В Мариинском, – повторил я зачем-то и направился к выходу.

В той же карете и с той же охраной поехали в Петербург. Въехали в город по широкой и прямой магистрали, по бокам которой стояли трёх– или четырёх-этажные дома, нельзя сказать, что уж очень опрятного вида, но добротные. Из окраинных проспектов Петербурга я хорошо помнил только Московский, по нему как-то ездил в Пулковский аэропорт. Он ли это? А спросить не у кого. На проспекте было довольно-таки чисто, но, когда я заглядывал в боковые улицы, то нередко видел облупившиеся и даже закопчённые фасады и грязные лужи на плохо вымощенных мостовых. – Да, видимо, как всегда, денег хватает только на центральные улицы.И кто у них дворники? В Москве всегда были татары, а здесь кто? Неужели финны, или чухонцы, как их там называли? Не похоже. – Народу на улицах было немного, карет и повозок – ещё меньше. – Может дело не в оцеплении – просто в городе мало народу, вот и всё. – Горожанки, по виду горничные или продавщицы, шли по тротуарам быстро и озабоченно. Мастеровые в картузах и высоких сапогах тащили баулы и ящики на плечах, а иногда даже на головах. Я заметил, что на некоторых перекрёстках, ближе к стенам домов сидели довольно обтрёпанные нищие и протягивали грязные руки прохожим. Никто на карету и казачий эскорт не обращал особого внимания. Все улицы, казалось, были гораздо шире, чем в 21-м веке, горожане то и дело переходили дорогу, где придётся. Ни дорожных знаков, ни разметки видно не было. Ближе к центру города дома стали повыше и побогаче, появилось много вывесок, некоторые на иностранных языках. Их старая орфография, полузабытые шрифты и наивные рекламные рисунки вызывали не раздражение, а улыбку. Стала попадаться и хорошо одетая публика, мужчины в сюртуках и цилиндрах на голове вели под руку дам в длинных и красивых платьях. – Нет, это – сон, – думал я покачиваясь на сидении из стороны в сторону, – сон и ничего больше. И что бы не случилось, всё кончится, и я проснусь. Когда-нибудь.

Выехали на знакомую улицу. – Боже мой, да это же Невский! Какой он пустой и широкий. И ни асфальта, ни даже булыжника: на мостовой какие-то деревянные квадраты как на шахматной доске. А в центре, в центре-то что? Рельсы проложены. Откуда здесь железная дорога? Ааа, вот оно что… – Несколько огромных двухэтажных экипажей, похожих на лондонские автобусы только не красного, а тёмно-коричневого цвета, притормозили на перекрёстке и пропустили наш маленький кортеж вперёд. Вместо мотора и кабины с водителем, в них спереди были поставлены открытые скамейки, на которых сидели кучеры, натягивавшие поводья ломовых лошадей. - Всего пара для каждой такой махины! Как же это называлось? Вспомнил – конка! Конная железная дорога. - Мы свернули с проспекта, и всю перспективу справа заслонила громада Исаакиевского собора. Площадь была всё та же, до боли знакомая по телевизионным и прочим картинкам, всё так же стоял лишь на двух задних ногах чугунный конь под оседлавшим его императором: Николаем 1-ом или Александром 2-ом. – Моим дедом или прадедом, – подумал я и ухмыльнулся. Лошади взяли левее и остановились у трёхэтажного, но очень высокого дворца с белыми колоннами по всему фасаду, под высоким и тяжёлым крыльцом(84). – Так здесь же теперь Петербургская дума заседает, – невпопад вспомнилось мне. – Я по телевизору видел, там дрались ещё кто-то с кем-то. Только что вот значит это слово «теперь»? Где оно, это «теперь» в 21-м веке или в 19-м? – Взойдя на крыльцо и миновав несколько коридоров, я под руководством неизвестно откуда взявшегося Плеве вошёл в просторный зал с античными колоннами по всему периметру. Пространство было заполнено людьми в сверкающих мундирах, с красными и голубыми лентами через плечо. – Человек 50, не меньше и ни одного штатского, – пронеслось в голове. Зал, как его называли, Мариинского дворца был весь выдержан в тёмно-красных тонах: красные ковры на полу, вишнёвая обивка стульев, малиновое сукно столов тяжеловесно и солидно сочетались с ещё более темно-красной обивкой стен. Плеве повёл меня в центр главного стола, расположенного полукругом вдоль колонн. Места за этим столом, видимо, всем не хватило, и в центре помещения стояло ещё несколько столов, за которыми стояли люди, показавшиеся мне совершенно одинаковыми, как будто вышедшими из одного инкубатора. Центральное кресло с двуглавым орлом, на котором, видимо, должен был сидеть я, находилось под огромным, во всю стену портретом Николая 2-го, то есть меня самого. Справа и слева висели портреты других императоров, как я догадался, моего отца и деда. – Это не культ личности, – подумал я, – это культ семьи, это культ самодержавия, как основы всего в России. – У не такого высокого кресла справа стоял невысокий человек с окладистой седой бородой и многочисленными наградами на мундире, от которых рябило в глазах. – Михаил Николаевич, – шепнул мне на ухо Плеве. – будет вести заседание. – Здравствуй, племянничек, – сказал старик с наградами. – Запаздываешь, как всегда. – Я поймал себя на мысли, что ужас мой ушёл окончательно, противная дрожь в руках и ногах прекратилась. Пожав руку орденоносному старцу, я повернулся в другую сторону. Рядом с креслом слева стоял молодой человек лет 18-ти или 20-ти, гладко выбритый, с небольшими чёрными усами и густыми чёрными волосами, расчёсанными на прямой пробор. – Кто же это, – задал я себе вопрос из чистого любопытства. – Моложе меня, и держится так уверенно. Брат, точно, к гадалке не ходи, как его там зовут, Михаил что ли? – Здорово, Ники, – приветливо сказал молодой. – Как чувствуешь себя? – Я решил не отвечать и сел на предназначенный мне трон, за мной сели все присутствующие, и заседание началось.

Выступавший первым министр иностранных дел Лобанов-Ростовский выглядел гораздо старше, чем я предполагал. – Да ему лет 70, а то и больше. Посмотреть вокруг, так половина всех этих вельмож старики, а другая половина – глубокие старики. Геронтология какая-то. – Один из этих старцев выглядел не так, как другие: его абсолютно гладкий мундир без эполетов и прочей золотой мишуры был застёгнут на все пуговицы вплоть до подбородка, так что казалось, что у человека нет шеи, на груди висел лишь один металлический крест на голубой подвязке. Человек сидел абсолютно спокойно, скрестив костлявые пальцы рук и, ни на кого не обращая внимания, смотрел прямо перед собой вдаль, в вечность. – Вот это тип! – подумал я, – похож на летучую мышь, которая перевернулась и села вверх головой, спрятав за спиной свои перепонки. – А Лобанов-Ростовский между тем продолжал вещать витьеватым слогом о прелестях русско-французской дружбы. Из его красочных фраз я понял, что осенний визит во Францию – дело решённое, и что во время него состоится закладка уникального однопролётного моста через Сену, который будет назван в честь Александра III, а в ответ французы – может быть – построят постоянный Троицкий мост через Неву. С Запада министр переместился на Восток и обрадовал всех присутствующих, что оба договора – с Китаем о строительстве Маньчжурской дороги и сдерживании Японии, и с Японией о совместных действиях в Корее и сдерживании Китая – уже согласованы и готовы к подписанию. Услышав имя Ли Хунчжан, я посмотрел на Витте, который сидел тут же, рядом. Витте заёрзал в кресле и, как мне показалось, даже слегка покраснел. – А уж не в доле ли он с этим китайцем, – осенило меня. – Сколько из этого полумиллиона, откатит китаёза назад кому надо? Нет, не может быть, Мария Фёдоровна же сказал, что Витте – честный человек. Может, просто это ему не приятно – отдавать такие деньги неизвестно кому и неизвестно за что? Могу ли я вообще понять этих людей, которые меня теперь окружают?

Перешли ко второму вопросу. Наместник в Финляндии произносил свою речь с сильным финским акцентом, напоминающим анекдоты про горячих эстонских парней и про черепашек, которые «так и мельтешат» перед глазами. Из его доклада выходило, что в Гельсингфорсе всё спокойно, и единственно чего не хватает Финляндии, так это собственной валюты. Зал встретил его речь с заметным неодобрением, старцы начали о чём-то активно переговариваться, и председательствующему пришлось даже позвонить в колокольчик. Он кивнул Плеве, тот поднялся и начал говорить горячо и довольно бестолково о земствах, которые много себе позволяют. – В Воронеже, – поднял палец вверх полу-русский, полу-немецкий Государственный секретарь, – потребовалось распустить всё земское собрание, чтобы прекратить самоуправства. – Да, насолили они тамошнему губернатору, – произнёс дядя Михаил почти шёпотом, но я всё равно его услышал. Брат же Михаил во время всех докладов не произнёс ни единого слова, он рассматривал лепнину на потолке и явно скучал. Плеве закончил своё выступление обещанием представить на высочайшее имя предложения по дальнейшему упорядочению земских прав и обязанностей. Я милостиво кивнул головою, и заседание закончилось.

Как только я встал, ко мне со всех сторон не подошли, а прямо-таки сбежались все или почти все присутствующие. Вся эта тёмно-синяя толпа с золотыми орденами и лентами, проявив неожиданное проворство, повскакала со своих мест и окружила меня плотным кольцом. Передо мной выстроился ряд блестящих лысин, седых шевелюр и не менее седых бород и усов. Слышались пожелания здоровья и скорейшего выздоровления. – Благодарю вас, господа, – сказал я негромко и беспомощно оглянулся. Вся эта череда блестящих, как будто отлакированных старцев опять стала кружиться у меня перед глазами. На помощь мне неожиданно пришёл Витте. Он взял меня под локоть и с присущей ему стремительностью отвёл в сторону. – Я вижу вам значительно лучше государь, – сказал он, склоняясь к моему уху. – Не совсем ещё, – сказал я из предосторожности. – Вы выглядите… – он сделал небольшую паузу, – как обычно, и я рад. Мы с вами совсем коротко переговорили вчера, но есть много безотлагательных дел, которые надобно обсудить. Я знаю, что день у вас сегодня занят. Но дозвольте завтра к вам приехать? Я понимаю, воскресенье – но, может быть, после службы? – Да, да, приезжайте. – Весьма благодарен. Да… сейчас у вас обед с Победоносцевым в Зимнем. Хотелось бы вас предостеречь: опять он начнёт свои идеи развивать о закрытии всего и вся. Очень большая просьба, государь, прежде чем одобрять его прожекты, посоветуйтесь со мной. – Ах вот она в чём причина твоей торопливости, – подумал я. – Хорошо, Сергей… э-э Юльевич. У меня тоже к вам небольшое дело. Вчера у меня был, начальник охранки, то есть Охранного отделения Секеринский. – А-а-а, этот, – протянул Витте довольно презрительно. – И сказал, что в Москве при коронации готовится покушение. Я понимаю, что коронацию отменить невозможно, и всё же. Соберите соответствующих министров, Горемыкина там, ещё кого-нибудь – сами решите – и обсудите, насколько всё это серьёзно. – Слушаюсь, – Витте склонил голову. – Да, и… проводите меня.

Увидя, что Витте уверенно ведёт меня по коридору, Плеве и все остальные как-то поотстали. Я уже привычно сел в экипаж, который быстро покатил в сторону Невы. Площадь перед Зимним дворцом открылась внезапно и мощно, во всём своём великолепии. Меня поразило, что она выглядела совершенно такой же, как на туристических открытках сто с лишним лет спустя. Гранитный столп с ангелом наверху всё так же твёрдо стоял в центре огромного пространства, зелёный барочный фасад Зимнего дворца с белыми колоннами обрамлял её слева и терялся вдали, а справа по-прежнему закрывало перспективу здание Генерального штаба с высокой аркой, перегороженной ажурной решёткой с двуглавым орлом посередине. – Когда же это будут лезть на неё революционные матросы? – прикинул я, – да всего-то лет через 20. – Если не считать нескольких фигур то ли гвардейцев, то ли городовых по углам, площадь была совершенно пуста. Мы въехали через дворцовые ворота во двор и остановились у большого, видимо, парадного крыльца. Я был в Эрмитаже несколько раз, всё казалось очень знакомым, именно отсюда мы, туристы и входили во дворец, отстояв здесь, в этом дворике огромную очередь. Уродливое кафе-стекляшка справа конечно отсутствовала, и от этого я почувствовал даже странное облегчение. Меня встретил молодой, лет 30-ти, офицер явно кавказской наружности и, вытянувшись в струнку, взял под козырёк. – Вольно, вольно, – сказал я милостиво и пожал ему руку. – Ратиев, Иван Дмитриевич, комендант, – отрекомендовался он приятным высоким голосом без какого-либо акцента. – Откуда будете? – Из Орловской губернии, – с достоинством ответил он и, увидя мой удивлённый взгляд, добавил: – Мои предки князья Ратишвили. – Ратиев-Ратишвили повёл меня к парадной беломраморной лестнице, и мы то ли поднялись, то ли невесомо взлетели по ней на второй этаж среди сияния огромных зеркал и золотых канделябров.

Обед с Победоносцевым

Из окон второго этажа открылась панорама Невы с множеством лодок и пароходиков, дымивших невысокими трубами, и далёким силуэтом Петропавловки в лёгкой дымке майского погожего дня. Из большой залы мы свернули налево и оказались в небольшой по масштабам дворца комнате с белыми стенами. На них висели громадные вытканные картины, – как они там называются, гобелены что ли – или нет, шпалеры, вот! – со сценами охоты и изящными дамами, родом явно не из 19-го века. В центре был белый стол, уже сервированный к обеду, в углу и у стены – два лёгких буфета с хрустальными бокалами, и такая же хрустальная люстра свешивалась с потолка. У выходившего во внутренний дворик окна стоял совершенно лысый человек в гладком, тёмно-синем и, как мне показалось, слишком длинном мундире. Он повернулся ко мне лицом, и я сразу узнал старца-бэтмена, которого я видел на заседании Госсовета. Победоносцев, а это был именно он, тщательно застёгнутый на все пуговицы, слегка и безо всякого подобострастия поклонился и что-то пробормотал. Я не расслышал и решил не переспрашивать. Сели за стол, и неслышные лакеи стали накладывать нам на тарелки какие-то непонятные закуски и наливать напитки в хрустальные бокалы. – Спасибо, что нашли время встретиться со мной, государь, – начал Победоносцев очень тихим голосом. – Вы не могли бы говорить чуть погромче, Константин Петрович, – вспомнил я его имя-отчество и опять обрадовался, – я знаете ли недавно ушибся… очень сильно… головой… и теперь плохо слышу. Да и память ко мне по-прежнему не вернулась. – Я в курсе, – ответил Победоносцев без малейшего пиетета и пробормотал полагающиеся слова о скорейшем выздоровлении. – Я, государь, пользуясь случаем, – сказал он вдруг ясно и чётко, – хотел бы предложить вашему вниманию свою книгу, только что вышла из печати. Назвал я её Московский сборник, итог всей жизни, так сказать. – Бесшумный лакей внёс на подносе довольно объёмистый том в красном переплёте. – С моей личной надписью и посвящением вам, дорогой мой ученик. – Победоносцев вскинул глаза на лакея, и тот поднёс книгу к мои глазам. – Привык командовать, – подумал я. На второй странице наискось было написано ужасным почерком целое послание. Я вежливо кивнул в знак благодарности, и фолиант тотчас исчез. – А поскольку вам, как я знаю, читать сейчас будет недосуг, – продолжал бэтмен, – позвольте изложить вам некоторые основные положения. – Да, прошу вас, – сказал я и принялся за еду. – Может, это и невежливо, – подумал я, – но есть хочется смертельно. – Победоносцев говорил негромким, но твёрдым и размеренным голосом, оттеняя интонациями главные мысли и делая несколько картинные паузы. Так повествует, наверное, старый профессор о предмете, который он знает досконально, будучи в полной уверенности, что никто лучше него знать этот предмет явно не может. Он говорил цельными фразами, словно цитируя самого себя, округло и правильно без слов-паразитов, но с каким-то стародавним акцентом, произнося вместо «што» – «что» и ставя иногда ударения в неожиданных местах. Осторожно посасывая из ложки необычайно вкусный суп, похожий на итальянский минестроне, я продолжал разглядывать главного идеолога Российской империи. Проповедуя, Победоносцев сидел совершенно неподвижно и почти ничего не ел. Время от времени он скрещивал пальцы рук перед собой (видимо, любимая его поза) и тогда становились видны красно-золотые манжеты, которые, казалось, выезжали из рукавов его совершенно гладкого синего мундира. – Не с него ли писал Чехов своего человека в футляре, - подумал я. – Нет, тот был слишком мелок и трусоват, а этот – мыслитель. Ишь, как заливается. Кого же мне он напоминает? Каренина, вот! Мужа Анны, как его там звали? Так он, должно быть, и выглядел по замыслу Толстого. – Глаза Победоносцева ничего не выражали, он смотрел не на собеседника, а вглубь себя. На лице полностью отсутствовала мимика, оно словно окаменело. Его худой овал обрамляли непропорционально огромные уши, что еще больше усиливало сходство с летучей мышью или нетопырем. – Хватит его разглядывать, – приказал я себе, – надо в конце концов понять, что он хочет сказать. – И я поспешил вникнуть в его правильную и красивую речь, как будто включив телевизор и оказавшись прямо в середине выступления популярного телеведущего.

– Поэтому я и утверждаю, – размеренно говорил Победоносцев, – что парламентаризм – величайшая ложь нашего времени. Посмотрите на этих кривляк из австрийского парламента – разве можно доверить таким управление страной? И потом – они же временщики, их избирают на четыре, может быть, на пять лет, и главная их цель – урвать что-либо для себя, да побольше, и прославиться. – Почему же так происходит? – решил я вставить слово. – Да оттого, государь, что при выборах всегда побеждают не умные, честные и порядочные, а самые пронырливые и нахальные. Порядочному человеку стыдно и неловко расхваливать себя, он познаётся в делах, а не в словах. И у прозорливого и мудрого государя всегда достанет времени и терпения, чтобы выбрать истинно лучших и честных, и доверить им дела государственные. – Да, именно такие, лучшие из лучших и угощают всех коньячком во время заседаний, – устало подумал я. – Да и что такое демократия, – продолжал постаревший Каренин, – как не торжество большинства над меньшинством, тогда как самые разумные идеи и начинания всегда, во все века исходили из просветлённого меньшинства. Там, где парламентская машина издавна действует, ослабевает вера в неё; ещё славит ее либеральная интеллигенция, но народ стонет под игом этой машины и распознает скрытую в ней ложь. Едва ли дождёмся мы, но дети наши и внуки несомненно дождутся свержения этого идола, которому наши либералы продолжают еще в самообольщении поклоняться. А взять нашу печать или свободную прессу – какое право имеют они называть себя общественным мнением? Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея свои или достав чужие деньги, основать любую газету, привлечь туда какие угодно таланты, и они для него напишут, что угодно. Да мало ли было легкомысленных и бессовестных журналистов, по милости которых подготовлялись революции, закипало раздражение до ненависти между сословиями и народами, переходившее в опустошительную войну? Иной монарх за действия этого рода потерял бы престол свой; министр подвергся бы позору, уголовному преследованию и суду; но журналист выходит сухим из воды, выходит, улыбаясь, и бодро принимается снова за свою разрушительную работу. – Мрачную картину вы рисуете, Константин Петрович. – Да уж какая есть. А всё идёт от заложенной в русском человеке неуёмной жажды преобразований. Вот есть что-то в стране хорошее, работает прекрасно, так нет: надо это изменить под соусом улучшения. А лучшее, государь, оно всегда враг хорошего. – Так в чём же выход тогда? – В постепенности и стабильности, государь. В единстве самодержавия, православия и народности. Это Уваровым было правильно сказано. Я тоже был либералом в юности, а кто им не был? Писал памфлеты, а Герцен их печатал в Колоколе. Но ведь излечился же я от этой заразы! Просвещение нужно, но только терпеливое и постепенное. А не так, как сейчас – насадят в школы невежд и те проповедуют детям всякую ерунду вроде учения этого.. Дарвина. Нужен большой духовный авторитет для общества, каковым был любезный друг мой Фёдор Михайлович. – Достоевский, – пробормотал я. – А вот нет его, – продолжал Победоносцев, – и некому сказать молодёжи об опасности революционных мечтаний. Поверьте, Ваше Величество, если произойдёт революция в России, то все ужасы французской смуты покажутся детскими игрушками. Мир содрогнётся. – Говоря всё это, Победоносцев продолжал сидеть совершенно спокойно, упираясь в тарелку скрещенными костлявыми пальцами. – Я также подготовил вам, государь, предложения по усилению роли и укреплению престижа православия, ибо только верой можно скрепить наше распадающееся общество. – Что же присылайте, я почитаю. – Победоносцев встал, так ничего и не съев и не выпив. – Необходимы срочные меры государь, – сказал он уже в дверях и удалился. Из раскрытой двери пахнуло свежим ветром, и я расстегнул верхнюю пуговицу. В дверях уже стоял потомок грузинских князей. – Позвольте проводить вас в апартаменты, государь. – И я последовал за ним.

Зимний дворец

Малая столовая, в которой мы разговаривали с Победоносцевым, показалась мне удивительно знакомой. Да, точно, именно ее показывал нам гид во время прогулки галопом по Эрмитажу. Что в ней было, что же в ней такого случилось? Так и не ответив себе на этот вопрос, я вышел за комендантом ещё в одну белую, но только огромную столовую с колоннами, потом мы повернули направо в не менее внушительную круглую комнату с куполом и окном наверху, и, не успел я рассмотреть портреты императоров на стенах, опять свернули направо в отделанную деревом в готическом стиле двухэтажную библиотеку с огромным камином. – Супруга ваша телефонировала и просила передать, что плохо себя чувствует и в театр приехать не сможет. – Спасибо, князь. – При этих словах Ратиев-Ратишвили сильно сконфузился и даже слегка покраснел. – Побудете здесь, или проводить вас в кабинет? – спросил он. – Давайте присядем, – предложил я. – Если вы не торопитесь. – Грузинский потомок опять слегка покраснел. Мы уселись за большой резной стол в центре библиотеки. – Мы с вами раньше вот так разговаривали? – спросил я. – Нет, никогда, – ответил совсем уже стушевавшийся князь. – Ну вот и хорошо. До начала спектакля ещё времени много, побеседуем. Вы ведь наслышаны, что со мной произошло третьего дня? – Никак нет. – Я сильно ударился головой и потерял память… на время. Расскажите мне о дворце. – Не знаю, что и рассказывать… Ремонт ваших апартаментов: и ваших комнат, и покоев государыни – недавно закончен. Великая княгиня Елизавета Фёдоровна принимала в оформлении живейшее участие. Сначала хотели сделать две спальни, но государыня настояла, чтобы была одна, общая. – А вам нравятся новые интерьеры? – Мне? Очень! – казалось, комендант расслабился и совсем успокоился. – Стиль модерн, такая новизна. Но всем такие нововведения по вкусу. И матушка ваша, осмелюсь сказать, не очень одобрила. Предпочла в Гатчине остаться. Вы ведь зимой переехали, а две недели назад опять решили отбыть в Царское село, на свежий воздух, как вы сказали. Тем более, что государыня была в отъезде. – Понятно, – сказал я, потому что действительно понял, насколько непростыми были отношения между свекровью и невесткой. – А что сегодня дают в Мариинском? – Спящую красавицу, ваше любимое представление. – Музыка Чайковского, постановка Петипа, – совершенно автоматически проговорил я. – И в главной партии, принцессы Авроры – Кшесинская 2-ая, – подхватил комендант и тут же пресёкся, сильно сконфузившись. – Почему вторая, – подумал я, – надо бы узнать.

В эту секунду в открытую дверь библиотеки как всегда стремительно ворвался вихрь под названием Витте. Комендант сразу всё понял, щёлкнул каблуками и затворил за собой дверь. – Ваше Величество, – Витте тотчас же опустился на место ушедшего, – я провёл совещание по телефонному аппарату с Сергей Александровичем и Иваном Логгиновичем, они оба в Москве. С той стороны присутствовал Зубатов, Сергей Васильевич… – Начальник Московского охранного отделения, я помню, – вставил я удовлетворённо. – Да, и с моей стороны присутствовал господин Добржинский, начальник департамента полиции. Мы обсудили сведения о подготовке террористических актов во время коронации. – И? – продолжил я. – Витте взял паузу и откашлялся. – У меня сложилось впечатление, – продолжал он осторожно, – что, как бы это сказать… что сведения получены из не совсем надёжных источников. Когда я стал допытываться, кто конкретно и что конкретно про сие сообщил, ответы господ полицейских были очень уклончивы. Я вообще рискну предположить, что этой, с позволения сказать, информации, возможно, вообще не существует. – Как так? – Видите ли, Ваше Величество, органы защиты правопорядка занимают в нашем государственном устройстве положение весьма… особенное. Всё сконцентрировано у нас в одном месте – в Министерстве внутренних дел, а точнее в Департаменте полиции, которому подчиняются и охранные отделения в двух столицах. Есть ещё военная контрразведка, но она не в счёт, эти иностранных шпионов должны ловить. А за внутренних смутьянов отвечает Горемыкинское министерство, и никто больше. И где эти смутьяны, что они там затевают и есть ли они вообще – только им и известно. Я вам больше скажу: Иван Логгинович мне как-то признавался, что у них есть план внедрить в круги революционэров своих людей и контролировать процесс изнутри. То есть наши люди будут одной рукой готовить террористические акты, а другой – их же разоблачать. Опасная игра, на мой взгляд. Можно играть, играть, да и заиграться. – Да неужели эти… органы никто не контролирует? – Витте посмотрел на меня, как будто я спросил о чём-то неприличном: – Вот вы, Ваше Величество и контролируете. Так уж повелось, а ваш батюшка их вот где держал, – и Витте показал свой жилистый кулак. – Хорошо, а если создать альтернативные службы, чтобы они друг за другом следили и сами себя контролировали? – Отличная мысль, государь, – подтвердил Витте, и на губах его мелькнула тонкая усмешка. Я сделал вид, что ничего не заметил: – Вы, кажется ко мне собирались в воскресенье прийти, после обеда. Вот тогда и обсудим. – Слушаю, государь. – Витте весь подобрался, даже как-то нахохлился, как большая и сильная птица, и выпорхнул вон из библиотеки. Поднятый им ветер донёс до меня запах его, несомненно дорогого и французского, одеколона.

Наконец-то появилось время осмотреться, библиотека действительно производила внушительное впечатление: оба её этажа были заставлены книгами на как минимум трёх европейских языках, виднелись и латинские книги и древнегреческие фолианты. – Неужели всё это можно прочесть? Даже найти то, что нужно, и то – проблема. – Я поймал себя на мысли, что в присутствии Витте я смотрел только на него и никуда более, его серые глаза словно притягивали собеседника и не отпускали ни на минуту. – Несомненно выдающаяся личность, – подумал я. – Как там матушка-императрица говорила: способный человек? Матушка? Или я окончательно сошёл с ума или окончательно вошёл в свою новую роль. Мне опять вспомнилась моя мама, как она любила сидеть и читать в глубоком кресле, а когда я приходил домой она вскидывала на меня глаза, которые светились неподдельной радостью. И любовью. А здесь я один, я никому, даже своей жене не могу раскрыться до конца. Что же мне так и жить всю жизнь, как Штирлицу? – Мои невесёлые раздумья прервал князь или не совсем князь Ратиев. – Дозвольте проводить в ваши апартаменты, господин Чемодуров уже ждёт вас. – Мы вновь пошли по бесконечным коридорам. Мимоходом проскочили приёмную и кабинет, обставленные добротной мебелью, словно перенесённой сюда из романов Диккенса, и остановились у большой тяжёлой двери. Ратиев щёлкнул каблуками и удалился. Я вошёл внутрь и увидел спальню, интерьер которой представлял собой причудливую смесь викторианского, как я себе его представлял, и псевдо-русского стиля. На стенах, покрытых типично английскими обоями, висели такие же британские по духу картины псовой охоты и портреты родителей – Романовых и Гессен-Дармштадских. В центре стояла большая двуспальная кровать, а справа от неё высокая, совершенно русская по стилю ширма, увешенная снизу до верху образами и иконами, возле которых задумчиво горели негасимые лампады. Я обомлел, такого количество икон не в церкви, а в спальне я не видел нигде и ни у кого. Рядом с гардеробом слева уже стоял верный Чемодуров. – А-а-а, ты уже здесь? – Так точно, Ваше Величество, вы никому другому себя переодевать не разрешаете. – Ну, давай, что там у тебя? – Мундир лейб-гвардии гусарского полка, вы в нём часто в театр изволите ездить. – Я всю жизнь только переодевался, – вертелось в голове, – откуда это? - Чемодуров распахнул дверцы гардероба и вынул оттуда нечто красно-голубое. Я протиснулся в расшитые золотом узкие голубые рейтузы, натянул короткую красную куртку с двумя лентами, золотой и голубой, через плечо, а Чемодуров в это время возился у меня за спиной, пристёгивая к левому плечу нечто белое с коричневой меховой опушкой. – Ментик, Ваше Величество, – сказал он, встретившись со мной взглядом, – на тот случай, если в доломане, – он показал на куртку, – холодно будет. Однако в рукава никто не носит, заворачиваются только. – Помню, – угрюмо сказал я. И перед глазами немедленно возникла актриса Голубкина. – Ваш батюшка, – продолжал бурчать Чемодуров, – всё генеральские мундиры надевал, а вы только полковничьи. – Одевшись и довольно оглядев себя в зеркало, я взял из рук камердинера высокую шапку с золотым козырьком, из шапки сверху что-то торчало, то ли кисть, то ли перо. Разбираться было некогда, и я бодрым шагом пошёл за неизменным Ратиевым к мраморной парадной лестнице, спустился по ней, как падший ангел с небес, в полумрак коридора и вышел на уже знакомое мне крыльцо. Часы напротив показывали начало восьмого, на улице уже начинало смеркаться. – Когда, интересно, начинается спектакль, – подумал я, – а впрочем, какая разница, без меня не начнут.

Мариинский театр

Доехали мы удивительно быстро, минут за 25. – Ленинград – город небольшой, – опять пронеслось в голове нечто знакомое и такое ненужное. – Мариинский театр, светло-зелёный с белыми колоннами, показался мне вовсе не монументальным, как Большой театр в Москве, а приземистым и уютным. Народу перед театром было предостаточно, но рота гвардейцев или, как их там, кавалергардов оттеснила толпу вправо и влево, сделав проход прямо до центрального подъезда. – Да, теперь я понимаю, почему в Питере говорят вместо «подъезд» «парадное» – именно оно, парадное бывает у дворцов и театров, а в Москве, конечно, одни подъезды. - Когда я вышел из кареты, раздался рёв, от которого я невольно вздрогнул. – Надо срочно привыкать к выражениям народной любви, теперь это будет всегда, при любом моём появлении. Только вот всегда ли? – Не сопровождаемый никем, кроме безмолвных и рослых, под метр девяносто, гвардейцев, я вошёл в бесшумно растворившиеся парадные двери и поднялся по лестнице в просторное фойе с очень высоким потолком, на котором висели, блистая электрическими огнями огромные хрустальные люстры. Стены фойе ещё более бледно-зелёного цвета, чем фасад театра, были отделаны белой лепниной и орнаментами. Всё это вместе с начищенным до блеска паркетом, на котором играли световые зайчики от люстр и канделябров, и с огромными окнами, задрапированными белыми, кружевными и воздушными портьерами, создавало ощущение воздуха, простора, радости и ожидания чего-то необычайного. – Как же называется этот архитектурный стиль? Ничего-то я не знаю, ничего-то я не помню… – Навстречу мне по паркету, на котором, казалось, можно было поскользнуться, приблизился человек невысокого роста, седоволосый с необыкновенно высоким лбом и, как обычно, с бородкой и усами. Человек был одет в великолепно сшитый фрак с белым галстуком, осторожно ступая, он немного вывёртывал ноги носками в стороны. Почтительно поклонившись, он сказал с по-русски с явно выраженным французским акцентом: – Рады вас снова видеть у нас, Ваше Величество! – Вы, Мариус, – начал я, внутренне холодея от возможной ошибки. – Иванович, – подхватил он, и у меня, как говорится, отлегло. – Давно ли вы живёте в России? – зачем-то спросил я. – Да вот уже почти 50 лет, – ответил он, слегка удивившись. – Два года назад с вашего соизволения получил российское подданство. Пожалуйте! – и Петипа простёр руку, указывая на высокую центральную дверь с затейливой лепниной, и мы прошли, как я потом понял, в императорскую ложу.

Помещение ложи было просторным и очень высоким, я успел только заметить тёмно-синюю бархатную отделку стен и светло-голубую портьеру у самого потолка, как на меня навалилось сияние огромного театрального зала, балконов, лож и могучего красного занавеса из нескольких полукружий с золотой тесьмой, увенчанного неизменным двуглавым орлом. От идущего волнами к сцене и уже заполненного партера, состоящего из голубых, белых и ярко-красных платьев женщин и чёрных, как налакированных, костюмов мужчин, от блеска канделябров и огромной люстры посредине перехватило дыхание. – Ники, а ты уже здесь? – раздался знакомый голос за моей спиной. – Непохоже на тебя, ты ведь обычно к самому третьему звонку приезжаешь. – В проходе между креслами ложи стоял Сандро и улыбался во весь рот. Из-за его спины бросилась ко мне довольно миниатюрная женщина с крупными чертами лица и копной волнистых чёрных волос. Она обняла меня и крепко поцеловала в щёку. – Ники, как ты мой родной? – спросила женщина и я поразился её внешнему сходству с императрицей-матерью, которую я видел вчера за завтраком. То же лицо, тот же голос, тот же, как тогда говорили, шарм. Но нет властности, неприступности, непоколебимой уверенности в своей правоте, а есть мягкость и какая-то наивность что ли, как у ребёнка. – Сестра, это точно сестра, как же её зовут, ах, да – Ксения. – Я получше, – отвечал я, подбирая слова. – Но по-прежнему ничего не помню, как отрезало. Вот Сандро и… другие мне рассказывают. – Выглядишь ты прекрасно, может, небольшая шишка и есть, ну так это пройдёт, – сказала она, бесцеремонно ощупывая мою голову. Я невольно обернулся – из зрительного зала нас было не видно, а на сцене ещё никого не было. В этот момент грянули первые звуки оркестра, мы быстро расселись, я – в центре, а Сандро и Ксения у меня по бокам. Аккорды увертюры показались мне чрезмерно мрачными и тревожными. – О чём этот балет? – пытался я вспомнить, – это же сказка. Ну, да – Шарль Перро или братья Гримм, не важно, но не Гофман же. А сюжет – что-то вроде Сказки о мёртвой царевне Александра Сергеевича. Принцессу кто-то заколдовал, она уколола ручку о веретено – нечего было работать – и погрузилась в сон, а вместе с тем и всё королевство. Ну а потом прекрасный принц, на белым коне или без него, разрубил там все эти… водоросли, нет, как их, вьюны эти, которые всё оплели, увидел: гроб качается хрустальный, открыл и поцеловал. И сон, ясное дело, у принцессы прошёл, как рукой, все проснулись и сыграли, как положено, весёлую свадебку. А когда проснусь я? И проснусь ли вообще? А может быть, всё дело в любви? Ведь принцесса проснулась, потому что принц в неё влюбился, а не так просто поцеловал хорошенькую мордашку. Вот, императрица, назвать ее про себя Аликс, пока язык не поворачивается, видимо, меня любит. Но на самом деле не меня, а того, настоящего. А где он, настоящий, исчез и нет его… Поэтому мне и проснуться не суждено… – От этой мысли я даже вздрогнул. На сцене начались танцы на каком-то балу. Лёгкие балерины порхали от кулисы к кулисе легко, непринуждённо и почти невесомо. А музыка… Музыка очаровывала и захватывала, она стала безмерно мелодичной, радостной, с оттенками таинства и волшебства. – Всё-таки Чайковский – гений! Не хватало мне ещё прослезиться, нервы, как у того интеллигента, ни к чёрту. – Не надоело, – наклонился ко мне Сандро, – в четвёртый раз смотришь. Но я понимаю, старая любовь не сгорает до конца. Хороша твоя Матильда, ничего не скажешь, вкус у тебя и у твоего папеньки был отменный. – На сцене как раз невысокая, но очень стройная темноволосая балерина в бледно-малиновой пачке сделала немыслимое па и получила из рук то ли папаши, то ли мажордома палочку со звездой на конце. При чём здесь Александр 3-й, которого мне упоминали который раз, я не понял, но спрашивать не стал. И сразу опять музыка стала тревожнее, и на сцене появилась тоже несомненно хорошенькая, но вся в чёрных лохмотьях балерина, танцевавшая, судя по всему, партию нехорошей колдуньи. – За кулисы-то пойдёшь в антракте, или уж лучше после окончания? – наклонился опять ко мне Сандро. – Даю слово, жене твоей ничего не скажу, а вот КсенИ, – он произнёс ее имя на французский манер, – лишнего знать не надо. – Знаю, знаю, – откликнулся он на протестующее выражение моего лица, – у вас всё там давно закончилось, ещё два года назад, после помолвки. Ну, а поговорить… почему бы не воздать дань, так сказать, несомненному таланту. – После решим, – сказал я, чтобы выиграть время. – Сандро, – перегнулась с другой стороны Ксения, – не приставай к Ники, как тебе не стыдно. – И Сандро, улыбнувшись, приложил палец к губам. Кому предназначался этот жест, я так и не понял.

Злая колдунья свершила своё чёрное дело, принцесса укололась, и начался антракт. Сандро извинился и вышел, а я остался один на один с Ксенией. Её большие глаза смотрели на меня с сочувствием. Она болтала о разных пустяках, а я, улыбаясь и поддакивая впопад и невпопад, разглядывал, не стесняясь, её прекрасные густые волосы, довольно крупный и чуть курносый нос и такие же большие и мясистые губы. – Если даже в ней, как и в Николае, то есть во мне, 95% немецкой и датской крови, всё равно она больше похожа на русскую княжну, чем на прусскую принцессу. И говорит по-русски чисто и правильно, без единой ошибки. – В этот момент Ксения перешла от светских новостей к более важным, как она сказала, вещам. – Я тут получила из Парижа… от человека, которого обещала не называть, брошюру на французском о Сионских мудрецах. Ты читал? – Нет, не помню, – соврал я. – Неужели это всё правда, и эти жиды и масоны хотят захватить весь мир и разрушить всю нашу нравственность, все наши устои и церковь тоже. А ведь среди масонов есть и очень высокопоставленные люди, в том числе и у нас в государственном аппарате. Ты этому веришь? – Я… я не знаю. А ты не можешь мне её, брошюру прислать? Я посоветуюсь со знающими товарищами, то есть я хотел сказать с экспертами. – Всё время ты, Ники ввёртываешь свои английские словечки. Эксперты… Хорошо, я пришлю, но ты никому не говори, откуда ты это получил. – Конечно, не беспокойся. – Вернулся Сандро, из оркестра вновь задудели трубы, и действие продолжилось. Всё время до конца спектакля я напряжённо думал о том, что произойдёт со всеми этими симпатичными, и в большинстве своём неглупыми людьми – с Ксенией, Сандро, братом Михаилом, с этим, наконец, грузинским князем орловского розлива… Ну хорошо, мне, Аликс и ещё многим предстоит погибнуть, а эти куда денутся, я совершенно не помню; доживут до революции, уедут в эмиграцию – или что? И тут меня пронзила мысль, пугающая и восторженная, как перед эпилептическим припадком: а что если я всё смогу изменить? Может, революция для России не обязательна, и если постараться, то её и не будет? – Я опять вздрогнул, по коже, по всему телу забегали ясно осязаемые мурашки, показавшиеся мне живыми, как муравьи. – У кого-то из фантастов, у Бредбери что ли, человек в прошлом наступил на бабочку, а в настоящем у всех людей выросли хоботы или огромные уши, точно не помню. А ведь я не бабочка, не насекомое, а император всероссийский как-никак. Хозяин по должности Земли Русской. М-да.

Кшесинская-Красинская

Спектакль закончился бурными аплодисментами. Как и сто лет спустя, публика не хотела отпускать своих любимцев, балеруны и балерины выходили, вернее выпархивали своим балетным скоком из-за тяжёлого занавеса и с удовольствием кланялись почтенной публике. Появились огромные букеты роз, самый большой в корзине с триколорной лентой нести было невозможно, его прямо-таки волокли по сцене два служителя. – Молодец, – заметил Сандро мне на ухо. – Отличный выбор, а широты души тебе не занимать. – Они с Ксенией быстро простились и вышли из ложи. На их место вошёл Петипа. – Поздравляю, Мариус э-э-э Иванович, – сказал я и тепло пожал ему руку. – Вся труппа и оркестр, как всегда, на высоте. – Желаете пройти за кулисы, государь? – Я кивнул головой. Старый маэстро, легко ступая на своих балетных ногах, повёл меня в сопровождении двух гвардейцев охраны к боковой лестнице, потом полутёмными коридорами вывел на широкую сцену, уже отгороженную от зала высоким занавесом, который показался изнутри отнюдь не таким роскошным, как снаружи. На сцене пахло невообразимым театральным запахом, смесью грима, талька, пыльных декораций, машинного масла, духов и лёгкого артистического пота. Пройдя сцену насквозь, мы вышли во внутренний коридор театра, довольно широкий с дверями по обеим сторонам. Петипа остановился у двери с надписью Кшесинская 1-ая и Кшесинская 2-ая, поклонился и немедленно исчез. Я слегка постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл в комнату, которая, как я помнил, называется на артистическом жаргоне гримуборной. Гвардейцы остались караулить в коридоре. В комнате, довольно просторной, напротив друг друга стояли два больших стола из светлого, наверное, орехового дерева, перед каждым из столов были прикреплены три зеркала, то, что в центре, смотрело прямо, а двое по бокам, чуть под углом к столешнице; с боков к столам на гибких штангах были прикреплены электрические лампы, горевшие ярким искусственным цветом. Вся дальняя часть комнаты у окна была заставлена большими и очень большими букетами в вазах и кадках. У правого стола в кресле сидела та самая черноволосая балерина в бледно-малиновой пачке, она повернула ко мне своё лицо с тёмно-бардовыми от грима щеками и неестественно ярко подведёнными чёрной тушью глазами. Затем она встала, и мне почудилось, что она хочет меня поцеловать, но не поцеловала, даже не подала руки. – Ники, – просто, безо всякого выражения сказала она. – Наконец-то ты пришёл. Ты помнишь, мы договорились, что до конца жизни мы будем называть друг друга на ты? – Помню, – сказал я не совсем уверенно. – Вот уже почти два года, как ты не приходил ко мне сюда. Я, конечно, писала тебе, но в письмах всё не выразишь. – Её голос с лёгким польским акцентом звучал мягко и мелодично, и огромный слой грима, и размалёванные глаза не могли скрыть очарования её молодого лица с прямым, хрупким носом и красиво очерченными губами. Жёсткие тёмные волосы Матильды Кшесинский были убраны наверх и скреплены диадемой из искусственных брильянтов, а цепное ожерелье, как браслет обвивало и подчёркивало высоту ее белоснежной шеи.

Мы стояли напротив друг друга, как на сцене под пронизывающим электрическим светом, и я совершенно не знал, что мне делать дальше. Но Матильда, видимо, всё за меня решила. – Садись Ники, поговорим. Мы так давно не разговаривали, – добавила она и царственным жестом указала на другое кресло. Невольно повинуясь, я сел, и она тоже опустилась в своё кресло, аккуратно расправив пачку. Помолчали. Потом она немного театрально сжала руки на коленях, и спокойно продолжала. – Я любила тебя Ники всей душой, и ты это знаешь. С того самого момента, как твой батюшка посадил нас вместе за обеденный стол после моего дебюта. Любила не как цесаревича и наследника престола, а просто так – любила и всё. Когда я узнала о твоей помолвке мне показалось, что жизнь моя кончена и что радостей больше не будет, а впереди много, много горя. Я знала, что найдутся люди, которые будут меня жалеть, но найдутся и такие, которые будут радоваться. Что я потом переживала, когда знала, что ты был уже со своей невестой, трудно выразить. Кончилась весна моей счастливой юности, – произнесла она опять несколько театрально, и я подумал: сейчас заплачет, но она не заплакала. – Для меня наступила новая, трудная жизнь, но я ни о чём не жалею, и не собираюсь жалеть. – Она слегка ударила кулаками себя по коленям. – Ты в одном из писем написал, что будешь помогать мне и после нашего… расставания. – И она впервые взглянула прямо на меня. – И у меня есть к тебе две просьбы, большая и малая. – Глаза её, тёмно-карие с зелёными прожилками, смотрели дерзко и решительно. – Да, – подумал я, – в такую женщину можно было и влюбиться. – Во-первых, Петипа ставит новый балет, Синюю бороду Шенка, музыка так себе, но именно это, – она сделала неопределённый жест рукой, – Мариус Иванович выбрал для своего бенефиса. Меня он там видеть не хочет, говорит нет подходящей партии, а я хочу танцевать. И именно богиню Венеру. Ты можешь с ним поговорить? – Поговорю. Это… малая просьба? – Да, Ники ты всегда понимал меня с полуслова, – сказала она печально, и мне показалось, что эта печаль была совершенно искренней. Она встряхнула головой, как будто отбрасывая что-то в сторону.– Вторая просьба гораздо больше и сложнее, чем первая. Я хочу вернуть нашей семье настоящую фамилию. Ты знаешь, я тебе рассказывала, что мы происходим из рода графов Красинских. – Я не помню, расскажи ещё раз. Я, знаешь ли, ударился головой… – Она перебила меня: – Знаю, слышала. Так вот – мой прадед Войцех Красинский, будучи ещё ребёнком, после смерти своего отца остался единственным наследником всего состояния нашего рода. Но его дядя решил завладеть всем и подослать к мальчику наёмных убийц. Я уж не знаю как, но об этом узнал француз-гувернёр Войцеха и увез его в Париж. И записал его там для конспирации под именем Кшесинский, это фамилия наших дальних предков по женской линии. Мальчик вырос, получил образование, женился и решил вернуться в Польшу. Но за годы его отсутствия дядя, этот подлец, объявил наследника умершим, а все богатства забрал себе. Попытки моего прадеда вернуть наследство оказались напрасны: воспитатель при побеге из Польши взял не все документы. Восстановить правду в архивах тоже было невозможно: ты же знаешь, какой у нас в Польше беспорядок во всём. Так мой прадед стал самозванцем, – и Матильда опять посмотрела мне прямо в глаза. Внутри у меня что-то упало и не хотело возвращаться назад, мне на минуту показалось, что эта женщина видит меня насквозь. – Единственное, что у меня осталось, – продолжала балерина, открывая стоящую на её столе шкатулку, – вот этот перстень златолитый. – И она аккуратно положило мне в руку большое, явно мужское кольцо с огромной печатью, на которой теснились рыцарский шлем, перья и щит с массивной золотой короной в центре. – Это герб графов Красинских, – сказала Матильда как всегда просто и спокойно. – Это конечно не доказательство, но ты-то мне веришь, – добавила она, и в её словах не было вопросительной интонации. – И что же с этим делать? – спросил я беспомощно, возвращая перстень. – Можно послать нарочного с полномочиями в польские и французские архивы. Я уверена, документы найдутся. Но для этого нужны средства. – Хорошо, пошли прошение на моё имя, я распоряжусь. – Благодарю вас, государь. – Она встала, поклонилась, и у меня создалось впечатление, что она меня больше не задерживает. – Да, мне пора, – сказал я, прерывая молчание, – и… пожалуйста, прости мне всю ту боль, которую я тебе причинил. – Уходя из гримёрной, я понял, что эти последние слова были абсолютно лишними.

Дорога в Царское сначала по полутёмным улицам Санкт-Петербурга, а потом по ещё более тёмным дорогая столичных предместий не запомнилась ничем. Я опять быстро прошёл по анфиладам Александровского дворца. Вывернувшийся невесть откуда Чемодуров доложил мне, что государыня «давно легли и почивают». Не успев даже обрадоваться, я добрался до своей спальни, кое-как разделся и погрузился в тревожный сон.

Царь Православный

– Get up lazybones – вставай лежебока! – Я почувствовал, как чья-то рука ласково треплет меня за плечо. Я приоткрыл глаза и понял, что я на той же кровати как и вчера, как и два дня назад. Потом длинные белокурые и слегка вьющиеся волосы коснулись моей головы, а потом и мягкие губы коснулись моей щеки. Я повернулся и присел на постели. Передо мной стояла Аликс, уже одетая для нового дня, на ней было длинное грациозное платье тёмно-серого, почти чёрного цвета, две нитки жемчуга спадали с шеи, волосы были заколоты тёмно-вишнёвыми булавками и лишь две пряди выбивались из этой замысловатой причёски. Глаза её смотрели на меня строго и одновременно насмешливо. – Вставай, уже девятый час. Уже утреня заканчивается, вот-вот литургия начнётся, а ты всё спишь и спишь. Иоанн Леонтьевич специально приехал из Петербурга, раз мы здесь. Я вчера ему исповедовалась, а ты гулял, конечно. Сегодня причащусь, а ты не успеешь, ну хоть исповедуйся после службы. Он твой духовник, всё-таки… – Я тупо смотрел на неё, как будто спросонья, и ничего при этом изображать было не надо. Но мой мозг напряжённо работал. – Духовник, исповедоваться – что ж это будет? Да, бабушка учила креститься, пару раз ходили в церковь, но я же ничего не знаю, ни молитв, не обычаев, ничего. Нет, Отче наш вроде помню, в общих чертах. Аааа… ничего, буду смотреть на других и делать, как Аликс. – Иди умойся, – продолжала она, – на твою физиономию невозможно смотреть без содроганья. – Я поцеловал ее мимоходом и быстро вышел в соседнюю ванную. Наскоро помывшись, быстро оделся в военный, явно не парадный френч, заботливо оставленный Чемодуровым, и натянул сапоги. Аликс ждала меня, я подал ей руку. – Ники, ты опять весь дрожишь. Я уверена, ты по-прежнему не здоров, а мне ничего не рассказываешь. – Я не знал, что ответить и поэтому не отвечал. – Долго ли я ещё буду так дрожать при встрече с этой женщиной?

До дворцовой церкви было совсем не далеко. Я вошёл и внимательно осмотрелся: да, я не ошибся, она была переделана из одного из залов дворца и имела совсем не церковный вид. Белые колонны упирались в лепнину козырька, где заканчивался первый этаж дворца, и далее полукруглые окна уходили ввысь к расписному потолку, с которого на длинной штанге свисала огромная люстра; на ней горело бесчисленное количество свечей, электричество сюда, видимо, ещё не провели. Слева толпились люди, весьма многочисленная обслуга дворца, как я понял. При виде нас они низко поклонились. Мы встали на свободное место справа, никто из собравшихся не приблизился к нам на расстояние меньше трёх метров. Пространство перед нами перегораживал выдержанный также в белых тонах невысокий алтарь с иконами, возле него напротив двустворчатой дверцы царских врат уже стоял священнослужитель в белой с золотом рясе. Держа в руке ленту, которая полукругом свисала с плеча его роскошного одеяния, он возгласил красивым басом что-то вроде: – Благослови, Владыко! – Все перекрестились, я тоже. – Вот видишь, – шепнула мне Аликс на ухо, – дьякон уже литургию начал, а мы опоздали и проскомидию уже пропустили. – Я промолчал, она, судя по всему, знала все обряды и саму службу до тонкостей. Стоя лицом к алтарю, дьякон басом продолжал вещать по-церковнославянски, прерывая себя возгласом: – Господи, помилуй! – Все крестились, а хор из-за моей спины и откуда-то сверху чисто и слитно подхватывал его призыв. Понимая лишь отдельные слова, я потерял счёт времени, моя правая рука двигалась автоматически, а сам я унёсся далеко, обратно в тот сон, который не успел досмотреть утром. Пространство передо мною с алтарём и царскими вратами разорвалось как холст на старой картине, и я снова увидел себя солнечным летним днём под Москвой, около нашей дачи. Все деревья и кусты вокруг стали как будто выше ростом, со мной были мои мама и папа, красивые, весёлые и совсем еще не старые. Мы шли по лесной дороге к пруду, где я учился плавать, и солнце косо светило нам через прозрачные кроны берёз и масляные лапы елей. Я быстро разделся и бросился в воду, которая мягко обняла меня с головы до пяток. – Коля, что ты делаешь, остановись, – закричала мама с берега, – ты же плавать ещё не умеешь, там глубоко, назад! – Я видел, как отец стал поспешно сбрасывать с себя одежду. А я плыл дальше и дальше, и пруд уже казался бесконечным, и я понял, что я не вернусь.

Другой голос, более высокий и слегка охрипший, раздавшийся из алтаря, вывел меня из оцепенения. Слова я не разобрал, но это стало совершенно не важно, потому что откуда-то сзади опять запел невидимый мне хор, женские голоса рвались ввысь, и их поддерживали мужские, как будто предлагая им опереться на них и взлететь ещё выше. Из боковой двери алтаря вышли молодые люди в таких же белых одеждах со свечами на длинных золотых подсвечниках, дьякон нёс высоко перед собой огромную книгу в золотом переплёте, а за ним появился другой священник, ещё не старый человек с умными глазами, чрезвычайно высоким лбом и прямоугольной бородой с проседью. Он держал в руках кадило и медленно помахивал им, кадило позвякивало. Священник отдал кадило ещё одному молодому служке, и тот почтительно поцеловал ему руку. – Этот что ли мой духовник? Как Аликс его назвала: отец Иоанн? И что именно ему я должен буду исповедоваться? Как? О чём? – Между тем дьякон открыл тяжёлую золотую книгу и долго читал ее, всё возвышая и возвышая свой голос, и закончил только тогда, когда, казалось, читать более высоко и громко было уже невозможно. После чтения Евангелия, дьякон начал возвещать славицы всем начальникам православной церкви, начав с императора всероссийского, назвав его (то есть меня, меня?) отцом и господином. – Да, да правильно, я где-то читал об этом, ведь до самой революции патриарха в России не было, и главой церкви был царь, а кто же ещё. Это всё Пётр первый начудил, не захотел ни с кем властью делиться. Так какая же это непомерная ноша – быть главой всего и вся: и правительства, и армии, и полиции, и церкви, и жизни светской, и жизни духовной. Зачем это так всё устроено? Вот даже любому священнику верующие целуют руку, и значит признают его верховенство над собой. Значит и мне все подданные огромной страны, и православные и неправославные, должны целовать руки, так что ли? А я их должен учить, как им жить и что им делать?

Дьякон продолжал своим роскошным басом произносить непонятные слова, а хор продолжал петь, подхватывая их и добавляя новые. Слева в углу, на ступеньке перед иконостасом я заметил ещё одного священника, склонившегося за небольшой конторкой. Рядом с ним так же склонился молодой парень, видимо один из дворцовых слуг в коричневой поддёвке. Он взволнованно, но тихо говорил что-то священнику, а тот слушал, изредка поглядывая на него. И тут вдруг этот слуга, а, может, повар или кучер, встал на колени, священник накинул на него тёмное покрывало, которое, казалось, было частью его одеяния, и перекрестил, подымая глаза к потолку и шепча какие-то слова. – Так вот как у православных проходит исповедь, ни тебе кабинки, ни решётки между тобой и священником. Прямо посреди церкви – до остальной толпы метра два, не больше. Что же толкает всех этих людей, и богатых, и бедных, и образованных, и неграмотных, приходить и вот так, на виду у всех рассказывать в общем-то постороннему человеку про свои не очень красивые поступки, и ещё менее красивые мысли? Странно, непостижимо. – Дьякон вышел на самый край возвышения перед алтарём и начал произносить или даже напевать длинную-предлинную молитву, и весь зал пел вместе с ним. Аликс тоже пела, и в глазах её стояли слёзы. Она посмотрела на меня с жалостью и, как мне показалось, с пониманием. Опять запел хор, и я погрузился в свои тягостные мысли, ходящие по одному и тому же бесконечному кругу.

Голос дьякона вновь вывел меня из потустороннего состояния. – Со страхом Божием и верою приступите, – грозно возвестил его бас. – Где он этот страх Божий, у кого он есть? У собравшихся здесь конюхов и слуг? Может быть… А у всех этих родственников и министров, которые осаждали меня вчера и сегодня? Вот это вряд ли. – Теперь все трое священников стояли перед алтарём как на сцене. Главный из них держал в руках золотой кубок, закрытый четырёхлистной салфеткой. – Верую, – громко сказал он и забормотал слова, которые я был не в силах разобрать. – Помяни меня, Господи, во царствие твоем, – закончил он торжественно. Дьякон и другой священник развернули под кубком красное полотенце, и Аликс, шагнув вперёд и сложив руки на груди, первая подошла к чаше. – Может, мне тоже уверовать или хотя бы помолиться, попросить хоть кого-нибудь подсказать мне, что делать, кому верить, кому не верить и как выжить во всей этой фантасмагории? - Цепочка верующих подходила к чаше и отходила к маленькому столику, где двое служек наливали им что-то красное из графина и давали в руки кусочки хлеба. Пел хор, и в окнах второго этажа сверху сиял солнечный луч. Все причастившиеся стали быстро подходить с священнику, стоявшему уже без чаши с крестом в руке. Я понял, что мне нужно сделать то же самое, все расступились, и я поцеловал крест и холодную руку отца Иоанна, не ощутив при этом ни неудобства, ни стыда. Аликс подошла ко мне, тревожно заглянула мне в глаза и сказала: – Я оставлю тебя здесь, после исповеди приходи в столовую завтракать.

Исповедь

Очередь к кресту прошла удивительно быстро, вся толпа в храме мгновенно исчезла, и я остался один на один с отцом Иоанном. Он почтительно, с полупоклоном показал мне рукой на боковую дверь, приглашая за собой. Мы прошли в небольшую комнатку, где кроме белых стен и двух кресел ничего не было. Отец Иоанн опять медлительным жестом пригласил меня присесть и сел сам напротив. – Наслышан о вашей беде, Ваше Величество. Вы только не беспокойтесь, Бог милостив, всё к вам вернётся. Я понимаю, сегодня исповедь у вас вряд ли получится, за два дня вы едва ли смогли много нагрешить, – и священник улыбнулся своей мягкой улыбкой. Глаза его смотрели на меня внимательно и немного устало. – Давайте просто побеседуем.– Спасибо, отец э-э-э Иоанн. Я о многом хотел вас расспросить… Я вчера обедал с Победоносцевым, он мне свою книгу подарил, Московский сборник, кажется. Вы читали? – Нет, не читал, она ещё по-моему из печати не вышла. Но я Константина Петровича знаю давно, и взгляды его мне хорошо известны. – И что вы думаете? – Думаю, что наш обер-прокурор живёт ещё в 18-м веке, а может и в 17-м, а на дворе уже скоро и 20-й начнётся. – Что вы имеете в виду? – Да то, что у церкви нашей много проблем, и как решать их – один Бог ведает. Радует, конечно, что число православных христиан быстро увеличивается, и они составляют большинство населения империи. Но вопрос в том, кто они, какие они, действительно ли они верующие люди? – Я удивлённо посмотрел на своего духовника. – Вот возьмём, например, крестьян, – продолжал он. – Вы же знаете, что 80% из них неграмотные, а среди женщин и все 90%. Не читая священного писания, можно ли понять его смысл? Обычный неграмотный крестьянин знает наизусть несколько молитв, которым его родители обучили, при этом смысла их и всего Христова учения не понимает и даже в Отче наш делает ошибки. Поэтому он и смотрит на священника не как на духовного отца, а как на сборщика особого налога – церковного. К сожалению, все эти идиллические воззрения на русский народ, как на народ-богоносец, обладающий природной религиозностью, очень далеки от реальной жизни. Помани его, этот народ какой-нибудь хитрый смутьян простым лозунгом – Грабь богатства церковные! – и пойдут грабить, и церкви жечь, и иконы рубить, и вся эта благостная оболочка сползёт с этого народа, как и не было. При этом, поймите меня правильно, я наших рядовых батюшек нисколько не виню, они в поте лица зарабатывают хлеб свой. Знаете ли какой казённый оклад получает обычный священник? 300 рублей в год – в гоод! А дьякон всего-то 150 целковых, меньше подсобного рабочего. А десятки тысяч батюшек вообще ничего из казны не получают. Поэтому и пускаются во все тяжкие, требуют уплаты за каждое своё действие, крещение или освящение, и разводят скотину и огороды распахивают. Поэтому и не идут в священники молодые и талантливые … Вот мне на прошлой неделе сообщили, что из последнего выпуска одной из сибирских семинарий ни один, ни один в приход служить не пошёл. Оно и понятно – сейчас в стране множество возможностей появилось, и соблазнов тоже. Да и те, кто принимают ношу сию больше думают, как свои семьи прокормить, чем о духовном служении. А если мы сами гореть не можем, как можем мы других зажечь? – Отец Иоанн горестно вздохнул. – А с образованным классом… тут другая проблема. Верить в Бога не модно стало… – А что произошло? – Я сам долго над этим размышлял. Тут много причин – и успехи науки, конечно… Многие делают из этого вывод, что человек с помощью науки может стать всемогущим и никакой Бог ему не нужен. Но главное не в этом. Наши образованные слои, и дворянство, и купечество, и интеллигенция так называемая, не видят в церкви нравственного ориентира, независимой, чистой и незапятнанной силы, служащей Богу одному и никому боле. Вот мы говорили о бедственном положении рядовых священников, а разве так живут епископы и митрополиты? Они получают из казны в десятки, в сотни раз больше рядового батюшки. Вот и соревнуются они, самые главные наши церковные иерархи не в том, как подать пример аскетизма и благочестия, а в том, каких лошадей прикупить и в какой-нибудь разукрашенной таратайке прокатиться, чтобы другие завидовали. Разве можно верить таким, можно ли им поверять печали и грехи свои и ждать от таких духовного напутствия? Нет, конечно. Наоборот, образованное сословие считает верхушку нашей церкви государственными чиновниками от религии, заботящимися только о собственном кармане. Каков поп, считают они, таков и приход, и каковы начальники, таковы и подчинённые. – Отец Иоанн замолчал, было видно, что он серьёзно расстроен. – А сколько ты получаешь, и тебе можно верить? – подумал я, а вслух сказал: – Константин Петрович мне обещал представить предложения по повышению роли православия… – Что же, – отозвался духовник, – надо посмотреть, почитать. Только вот, сдается мне, что кроме расширения сети церковно-приходских школ в ущерб земским, да ужесточения цензуры, он вряд ли что-то другое предложит. – А вы чтобы посоветовали? – Если б я знал средство для излечения от всех этих болезней, то давно бы… – Отец Иоанн махнул рукой. – – Я понимаю, если всем священникам платить достойное содержание, никаких денег не хватит. И всё же церковь должна иметь в государстве отдельное значение, быть отдельной духовной силой. Есть же среди нас истинные подвижники, не сребролюбцы. В Оптиной пуcтыни, например, целый куст, целый букет истинно святых людей; старца Амвросия, который Достоевского наставлял, уже нет с нами, но остались Нектарий, и Варсонофий, и многие другие. Вот бы вам с супругой вашей поехать к ним, поговорить, посоветоваться? – Я кивнул головой, и на этом наш совершенно не похожий на исповедь разговор закончился. Я встал, неуклюже потянулся к наставнику и вновь поцеловал его руку. А затем быстрым шагом пошёл в столовую.

Вновь Витте

– Ники, я тебя заждалась. Уже почти половина второго. А ты с утра ничего не ел. Сколько же можно беседовать? Никогда твоя исповедь у отца Иоанна так долго не длилась. – Аликс смотрела на меня настороженно и взволнованно. На ней было платье со стоячим воротником нежнейшего голубого цвета, вдоль всего платья сверху и до самого низа, до носков её темно голубых туфель шли вставки из белых (брабантских, почему-то подумалось мне) кружев, которые только подчёркивали стройность её фигуры. В центре воротника сияла изящная брошь с небольшими брильянтами. Я не удержался и поцеловал её в щёку: – Это была не исповедь, это был долгий и важный разговор. – У тебя со всеми долгие и важные разговоры. Вот через полчаса Витте придёт, они могут нас когда-нибудь оставить в покое. Хоть в воскресенье. А завтра нам выезжать уже в Москву, ты не забыл? – Я конечно, не забыл, потому что услышал об этом в первый раз. – В Москву, почему так рано, ведь коронация ещё через неделю? – Но спросить об этом Аликс было неудобно, просто невозможно. Мы сели и стали завтракать. На белоснежной скатерти скромно стояли бокалы с апельсиновым соком, булочки, тосты, джемы, блестело светлой желтизной сливочное масло. Лакеи в белых перчатках подали нам кусочки омлета с бобами, жаренными помидорами и прозрачными ломтиками английского бекона. – Завтрак, переходящий в ланч, то есть бранч на офисном жаргоне, – подумал я и сердце опять заныло. Я вспомнил наш офис в Чапаевском переулке, ряды одинаковых коричневых столов внутри тёмно-серых перегородок, компьютеры, экраны, суету, симпатичных барышень в коротких юбочках, спешащих куда-то с папками и бумагами… Всё это показалось одновременно и милым и безвозвратно утерянным. – Ники, ты стал какой-то другой, – тихо сказала, почти прошептала Алиса Гессенская. – Ты всё время задумываешься, смотришь в одну точку. Дневник по-моему совсем забросил, а ведь ты обещал папА каждый день записывать для истории события твоей жизни, хотя бы коротко, без комментариев и рассуждений. Что с тобой происходит? – Не волнуйся, я в порядке, мне уже значительно лучше. – Она улыбнулась: – МамА поехала в Зимний собираться, как она сказала. Я думаю просто не хочет нам мешать. – Очень мило с её стороны. – Аликс слегка поджала губы: – Она присоединится к нам по дороге. Вчера приходил Воронцов-Дашков, приносил программу нашего путешествия и коронации. Я посмотрела и пришла в ужас: сплошные встречи, приёмы, обеды, ни одного спокойного дня за целую неделю. А 14-го, в день коронации – это вообще какой-то кошмар: целый день на ногах, и ни минуты отдыха. Одно утешенье: 18-го в субботу будет бал у Монтебелло, он тебе представлялся, французский посланник. – Ах, да-да, – рассеянно пробормотал я. – Он такой затейник, этот Монтебелло, я уверена, у него будет нечто особенное. Мы наконец потанцуем и попразднуем – это будет и коронационный, и наш свадебный бал тоже. – Она развеселилась, и на её щеках опять выступил лёгкий румянец. В дверях появился гвардейский офицер. – Ну вот, тебе опять надо идти. Тебя ждёт этот скучный Витте. – Казалось, её настроение менялось на 180 градусов каждую минуту. – Будете обсуждать государственные вопросы, которые сами не знаете, как разрешить. – Как она права, – подумал я.

Витте уже ждал меня в кабинете с пухлой папкой в руках. Главный министр России был как всегда подтянут, свеж и энергичен. Он отвесил обычный, отнюдь не подобострастный поклон, мы опять пожали друг другу руки и сели друг напротив друга за малый стол, стоявший перпендикулярно основному, заваленному полуметровыми стопками бумаг. – Боюсь я всё это не прочту до отъезда, – показал я на бумаги, чтобы растопить обычную для начала разговора неловкость. – Придётся взять их с собой. – Я решил упростить вам задачу, государь. – Витте улыбнулся. – Вот, – показал он на папку, – краткий доклад о положении дел в Империи. Почитайте, Ваше Величество, здесь полный обзор и текущего положения и предполагаемых реформ. – Обязательно почитаю, – сказал я, кладя папку на стол. – Ну уж раз мы с вами сегодня встретились, расскажите мне коротко, что у нас в государстве хорошо, а что – не очень. – Рассказ, даже короткий, будет долгим, государь наберитесь терпения. А то, когда я начинаю вам говорить о финансовых вопросах, вы обычно скучаете. – Ничего, ничего, я потерплю. – Витте вскочил со стула и начал ходить по кабинету. Он говорил с лёгким украинским акцентом, чёткими и ясными фразами, лишь иногда заглядывая в маленькую книжицу, которую вынимал из внутреннего кармана. – Человек безусловно талантливый, но уж очень себя любит, Чемодуров прав, – подумал я. – Положение в нашем хозяйстве, – вещал Витте, – можно сказать, хорошее или очень хорошее. Промышленость, после введения по моей инициативе защитительного таможенного тарифа, растёт как на дрожжах, в этом ходу под мои руководством будет построено рекордное количество железных дорог – около 3-х тысяч вёрст. Транссибирская магистраль уже под Иркутском. Урожаи зерна отличные, голода не было три, нет – четыре года. Золотой запас империи достиг уже девятисот миллионов рублей. Самое время провести, хосударь, задуманную мной денежную реформу – перейти на золотой рубль. Ещё лет двадцать назад Салтыков издевательски писал, что за наш рубль в Европе дают полтину, а скоро будут давать в морду. Так вот и нет – мы введём свободный обмен рублей на золото и начнём чеканить империалы по 15 рублей с вашим, хосударь, изображением. В них будет по 12 храмм чистого золота. – Сергей Юльевич, простите если спрошу вас ещё раз: а зачем всё-таки это нужно? Конечно, приятно, что рубль будет золотым, но ведь и риск большой… – Риск всегда есть, Ваше Величество. Но другого пути нет. Россия, безусловно, страна богатая: и землёй, и людьми, и недрами. Одного только не хватает – капиталов. За счёт казны всего не построишь, а бюджет у нас и так еле-еле концы с концами сводится, и если бы не введённая по моему настоянию винная монополия совсем бы плохо было. Она больше четверти доходов в казну даёт. Но этого мало: нужен иностранный капитал, а он к нам не придёт, если не будет твёрдой валюты и гарантии вывоза прибыли. – Понятно, значит будут здесь богатеть, рубли на золото менять и за границу вывозить, – решил я поддразнить Витте. Он аж подскочил: – А сколько они построят при этом? Вот нефть в Баку нашли, а разрабатывать не на что. Да и не в деньгах дело – вместе капиталами иностранцы привезут машины, людей, инженеров, производство наладят, дисциплину европейскую привьют. Вот вам в прошлом году некий поповский сын радио демонстрировал, а что из этого вышло пока? Да, ничего, и я не удивлюсь, если какой-нибудь заграничный проходимец украдёт это изобретение, поставит его на поток и будет нам же радиоприборы продавать. – Хорошо, хорошо, не кипятитесь! А в чём вы думаете состоят самые главные проблемы для нашей империи? – Витте на минуту задумался, встряхнул головой и начал опять говорить, при этом его малороссийское хекание стало ещё заметнее. – Проблемы основных две – одна внешняя, другая внутренняя. Под внутренней я имею в виду земельный вопрос. Я вам уже ховорил, земли в стране много, а толку от этого мало. На каждого нашего крестьянина приходится в полтора раза больше удобной для пахоты земли, чем в Хермании, в два раза больше, чем в Италии, а урожаи в 3, в 4 раза ниже. И это в Европейской части, я уж про Сибирь и не ховорю. – Отчего так? – Да оттого, что пашут по старинке, на два вершка, ахрикультуры никакой, семена – одна труха. Но захочет крестьянин что-то улучшить, ему стукнут свои же, из общины по башке: сиди и не высовывайся. Да и вообще… трудное это дело улучшать севообороты, грамотно применять удобрения, гораздо проще – землю чужую отнять и поделить. – У кого же? – Да у помещиков. Об этом только и шумят народные витии, все эти народовольцы и социалисты. – А выход где? – Не знаю, Ваше Величество. Надо как-то пар выпустить – хотят больше земли, пусть едут в Сибирь и получают бесплатно. Нам бы, хосударь, человека толкового найти на пост министра земледелия. Слышал, что в Ковно местный предводитель дворянства Сельскохозяйственное общество учредил, новые сорта зерновых вводит, так у него в губернии урожаи хлеба в два раза возросли. – Как фамилия его не помните? – Не помню, хосударь, как-то на С, кажется. – Найдите и пришлите его ко мне, хочу с ним побеседовать. А вторая проблема какая? Внешняя, говорите? – Да, Ваше Величество. В Европе мы уже дошли до границы расширения наших земель, отнять что-либо на Балканах и у Турецкой империи мы не сможем, будет новая война, похуже крымской. На юге, в Персии и Центральной Азии мы впрямую сталкиваемся с англичанами. А надо бы не соперничать, а договориться и зоны влияния разделить. На Дальнем Востоке мы вроде бы получили и от Китая, и от Японии всё, что хотели, в этом месяце договоры с ними подпишем и, считай, Манчжурия наша. Только вот дальше, в Корею и на Ляодунский полуостров лезть не надо. А есть горячие головы… Недавно от некоего Безобразова записку получил, предлагает план «мирного завоевания» Кореи. Я ответил этому молодому наглецу, что план его попахивает авантюрой. Но я уверен, он не успокоится и до вас дойдёт. Ваше Величество, не время России сейчас воевать, не время. Никакая нам война не нужна, ни маленькая, ни тем более большая. Лет через 20-30, если всё будет тихо-мирно, Россия станет крупнейшей мировой державой. – Да? Так уж и станет, когда у нас 80% неграмотных… – А на это особый план есть у министерства просвещения. По введению всеобщего начального образования к 1924 году. – Даааа… Ну, до этого ещё надо дожить. – Повисло неловкое молчание. Я собрался с силами, сжал кулаки и набрал в лёгкие воздух, как будто собирался бросился в воду с 10-метровой вышки. – Я тоже, Сергей Юльевич, хочу вам такое сказать, что , наверное, никогда раньше не говорил. Я вижу нашу главную проблему в другом – в самой системе нашей государственной власти. Всё управление сосредоточено у нас в моих руках, и частично в ваших. Никакого парламента у нас нет, отдельного независимого суда тоже, как впрочем и свободы печати или других свобод. А лет через 20 население страны удвоится, производство возрастёт раз в 5. Можно ли будет такой махиной управлять по старому? – Да вы же сами, Ваше Величество, в речи перед земцами полтора года назад назвали возможность участия земства и вообще народных представителей в государственном управлении бессмысленными мечтаниями, или несбыточными, я точно не помню… – Что я сказал, то сказал. А вы-то сами что думаете? – Боюсь даже отвечать, хосударь, – Витте расправил плечи, серые глаза его загорелись и стали почти чёрными. – Реформы можно делать по-разному. Вопрос в том, в чьих интересах всё это делается? У нас есть много тронных, так сказать, теоретиков, они тоже хотели бы перемен, но только в пользу избранных 120 тысяч семей. – Каких семей? – А в пользу дворянства, Ваше Величество, которое у нас занимает около процента от населения. Чтобы хосударя отправить на покой, а самим сподручнее хосударством управлять, то есть по-простому – храбить. – Нет, нет, вы сами понимаете, что я не это имею в виду. Россия должна вступить в 20-й век с той формой правления, которая эту веку соответствует. – Задача не из простых, Ваше Величество. Как бы здесь дров больших… не наломать. – Я всё это понимаю. Вот вы идите и подумайте. Посоветуйтесь с кем надо, и приходите ко мне со своими предложениями.– Витте задумчиво поклонился и, слегка нагнув голову по обыкновению набок, вылетел из кабинета.

Опять Секеринский

– Дозвольте, государь, – и минуты не прошло после ухода или, можно сказать, улёта Витте, как дверь тихонько приоткрылась, и в проёме показались чёрно-смолистые усы Секеринского. – Я осмелился воспользоваться вашим милостивым разрешением, – вежливо проговорили усы, – приходить к вам на доклад раз в месяц. Но обстоятельства вынуждают меня использовать эту возможность прямо сегодня, до вашего отъезда. – Заходите и садитесь, – разрешил я милостиво. Мы сели, и я вопросительно посмотрел на главного охранника города Санкт-Петербурга. – Не знаю с чего начать, – неожиданно замялся он, изменив своей вкрадчивой манере. – Дело, с которым я пришёл может стоить мне головы. – Прекрасный актёр, – заметил я про себя. – Говорите, я слушаю. – Секеринский вновь поднял на меня свой взгляд, от которого мне опять, как в прошлый раз, стало как-то нехорошо. – Я, Ваше Величество, предан вам всей душой и считаю Вас единственным человеком, достойным Российского престола. – И к тому же ещё и льстец, - подумал я. – Не сочтите за лесть, – продолжал он, словно читая мои мысли. – Брат ваш Георгий, наследник престола, смертельно болен, и вы об этом знаете, не сегодня-завтра его не станет… Говорю вам всё, что думаю, начистоту, и прошу меня за это извинить. – Я кивком попросил его продолжать. – Младший Ваш брат Михаил не имеет никакого желания, как впрочем и способностей, управлять огромной империей. Даже если он согласится принять корону, это будет ужасно… для всех: и для страны, в первую очередь. Наверняка станет марионеткой в чьих-либо умелых руках. А если он откажется, то ещё хуже. По закону о престолонаследии, введённому пра-прадедушкой вашим, Павлом Петровичем, наследовать будет старший из дядей ваших, Владимир Александрович… – Ах, да, любитель балета! – Все они любители, в особенности балерин. Я не об этом… пустейший человек, и ещё бОльшая опасность для империи. И вообще… если в России престолонаследник от трона отказывается, всякое может быть. Вспомните брата вашего прадедушки Николая Павловича, я имею в виду Константина, он-то отказался от престола, но с его именем войска на Сенатскую площадь вышли. – Я решил поставить начальника тайной полиции на место. – Чего он добивается, зачем он пришёл? – носилось в голове. – Я встал с кресла: – Не понимаю, зачем вы всё это мне говорите, и имеете ли вы вообще право… – Моя жизнь в ваших руках, Ваше Императорское Величество, – твёрдо глядя мне прямо в глаза выпалил Секеринский, – но прежде чем караул звать, дозвольте докончить. Я это всё говорю к тому, что пока у вас наследника нет, на вас все надежды, все мечты, все чаяния и упования народа российского. А вам угрожает смертельная опасность… – Вы опять о бомбистах? – Нет, опасность внутренняя и более серьёзная. – Секеринский помедлил. – Вчера фон Плеве собрал экстренное совещание с некоторыми министрами и членами августейшей фамилии. Всего присутствовало человек десять: Горемыкин, Победоносцев, Добржинский, все родные дядья ваши, кроме Сергея Александровича и ещё некоторые. – Зачем? – Секеринский помедлил и, сделав почти театральную паузу, проговорил: – Решали, что делать с вами, стоит ли отстранять вас от власти. – Я похолодел, на лбу вновь выступил холодный пот, а начальник Охранного отделения продолжал внимательно наблюдать за мной. – Откуда вы знаете? – Мне по должности полагается всё знать, что происходит в Петербурге и его окрестностях. – И… что же решили? – Пока ничего, Ваше Величество. Решили подождать. – А почему собственно возник этот вопрос, они что: давно эту… возможность рассматривают? – Вопрос возник только что, после, как это сказать, вашего падения или ушиба. Никто из них, – уточнил Секеринский, – не знает точно, что с вами произошло. А поскольку налицо была потеря памяти и некоторые странности в поведении, при дворе стали поговаривать о вашей дееспособности. – Какие ещё странности… в поведении? – Ну, вы держитесь несколько не так, как раньше, какая-то неуверенность во всём, и потом некоторые слова произносите, непонятные. – Например? – Я не знаю, что и сказать, Ваше Величество, я лично ничего такого не замечал. – Так… и почему же они решили ничего не предпринимать? – По разным соображениям. От супруги вашей и от матушки никаких жалоб не поступало, никаких распоряжений неожиданных – тоже. Но главное – то, о чём я говорил вам: заменить вас некем. Владимир Александрович прямо сказал: – Если будет, мол, он, то есть вы, выполнять то, что мы ему скажем, то и пусть сидит. – Брат ваш Михаил, кстати, на совещании не присутствовал. – Как я понял, Витте, Лобанов-Ростовский и некоторые другие министры также приглашены не были? – Точно так-с. – Понятно, – я глубоко задумался. – Несомненно этот человек сообщил всё это не из любви ко мне, монархии или отечеству, а из каких-то своих соображений. Стоит ли ему доверять? И не выдумка ли всё это? – Я тоже внимательно посмотрел на Секеринского, он был совершенно спокоен и смотрел в пол. – А не пришёл ли он передать мне, так сказать, мессидж ли это от всей этой компании блюстителей престола: мол, сиди тихо и не рыпайся, а то… – И я решил не поддаваться внутренней панике, которая была готова вот-вот накрыть меня с головой, и как можно увереннее проговорил: – Я уверен, что все эти… люди: Плеве, Победоносцев и другие – глубоко честные и преданные мне слуги отечества, они искренно беспокоятся о моём здоровье и о судьбе государства российского. Жаль, что они не высказали свои опасения мне лично. Поэтому… продолжайте свои наблюдения и посылайте мне свои сообщения секретной почтой. – Секеринский склонил голову, он был явно доволен. – Я в Москву не могу вас сопровождать по должности. Но там мой коллега Зубатов Сергей Васильевич будет рядом с вами, и на него вы можете полностью положиться. – Хорошо, введите его в курс дела. Но о нашей договорённости должны знать только трое – я, вы и он. – Слушаюсь, государь. – Да, вот ещё что… такой вопрос… Я тут слышал, что появились какие-то Протоколы то ли еврейских, то ли масонских старцев. Это что такое вообще? – Да, это один журналист написал, русский, но живёт во Франции. Принёс их нашему агенту, будем думать, что с ними делать. – А-а-а, понятно. Я вас больше не задерживаю. – Секеринский опять поклонился и вышел из кабинета в самом лучшем расположении духа.

Любовь

Дверь за ним закрылась, а я продолжал напряжённо думать. – Отстранить меня после коронации будет, наверное, посложнее, чем до неё, и тем не менее – всё возможно. Сидеть тихо и ничего не делать – самая удобная тактика. Но если так, то всё в России пойдёт по накатанной – сначала война с Японией, потом первая русская революция, бодание с Государственной думой, убийство Столыпина, Распутин и вся эта вакханалия, потом первая мировая и отречение от трона. Так что – если действовать, то что я теряю? А ничего: покоя мне всё равно не дадут. – За дверью раздался голос Чемодурова: – Государыня императрица ожидают вас к ужину. – И я опять по знакомой дорожке направился в столовую.

Императрица сидела за накрытым столом, но по-видимому не притрагивалась к еде. – Ники, наконец-то. – И она опять улыбнулась мне своей слегка печальной улыбкой. – Не дают тебе покоя, даже в воскресенье, а надо ещё вещи перед отъездом проверить. – Проверим… обязательно. – Что там проверять, интересно? – Ко мне Витте приходил с докладом, я сам его попросил, нужно уладить кое-какие дела. – О визите Секеринского я решил умолчать. – Ах, этот Витте, – Аликс положила вилку и перестала есть, – не люблю я его. – Почему же? – Совершенно несносный человек. И зануда. И при этом типичный провинциальный выскочка с этим южным выговором. Ни войти, ни встать, ни сесть, как надо, не умеет, похож на купца, а не на дворянина. – Но он многое делает полезного для государства. – Да, наверное… вот и матушка ваша его обожает. – Мне показалось, что в её голосе промелькнула ирония. – Но мне кажется, что он в глубине души человек глубоко порочный и совершенно не порядочный. – Я тоже перестал есть и решил послушать её повнимательней. – Почему ты так считаешь? – Это факт, все об этом говорят, что он, чтобы занять свой нынешний пост распускал слухи про тогдашнего министра финансов Вышнеградского, что тот, мол, выжил из ума. А старик, между прочим был его благодетелем и сам назначил его своим заместителем. И вообще… не может быть порядочным человек, который дважды отбивал жён у приличных людей. – Как это? Расскажи поподробней. – Злые языки говорят, что свою первую жену он выиграл в карты у разорившегося Черниговского предводителя дворянства. Так это или не так, я не знаю, но вот только прожил Витте с этой Спиридоновой недолго, и она, бедняжка, умерла. Так не прошло и года, как он в Одессе, в театре встретил другую женщину, Матильду Лисаневич, опять же замужнюю, да ещё и еврейку. И опять эту Матильду у мужа отбил. Говорят, что на этот раз несговорчивого мужа пришлось подкупить или даже припугнуть. Четыре года добивался и всё-таки женился – на разведённой еврейке. – Но, подожди, она же наверняка крещёная. – Как ты странно говоришь: «наверняка» – впервые слышу это слово. Ну и что, что крещёная, еврейка и есть еврейка. Её, конечно, не допустили в высшее общество, и Витте уже думал, что его карьера кончена. Но твой батюшка всё ему простил и даже назначил Министром путей сообщения. – Значит, у него есть другие таланты? – Аликс, не слушая меня, продолжала: – Но вот что странно: он очень полюбил свою падчерицу Веру, усыновил её и собирается дать ей блестящее образование. – Императрица пожала плечами с явным неодобрением. Мне совершенно не хотелось спорить с ней, и я решил поменять тему разговора. – Бог с ним, с Витте… Мы завтра выезжаем, матушка присоединится к нам в Петербурге. – Как ты странно говоришь: матушка, – императрица явно изумилась и даже взмахнула рукой, а я внутренне похолодел, – ты всегда её называешь мамА. Ну да, это наверное ещё одно последствие твоего… инцидента. – Она опять посмотрела на меня с сочувствием, и я, словно вынырнув из-под воды, решил пойти ва-банк. – Я давно тебя хотел спросить, мне кажется, ваши отношения с мамА не очень… ладятся. – Да, ты никогда не поднимаешь эту тему из деликатности. И я тебе скажу правду, потому что я всегда и всем говорю правду, или не говорю ничего вообще. Мария Фёдоровна не очень меня любит, не знаю почему. Может быть, потому что считает наш брак скоропалительным или потому, что он связан для неё с ужасными воспоминаниями, со смертью твоего отца, которого она очень любила. Она сказала мне однажды, что считает супружество с ним самым великим даром небес. – В каком смысле? – Ну, ты же помнишь, что она должна была стать женой твоего дяди Никса. Ах, да… Никс был старшим сыном твоего деда, Александра II и должен был получить по праву и корону, и самую красивую принцессу Дании – Дагмару. Но после помолвки он внезапно заболел, по-моему из-за падения с лошади, и твой отец, и Дагмара за ним трогательно ухаживали. И там, в Ницце, перед смертью Никс – как рассказывают, и я считаю это абсолютной правдой – соединил их руки, потому что знал, что его брат Александр давно и тайно влюблён в его невесту. Так Дагмара, приняв православие, стала Марией Фёдоровной, императрицей всероссийской и главное полюбила своего мужа всей душой. – И Аликс посмотрела на меня так, как не смотрела до этого ни одна женщина ни в моей прошлой, ни в нынешней жизни. – И потом, – рассмеялась она, – она же датчанка, и поэтому, как и я, терпеть не может всех наших прусских родственников. – Ты не любишь немцев? – Я больше англичанка, чем немка – по крови, по воспитанию, по всему. А из всех немцев, пруссаки самые несносные. Один кузен Вилли(126) чего стоит… – Это не он ли германский император? – догадался я. – Мужлан, неотёсанный хам, – продолжала императрица. – Самодовольный и наглый, вечно со своими солдатскими шуточками… – Но всё равно с ним надо как-то дружить. – Да уж надо, ничего не поделаешь, – Аликс вздохнула. – И на коронации придётся всех их терпеть. Но приедут и очень милые люди, например моя кузина Ducky, то есть принцесса Виктория Мелита, она внучка королевы Виктории, как и я, и мой брат и её муж Эрни, великий герцог Гессенский. – Подожди, а это разрешается: брак между такими близкими родственниками? – В протестантской вере разрешается… Мы все друг другу родственники, – сказала она немного печально, будто читая мои мысли. – Вот, например, ты видел последние фото ещё одного внука нашей всеобщей бабушки Виктории – Джорджа, ну, наследника английского престола? Он просто вылитый ты, тебе бы ещё бородку отрастить чуть подлиннее. Ну и не удивительно, твоя и его мать ведь родные сёстры. – Ты знаешь, Аликс, от этой всей информации у меня просто голова идёт кругом. Как будто я снова пошёл в первый… нет, не так, как будто я заново учусь ходить и говорить. – Милый, милый, – Аликс встала из-за стола и подошла ко мне, – ты так устал сегодня, нам завтра рано вставать, а я донимаю тебя своей глупой болтовнёй. – Я тоже встал, она обняла меня, и мы впервые, долго и томительно поцеловались. – Будь что будет… что будет, то и будет, – твердил я про себя, когда шёл, как сомнамбула, за императрицей на её половину.

Императорский поезд

Свет, опять этот свет в глаза… Но не резкий, более мягкий, отдающий не тяжёлым, красно-коричневым блеском, а жёлтым, невесомым сиянием… Я лежал с закрытыми глазами и не хотел их открывать. – А вдруг этот сон кончился? И той женщины, которая была со мной этой ночью и так нежно прижималась и ласкала меня, нет и не будет больше? Кто так безжалостно шутит со мной? У Лема в Солярисе это были хотя бы призраки прошлого и чувство вины. А в чём моя вина? Что я сделал такого, за что меня нужно так наказывать? Хотя… почему наказывать. Может быть, это мой шанс хоть в параллельной реальности сделать что-то большое и нужное, такое… огромное, что было не по силам мне сделать в предыдущей жизни. Может, это наоборот, награда мне, и любовь этой женщины, любовь, которой у меня в прошлой жизни и близко не было, искупит и пересилит всё: и ежеминутный страх разоблачения, и нечеловеческое напряжение, и огромную тяжесть, которая, не спрашивая разрешения, накрыла меня и погребла под собой? – Сердце опять заныло. Неожиданно я почувствовал мягкое прикосновение к левой щеке. – Open your eyes, darling. It’s time… We have to hurry up! – Я открыл глаза: у постели стояла Аликс, уже полуодетая, радостная и сияющая. Белый как облако пеньюар так шёл к её розовой, атласной коже. В руках она держала что-то серебристое и квадратное. Она протянула мне этот небольшой предмет, и солнечный луч, коснувшись его, рассыпался на постель мелкими багровыми искрами. – Но сначала самое главное, – быстро продолжила Аликс. – С днём рожденья! Happy birthday! Да проснись же ты! Я давно мечтала тебе подарить такой портсигар, и вот Бланк, наш ювелир, наконец сделал то, что я хотела! – Я взял в руки тяжёлый и совершенно не нужный мне предмет. – Это чистое серебро, – продолжала щебетать Аликс, – с добавлением золота, алмазов и альмандинов. Видишь, вот эти тёмно-красные камни, которые так искрятся. И посмотри, какая гравировка! – Я внимательнее посмотрел на портсигар, на одной стороне его было выгравировано по-русски: – Любимому и родному Ники в день его 28-летия. – Я перевернул подарок и вздрогнул. Вверху, на другой стороне, как обычно, развесил головы византийский орёл, но внизу…. Внизу была изображена золотая, инкрустированная алмазами… свастика. – Это что такое? – спросил я, показывая на неё пальцем. – Ты всё забыл, как обычно, это мой любимый индийский знак, символ света и счастья, и бесконечности жизни. Он будет нашим знаком и принесёт нам удачу! – Только этого и не хватало, – подумал я. – И даже если тебе этот портсигар больше не понадобится, по назначению – ведь ты после этого… падения больше не куришь, как я заметила – я всё равно тебя прошу, чтобы ты всегда носил его с собой. – Обязательно буду! – ответил я и про себя добавил: – Придётся начать курить, а то подозрений в отношении меня и так хватает.