Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного

На пологом восточном склоне Русской горы – «мазарки» с лесом дубовых, почерневших от ветра и непогоды крестов. Рядом с мазарками – огромный двухэтажный кирпичный «общественный амбар» с малыми прорезями для света и вентиляции. В нем хранили страховой запас мирского зерна на случай голодного года. При подъезде к Каменке именно он первый появлялся на горизонте, свидетельствуя о том, что до Каменки осталось «недалече». За ним уже виднелся золоченый крест на белой стройной колокольне, здания земской больницы и ветрянка Косова, расположенные за селом на высоком подъеме из лога. И только тогда открывались порядки двух длиннейших улиц с разбросом крытых соломой крестьянских домов. За кладбищем на отшибе виднелся большой приселок – Александровка.

Большая Каменка (вид с террасы реки Сок, фото 1972 г.)

Церковная базарная площадь делила эти порядки на два конца: русский (восточный) и мордовский (западный). Базары в воскресные дни были шумные и людные, а в храмовый праздник, Михайлов день, ярмарки заполняли всю огромную площадь телегами со скотом, непременной каруселью, с цыганами, коробейниками, петрушками. В разгар жнитва площадь превращалась в своеобразную биржу, где продавалась и нанималась на время уборочной страды рабочая сила из малоземельных соседних губерний. В предвоенные годы (1909–1914 гг.) земство организовало 2–3 сельскохозяйственные выставки, от которых остались коновязи для показа скота разных пород и несколько простеньких павильонов для демонстрации экспонатов сельского хозяйства. Они оказались удобными для встреч влюбленных парочек по вечерам.

Но наибольшую славу приобрела церковная площадь своими кулачными боями в дни веселой масленицы. Дело всегда начиналось с маленьких сопляков-мальчишек: мордвишат и русских, которые собирались ватажками за стенами базарных магазинов и занимались перебранкой:

«– Стой! Стой! – кричат с мордовского лагеря.

– Стоим, хоть дой! – отвечают русаки.

– Эй, русски, брюки узки, – стой!

– Эй, эрзя, токамс нельзя, стой! («Мордвина трогать нельзя» – русско-мордовская поговорка).

– Жаль кулаков на таких дураков! – Наши дураки не глядят на кулаки!

– Сто-о-ой![15 - Дорогойченков А. Большая Каменка: роман. Саранск: Морд. кн. изд-во, 1969. С. 16.]». В кучки мелюзги врываются в поддержку парни – брательники, а за ними взрослые, пожилые мужики и… пошла «катавасия». Ходит конец на конец. Над площадью стоит тысячеголосый рев подвыпивших для храбрости бойцов. В разгар боя вступают главные бойцы: славные Бикай – мордвин – и Ванька-сухарь – русский. Под их кулаки не попадайся! Косят наверняка!

После таких боев «павших на поле битвы» десятками отвозят в больницу с вывихами, переломами, с перебитыми переносьями. Безотказному земскому врачу Быстрову прибавляется работы… Победа же изменчива и каждый год венчает то мордвов, то русских. Кулачные бои разгорались в последние три дня масляной, и редкий великопостный благовест возвещал, что «хватит, молодцы, позабавились и будет… Теперь за работу». Эпизоды же из кулачных боев смаковались весь год, как в последние годы смакуются победы и поражения на мировом первенстве по хоккею с шайбой.

На площадь смотрели своими большими окнами здания волостного правления с «кутузкой», земской школы, учительского дома, домов церковного причта с большими тенистыми садами.

Другую сторону площади окаймляли пятистенные дома «богатых мужиков» под железной крышей, трактир с ревущим граммофоном и «казенка» с продажей «водочных изделий». Шкалики опустошали тут же, оставляя в изобилии сургуч на крыльце и под крыльцом, а большие емкости прятались за пазуху и распивались по домам.

На самой середине площади стоял обширный саманный домина, где помещался магазин купца Прохорова с удивительно разнообразным набором товаров, начиная от леденцов, воблы, керосина, дегтя, кос с точилами и кончая разноцветными ситцами и шелками. Рядом с ним две лавочки поскромнее. В одной из них перед Первомировой войной начала торговать «потребительская кооперация», вступив в бой с капиталом купца Прохорова.

С Русской горы весь этот культурно-торговый и административный центр ясно выделялся своими железными красными крышами среди моря соломенных крыш русского и мордовского концов. Под крутым обрывом Русской горы на узком покатом склоне к речке Каменка обосновалась «микрозона» яблоневых садов с анисами и антоновкой. Августовскими ночами яблочный аромат привлекал мальчишек со всего села. Тогда, как только стемнеет, раздавалась стрельба из дробовиков и зверский лай спускаемых с цепей псов. Пойманных воришек владельцы садов пороли нещадно крапивой, что с удовлетворением отмечалось пожилой частью населения: «Так их растак. Не воруй! А если воруешь, так не попадайся!»

Окраины села были заняты гумнами и амбарами с зерном. Между ними и порядками размещались огороды с картофелем и обязательным подсолнечником.

Чтобы, сидя на завалинках, научиться самарскому опыту лузгать подсолнухи под рассказы и деревенские забавы, нужен был большой опыт поколений, которому я долго не мог научиться. Это была виртуозная работа живого комбайна: семечки незаметным движением пальцев сами летели в рот, тем же движением челюстей и языка вышелушивались, вкусные масляные ядрышки отправлялись по назначению, а шелуха не успевала выплевываться и висела на губах, пока, подчиняясь закону тяготения, не падала на подолы и завалинку.

Чтобы закончить описание топографии этого огромного русско-мордовского поселения Среднего Заволжья, надо еще сказать об обширных луговинах за гумнами на приселенных сильно выбитых выгонах, через которые дважды каждый день прогонялись общественные стада коров, а их было не менее шести: по два стада на конец, да еще одно стадо из Александрова. За луговинами выгонов, выделенные глубокой канавой, располагались леса казенного и удельного ведомств, где можно было в поисках грибов и орехов заблудиться, нарваться на волчьи стойбища, сорваться в заросшие липой и орешником глубокие крутосклонные овраги с холодными родничками по дну. За самовольные порубки полагались денежные штрафы и сиденье в кутузке после маятного тасканья по судам в страдные дни посева, сенокоса или уборки.

За дубовым разнолесьем – необозримые поля с рожью и яровой пшеницей, овсом и просом вперемежку с поздними зелеными парами, выпасавшимися по крайней мере до июля, т. е. поля, используемые в системе традиционной «трехполки», с которой со все усиливающейся энергией боролась вся прогрессивная земская агрономия. Поля эти ежегодно переделялись по «душам» с криками и руготней на сельских сходах. Каких-либо культурных мероприятий при такой системе «мирского» использования матушки-земли проводить было нельзя. Естественно, что огромные потенциальные запасы элементов питания, свойственные типичным черноземам (гумусовый слой до аршина) использовались хищнически. Запасы влаги определялись выпадающими осадками, часто в засушливом Заволжье весьма скудными. Урожаи зерновых культур в 40–50 пудов с казенной десятины (6–7 ц/га) были той средней нормой, которая определялась земской статистикой, поднимаясь в сравнительно редкие влажные урожайные годы до 70 пудов (10 ц/га). Следует отметить, что и богатые сенокосы на поемных лугах Сока переделялись по душам ежегодно, а об их улучшении даже никаких разговоров в те далекие годы не велось.

Первые впечатления от бытия

Первое мое сознательное восприятие бытия – пожар ветряной мельницы Косова, крепкого мужика с мордовского конца. Ветрянка стояла на самом «юру», на верхней части длинного покатого склона Каменского лога. Я, четырехлетний мальчишка, в ночной длинной рубашке, взят был отцом из теплой кровати и поставлен босиком на холодный подоконник. Кругом темная гуща летней ночи, освещаемая трепетным заревом пылающей ветрянки. От вертящихся крыльев летят высоко в небо головешки. Это феерическое зрелище заканчивается обвалом; туча блестящих искр взмывает в небо, факел постепенно угасает. Тревожный набат пожарного колокола замирает.

Отец говорит: «Вот, старый черт, спалил все же свою ветрянку!» Расшифровка смысла этого восклицания отца пришла, конечно, в более поздние годы. Дед Косов выгодно застраховал от огня свою старую ветрянку и, имитируя пожар от несчастного случая, получил за нее немалую компенсацию. Понимать в 4 года сложную экономическую подоплеку виденного эффекта зрелища я, конечно, не мог.

Прошло 1–2 года. Я повзрослел, восприятие мира расширилось. Наступил 1905 г… В темные тихие августовские ночи вспыхивали факелами скирды и амбары на гумнах кулаков. Так расправлялась беднота с мироедами. Я помню 3–4 пожара подряд с 2–3-дневными промежутками. Систематичность поджогов создала в селе жуткую обстановку тревоги, темных слухов, ожидания набатного звона и «красного петуха».

Пожары становились тяжелым народным бедствием в летние ветреные дни, когда весь крестьянский люд отправлялся в поле на сенокос или жнитво. В селе оставалась шаловливая детвора под наблюдением старух. Достаточно было от неосторожности или детской шалости загореться одному дому, как с горящей соломенной крыши пламя усиливающимся ветром перебрасывалось на соседние крыши, и, если ветер дул вдоль порядка, то огнем захватывались сразу 1–2 десятка дворов. С такой огненной стихией бороться было уже не под силу.

С полей гнали верхами на взмыленных лошадях мужики. Обезумевшие старухи с иконой в руках и молитвенным бормотаньем обегали свои домишки, но время чудес уже прошло, и соломенные крыши вспыхивали, как порох от первой искры. На улицу выбрасывалась неказистая крестьянская рухлядь, которая здесь же занималась огнем. В моей памяти от такого пожара остался 3–4-летний мальчишка, который стоял среди уличной паники, как в столбняке, и буквально истекал мочой. В остекленевшем взгляде его глазенок стоял невыразимый ужас, который был выше детского сознания и лишил его движения, но зато резко усилил другие его рефлексы.

Пожарная «техника» огромного села заключалась в двуручном насосе на пожарной телеге и двух-трех пожарных 20-ведерных бочек. Пожарный сарай стоял на церковной площади. Четыре пожарные клячи мирно паслись здесь же на выбитом выгоне. Овсяный «паек» им, вероятно, не додавали, так как упитанность их была всегда ниже средней, и скорость их бега определялась работой кнута. Возить воду приходилось из речки примерно за полкилометра, и ее, как правило, не хватало. Она шла на отстаивание от загорания соседних построек. И если ураганными вихрями не очень перебрасывало головешки, то пожар затихал, подойдя или к широкому переулку, или к пустырю.

Я помню два-три опустошительных пожара, уничтоживших по 40–60 дворов. По записям церковной летописи, в 1892 г. 12 мая во время молебствия о дожде сгорело 170 дворов, в 1894 г. 13 мая пожаром было истреблено 60 дворов, при этом сгорела столетняя старуха, забытая в пожарной панике.

Так и встает родная Каменка в воспоминаниях детских лет в дыму пожаров. До сего времени в ушах звенит тревожный гул пожарного набата с баритональной окраской звона, а когда в летнюю засуху с ветром пожар переходил в свою опустошительную стадию, то вступал в набат густой бас первого колокола.

Мое сельское окружение

В современной литературе при изображении дореволюционной деревни канонизирован триединый прообраз: поп, урядник и кулак, которые в едином рвении боролись в нищей деревне с подсудным революционным движением, руководимым в свою очередь городским пролетариатом и выразителем его воли комитетом РСДРП. Мужик-безлошадник забит податями, голодухой, безграмотный, в лаптях и старом зипуне. Эта схема проникла на экран («Русское чудо»), на сцены театров, в толстые романы современных писателей. Этот штамп в результате систематического применения въелся в сознание масс. Приходится только удивляться, как такая деревенская Россия могла пережить все ужасы первой империалистической войны, дойти до Октября, пройти горнило опустошительной гражданской войны и… сохранить свою государственность, культуру, возвысить свой международный авторитет.

Действительность же была гораздо сложнее, и мой простой рассказ о каменской интеллигенции десятых и двадцатых годов и ее судьбах может немного помочь разобраться в этом вопросе. После пожара косовской ветрянки я быстро повзрослел. Неясные блики воспоминаний младенческих лет к 905 г. (мне уже шесть лет!) начали выстраиваться в четкую цепь картин, которые, как на хорошей фотопленке, фиксировались настолько прочно, что легко воспроизводятся через 60 лет и более. Этому помогают дневниковые записи и церковная летопись.

Начнем с традиционной фигуры современной литературы – попа.

Священник Семен Иванович Адриановский был переведен в 1900 г. епископом Гурием в Большую Каменку со «спецзаданием»: закончить срочно строительство нового храма, начатое еще в 1896 г. Согласно церковной летописи, необходимо было сделать иконостас, позолотить его, выполнить в нем ряд икон, сделать настенную роспись в алтаре. Св. Троицу, Воскресение Христа, образы Василия Великого и Иоанна Златоуста взялся нарисовать местный «самородок» П. В. Галкин. Но вместо живописи у него получилась «кривопись», и попечители передали эту работу настоящему богомазу Иванову-Баронскому, которому за малые иконы платили по 25 рублей, а за большие настенные по 30, а всего он заработал 600 рублей. Сам Адриановский съездил в Москву и привез оттуда паникадило, дарохранительницу, хоругви и прочую церковную утварь всего на сумму 1000 рублей. Владелец каменского «универмага» пожертвовал 300 рублей. 16 августа 1900 г. состоялось освящение храма. Адриановский за понесенные труды получил скуфью[16 - Скуфья – ало-синяя бархатная шапочка, первый знак отличия для белого духовенства. Второй знак – камилавка фиолетового цвета и цилиндрической формы. Палица – ромбовидный плат, носимый на бедре, символ духовного меча против неверия, давался заслуженным священникам и архимандритам. Митра – головной убор архимандритов и епископов во время богослужения.].

Постройка и оборудование храма обошлись в 12000 рублей. Такая значительная сумма была найдена за счет сдачи в аренду земель около Раковского монастыря. Здание же старой церкви продали за 1000 рублей и перевезли в соседнюю мордовскую деревню Тремасовка, а перед тем с нее июльской бурей сорвало крест, что было почтено за божье знамение. На месте алтаря был сложен из кирпича небольшой памятник, а церковный двор быстро покрылся буйными зарослями бузины, крапивы и мощного репейника, очень удобными для игр каменских ребят в «палочку-стукалочку» и для устройства кровопролитных битв с краснокожими индейцами, пришедшими в Каменку из книг Майн Рида.

Церковь в селе Большая Каменка (фото 1972 г.)

Рядом с этим пустырем, через переулок, в том же 1900 г. был выстроен просторный дом из шести комнат для второго священника, где и прошло все мое детство. Его строительство обошлось обществу в 3000 рублей.

Таким образом, денег на устройство «служителей культа» каменское общество не жалело, и все эти провозвестники народного невежества в рясах прочно «сидели на шее народа и сосали его кровь».

Дом священника Василия Павловича Орловского (фото 1972 г.)

С. И. Адриановский был главным лицом в этой когорте. Это был молодой, с решительными жестами и чертами лица красавец. Властность во взгляде, во всей фигуре, медь в голосе, хорошая дикция. Он был отличным проповедником и собеседником на любые темы, начиная с религиозных и кончая рождественскими сказками для детей. Энергичный организатор кооперативных начинаний в деревне в виде ссудосберегательного и машинного товариществ. Первое в урожайные годы скупало по средним ценам зерно у бедняков, выдавало им ссуду, выдерживало его в «белом» амбаре у мазарок до весны, а затем по повышенным ценам весною продавало на рынке. Таким способом это товарищество вырывало бедняков из кабалы кулаков-мироедов. Машинное товарищество приобретало и продавало в совместное пользование сложные молотилки с движками, жнейки и сноповязалки, которые появились в массовой продаже перед Первой мировой войной.

В этом деле американские фирмы (Мак-Кормик, Диринг) явно господствовали. Видимо, и первый кооперативный магазин возник не без содействия Адриановского. Он был председателем и деятельным пропагандистом общества трезвости, хотя сам по праздникам в компании, особенно под преферанс, большим знатоком которого он считался, позволял себе «пропустить» две-три рюмочки водки с хорошей закуской.

Белый амбар. Большая Каменка (фото 1972 г.)

При энергичной натуре он вмешивался во все стороны жизни каменского общества. Нес ли он в 1905 г. какие-либо полицейские функции, мне, шестилетнему мальчишке, неизвестно, но помнится: в одну темную летнюю ночь толпа «бунтовщиков» собралась у дома Адриановского и бросала камни в закрытые ставнями окна, сопровождая это действие потоком матерщины. Каковы были последствия этой демонстрации, память не сохранила, но многочисленная семья первого священника пережила за эту ночь многое.

Монархист по убеждению и по служебному долгу, жизнелюб по натуре, с ясным практическим умом, он был яркой фигурой каменского мира. Перед самым началом Первой мировой войны был переведен с повышением в Самару, где в дни февральской революции стал одним из ведущих деятелей кадетской партии. После Октября он остался в Самаре, захворал сыпным тифом и умер, не испытав всех тех тягот, которые сулила ему судьба попа-кадета.

Матушка Адриановская, Агриппина Ивановна, вырастила отцу Семену двух сыновей и трех дочерей. Старший, Александр, был года на четыре старше меня. Это давало ему право смотреть на меня свысока, а молодежь считала его «сибаритом». Из четвертого класса духовной семинарии он поступил в Варшавский университет[17 - Из семинарии принимались без экзаменов только в Варшавском и Томском университетах.] и на летние каникулы приезжал в Каменку, одетый по последней моде, в обтянутых брючках, которые, по нашим деревенским предположениям, нужно было надевать с мылом. У него первого в Каменке появился велосипед системы «Дукс», при встрече с которым все каменские «рысаки» с непривычки вставали на дыбы и, подняв хвост, неслись вскачь кто куда. После окончания Варшавского университета врач Александр Адриановский некоторые годы хлебнул горюшка на фронте в качестве врача полевого госпиталя, а затем поселился в Самаре, где получил известность как лучший терапевт. Лечил он все крупное советское начальство Самары, построил дачу в райском уголке Жигулей, невдалеке от нынешней плотины Волжской ГЭС, на даче у него я бывал в свои короткие заезды в Самару. И мы, старички, потягивая понемногу из рюмочки доброе вино и поглядывая с террасы на сверкающую полосу родной Волги, не будучи никогда близкими друзьями, перебирали в памяти прошедшую за полвека вереницу людей, событий, неожиданных встреч.

Вопросы мои были всегда прямые и острые, без дипломатии. Ответы были осторожные, иногда с туманом забывчивости. Голубые (в мать!) холодные глаза смотрели на собеседника с осторожностью, а иногда и с недоверчивостью.

Огромный жизненный опыт говорил: «Лучше умолчать! Как бы чего не вышло!..» В Каменку он не ездил, хотя и жил от нее в двух часах езды на машине. Старых мужиков каменских лечил на квартире и бесплатно. На мой вопрос отвечал: «Каменка развалилась!..» При этом махал безнадежно рукой. Многое из этих разговоров улетучилось без следа. Умер он от склероза сосудов мозга, перед смертью начал «заговариваться».

Его младший брат Николай, мой одногодок, умер в гражданскую войну от тифа. Сестры вышли замуж и неудачно: муж старшей застрелился. Судьба другой была необычной: она поступила работать в Чека, где и работала, как полагается в этом ответственном учреждении, до «ежовщины», а затем испытала все тяжести изоляции в этот период, но была реабилитирована. Матушка Адриановская дожила до 93 лет, но многие годы она пролежала в параличе, что было тяжелым грузом для дочери.

Итак, таланты каменского священника Адриановского не нашли какого-либо яркого адекватного проявления в потомстве. Бесконечно сложны законы наследственности, особенно в их сочетании с влиянием социальной среды, а в данном случае последняя давила очень сильно.

Второй священник, мой отец, Василий Павлович Орловский, рангом и способностями пониже, без особых претензий, без меди в голосе, со скрипучим басом, но с верным слухом – средний деревенский поп. Он обладал большим добродушием и считался по селу «добрым батюшкой». Пассивный характер отца восполнялся с избытком исключительно активным холерическим темпераментом матушки Веры Дмитриевны, в девичестве Мизерандовой.

Фамилию свою ее отец получил от епископа, распорядившегося принять в бурсу на казенный кошт бедного паренька духовного звания и назвать его Мизерандовым.