Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного

В своем изложении, принявшем по необходимости мемуарный характер, я старался обойти сугубо личные переживания, а фиксировал внимание читателя на событиях общественного значения, в которых по свойствам моего характера и темперамента мне приходилось активно участвовать. В результате потребовалось изображение исторического фона, на котором развертывались описываемые события. Мемуарный характер изложения воспоминаний о прошлом сразу ставит вопрос об объективности изложения. Пожалуй, этот вопрос наиболее серьезный и, я бы сказал, наиболее сложный.

В современной мемуарной литературе преобладают воспоминания крупных военачальников (маршалов), и в них часто сквозит штабная правка. Видимо, в военных мемуарах без этого и не обойтись, но те же дневниковые записи, начатые К. Симоновым, мне нравятся больше. Ведущие политические деятели и дипломаты, оставившие после себя мемуары, пожалуй, более других были склонны к причесыванию пережитых ими событий под жесткий гребень своей эпохи. Таковы замечательные записки Цицерона «О старости, о дружбе, об обязанностях». Эпоха республиканского Рима была бурной и для него трагической (заговор и убийство Цицерона). Записки Черчилля, известного идеолога империализма, отличаются особой апологией его мировоззрения. Объективное изложение событий военных лет можно найти в талантливо написанных воспоминаниях А. А. Игнатьева[5 - Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. Т. 1. М.: Худ. лит., 1969.], нашего военного атташе во Франции, и советского посла И. М. Майского[6 - Майский И.М. Воспоминания 1964 и 1971: Люди, события, факты. М.: Наука, 1973.] в Англии.

Но особый интерес для меня представляли мемуары ученых или о них. Я здесь не могу останавливаться на классических образцах мемуарной литературы типа «Детство и отрочество» Льва Толстого и его обширных дневниковых записей, «История моего современника» В. Короленко, «Детство. Мои университеты» М. Горького. Эти классические образцы общеизвестны. Они отдельными фрагментами входят в школьные программы. В последние годы стала известной обширная переписка А. Чехова с артисткой Книппер, с его родными, писателями. Театрализованный показ по телевидению сделал эту переписку широко известным и весьма привлекательным документом.

Я остановлюсь здесь на солидных по объему монографиях, изданных за последние годы, и прежде всего на мемуарах академика Н. П. Дубинина[7 - Дубинин Н.П. Вечное движение. М.: Полит. лит., 1973. С. 445.]. Эта монография представляла для меня особый интерес потому, что волею судьбы мои и Н. П. Дубинина жизненные пути тесно переплетались. Он родился в 1907 г. и на 9 лет моложе меня. Мы оба родом из Самарской губернии. Толпы голодных беспризорников я наблюдал на Самарском вокзале и по всему пути экспедиции Самарского сельхозинститута в Ташкент – «город хлебный». В 1920–1921 гг., когда я сбежал из голодной Самары в «Петровку» – Тимирязевскую сельскохозяйственную академию, я сталкивался с ними на базаре под Сухаревской башней и по подвальным этажам «Садового кольца» у Никитских ворот. И нет ничего странного в том, что объектив фотокорреспондента смог зафиксировать улыбающуюся физиономию 12-летнего мальчишки Коли Дубинина, выглядывающего из-за плеча В. И. Ленина, приехавшего на Красную площадь на первомайский парад 1919 г. Коля Дубинин был парень любопытный и проникал в любую щель. Для того чтобы установить подлинность случайного снимка подростка, потребовался специальный криминалистический анализ портрета 60-летнего академика Н. П. Дубинина.

Моя деятельность в Саратове была тесно связана с селекцией и семеноводством зерновых культур на Среднем и Нижнем Поволжье и близким знакомством с известными деятелями по опытному делу к селекции: Н. М. Тулайковым, Г. К. Мейстером, К. Ю. Чеховичем, Е. Н. Плечек, А. П. Шехурдиным, В. Н. Мамонтовой и др. С моим переходом на Уральскую СХОС и позднее в СибНИИЗХоз (Омск) я тесно был связан с геоботаником И. В. Лариным и довольно детально изучил природные условия поймы р. Урала, так поэтически изображенные в монографии Н. П. Дубинина, часто встречался с волками, бесчисленными стоками сайгаков в полупустыне Прикаспия.

После того долгие годы я был связан с заболоченными и засоленными бескрайними пространствами Барабы, защитил успешно в тяжелые послевоенные годы докторскую диссертацию, но после известной августовской сессии 1948 г. ВАСХНИЛ долгое время носил тяжелую для того времени кличку «менделиста-морганиста», многократно увольнялся по «собственному желанию» из сельскохозяйственных вузов (Новосибирск, Барнаул), принимал активное участие в целинной эпопее на Алтае, в Западной и Средней Сибири.

В общем, я варился в том же кипящем котле, что и академик Н. П. Дубинин, но только в другом, более скромном качестве, и по линии в основном почвоведения, агрохимии, растениеводства, общего земледелия и агромелиорации. Мне при этом пришлось встречаться с тем же огромным рядом представителей биологической и сельскохозяйственной науки, который упоминается в первом издании монографии. Но отзывы о них часто поражают читателей своей субъективностью, а иногда и противоречивостью.

О своем воспитателе и учителе, великом Н. К. Кольцове, Н. П. Дубинин сообщал, что он привлекался в 1920 г. по делу о контрреволюционном «Тактическом национальном центре» за секретное хранение его денежных средств и был приговорен к расстрелу с заменой пятью годами лишения свободы. К этой характеристике следовало бы добавить, что главный обвинитель Ревтрибунала т. Крыленко в своей заключительной речи сказал: «В отношении пяти подсудимых я считаю возможным спокойно заявить, что не требую никакого наказания… Пусть уйдут они отсюда свободными». В эту группу входил и Н. К. Кольцов.

Н. П. Дубинин добавляет к этому: «Да, это была скорбная ошибка Н. К. Кольцова. Строя новую жизнь России, творцы этой жизни могли простить эту ошибку, но они не имели права ее забыть» (Дубинин, с. 60).

Спрашивается, имел ли право профессор Н. П. Дубинин после такого оправдательного заключения Ревтрибунала в лице т. Крыленко снова в печати напоминать о «скорбной ошибке» своего учителя Н. К. Кольцова, зная великолепно о сложной обстановке первых дней Великого Октября? Может быть, следовало ограничиться упоминанием о мудром и милостивом решении Ревтрибунала, в те незабываемые дни беспощадно расправлявшегося с контрреволюцией?

Не менее тяжелые обвинения были предъявлены Н. П. Дубининым и академику В. Н. Сукачеву, который предложил после «печально знаменитой» августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г. ввести в состав бюро биологического отделения АН Т. Д. Лысенко как вождя советской биологии (Дубинин, с. 279). Хорошо зная о тяжелой борьбе В. Н. Сукачева, нельзя было обвинять его в этом «лжесвидетельстве», тем более сам Н. П. Дубинин, лишенный возможности работать в АН после августовской сессии, нашел себе удивительное прибежище на работе в Институте леса АН в качестве заведующего орнитологическим отрядом Уральской полезащитной экспедиции.

Целых шесть лет использовал его для интенсивной полевой работы по пойменным лесам р. Урала и для продуктивной литературной работы, приведшей к созданию ряда великолепных описаний природы, иногда равных по своей насыщенности образцам тургеневской классической прозы, а иногда переходящих в своеобразные философские эссе о страхе смерти, который должен преодолеть человек, «чтобы он мог сравняться с богами, которых он так щедро создавал в мифах, верованиях и религиях» (Дубинин, с. 342).

И такие противоречивые замечания возникают при чтении всей книги Н. П. Дубинина «Вечное движение» и особенно последней ее XIX главы, получившей символически то же название, обобщающей его credo в отношении философских основ генетики как науки о будущем всего человечества. Он заключает книгу сообщением об его трехчасовом докладе на тему: «Учение о расах и современная наука» во дворце Юнеско (Париж), после которого слушатели расходились медленно, постепенно переваривая услышанное.

И далее, критикуя Т. Д. Лысенко, он писал: «Как странно, что этот сильный и в чем-то, безусловно, талантливый человек, получив баснословные возможности, сделал в своей жизни так мало реального. Он сформулировал теорию стадийного развития растений, крупное общебиологическое представление, однако забросил ее конкретную разработку… Он трактовал генетику своего времени в основном неверно, однако при этом он нащупал и ее реальные ошибки, в первую очередь автогенез. В принципе правильная постановка вопроса об единстве внутреннего и внешнего в проблеме наследственной изменчивости в конце концов выродилась у него в старую ламаркистскую трактовку об адекватном унаследовании благоприобретенных признаков.

Сколько правильных общих принципов защитил Т. Д. Лысенко и как вырождалось их значение, когда он вместо научного анализа наполнял их субъективистскими построениями. Он отверг дружескую руку Н. И. Вавилова и этим обрек себя на ложный путь в науке. Будучи пророком «новых» методов селекции, он не создал ни одного сорта. Вместе с тем… он не приписал своего имени ни одному из сортов, что было ему сделать легче легкого…».

Такая, с позволения сказать, «критика» деятельности Т. Д. Лысенко ведет в конечном счете к реабилитации его позорной деятельности в целом, принесшей тяжелый вред биологической и агрономической науке, что и подтверждается практикой последних лет.

На этом затянувшемся вступлении можно закончить изложение сократического раздела.

I. Самарское Заволжье двести лет тому назад

Человек без памяти прошлого, поставленный перед необходимостью определить свое место в мире, человек, лишенный исторического опыта своего и других народов, оказывается вне исторической перспективы и способен жить только сегодняшним днем[8 - Айтматов Ч. И дольше века длится день // Новый мир. 1980. № 11.]

    Чингиз Айтматов

Чтобы хорошо понимать и ценить нынешнее, человек должен в истинном свете видеть минувшее[9 - Брежнев Л.И. Воспоминания // Новый мир. 1981. № 11. С. 6.]

    Л. И. Брежнев

Родился я на рубеже XIX века в 1899 г. в селе Большая Чесноковка Самарского уезда и губернии, расположенной на берегу р. Сока верстах в 40 вверх по ней от села Большая Каменка, в которое вскоре перевели моего отца, священника. О Чесноковке я вспоминаю лишь по пожару, который слизал в один ветреный жаркий день половину этого села. Помню себя 5–6-летним ребенком, когда к своему бывшему доброму «батюшке» пришли три пожилые женщины и по старому обычаю начали голосить, как на «мазарках» (кладбище), рассказывая с плачем и причитаниями о страшном бедствии, часто посещавшем соломенные деревни Самарского степного Заволжья. При таких посещениях открывались деревенские сундуки с картинками, собиралось все старое «барахло», оказывалась небольшая денежная помощь, и погорельцы, получив ее «Христа ради», уходили с причитаниями и надеждами начать новую жизнь горемыки-бедняка на старом пепелище.

С Большой Каменкой я связан незримыми, но крепкими узами детства, юности, сельской школы, крестьянского труда, яркого детского поэтического восприятия природы, сопереживания исторических событий, которые, «волнуясь, как море – окиян», докатывались и перекатывались через крестьянский мир Каменки. Прошло более полувека; умерло, разъехалось, разбежалось мое поколение, но острый интерес к моей родной Каменке не пропадает.

Прежде чем по-настоящему окунуться в жизнь Большой Каменки, интересно заглянуть в давнюю историю освоения Заволжского обширного края. И тем более это нужно сделать, если предоставляются благоприятствующие возможности. А такие возможности действительно имеются.

Самарское Заволжье

21 июня 1768 г. (по старому стилю) из Санкт-Петербурга на Москву и Симбирск выехала экспедиция академика Петра Симона Палласа, молодого 27-летнего, но уже известного в ученом мире Европы исследователя, приглашенного Российской академией наук на должность ординарного ее члена и профессора натуральной истории с окладом по контракту 800 рублей в год[10 - Из документов экспедиции, опубликованных в приложении к книге И.А. Окрокверцховой «Путешествие Палласа по России» (Изд-во Саратовского университета, 1962).].

Перед отправлением в свою первую экспедицию Паллас получил от Академии подробную инструкцию, в которой ему предписывалось буквально следующее: «Путешественники должны подробно исследовать свойства вод, почв, способы обработки земли, состояние земледелия, распространенные болезни людей и животных и изыскать средства к их лечению и предупреждению, исследовать пчеловодство, шелководство, скотоводство. Затем обратить внимание на минеральные богатства и минеральные воды, на искусства, ремесла, промыслы каждой провинции, на растения, животных, на форму и внутренность гор и, наконец, на все отрасли естественной истории. Путешественники должны заняться географическими и метеорологическими наблюдениями, астрономически определять положения главных местностей и собрать все, касающееся нравов, обычаев, верований, преданий, памятников и разных древностей». В наше время узкой специализации в науке такая инструкция кажется совершенно нелепой, но для той эпохи энциклопедизма и первых шагов становления географии она является характерным документом.

Выполнение этих задач потребовало от Палласа громадного напряжения физических и умственных сил. Шесть лет почти непрерывного движения конным транспортом по необозримым пространствам России, начиная с Поволжья и Урала вплоть до Каспия, а затем по Сибири до Байкала, Кяхты и обратно, – это был действительно великий подвиг ученого. Бездорожье, частые ночевки в поле, болезни, опасности передвижения в малообжитых полудиких районах, трудности быстрой ориентировки в сложных взаимоотношениях при встречах с местной администрацией и с народами многонациональной России, упорный труд по обработке собранных материалов и дневниковых записей в короткие периоды зимних остановок, – все было преодолено Палласом.

Невольно спрашивается, чем, собственно, направлялся этот поистине героический труд немца по происхождению на русской земле. Видимо, влекла к себе неотступно мировая слава первооткрывателя и ненасытная жажда «испытателя естества». «Блаженство видеть природу в самом ее бытии, где человек очень мало отошел от нее, и ей учиться служило для меня за утраченную юность и здоровье лучшей наградой, которой от меня никакая болезнь не отнимает». Поразительная по своей глубине и интимности мысль великого энциклопедиста Палласа!

Титульный лист монографии П. С. Палласа. Путешествие по разным провинциям Российской империи» (СПб. Имп. А. Н., 1788)

В других местах он эту мысль уточняет: «Главным свойством описания путешествия почитается достоверность: и я старался по возможности наблюдать оную… не отступая нигде от истины» (из предисловия к ч. I). Далее, в предисловии к ч. III он это положение развивает: «… ибо по своему понятию взять вещь за другую и уважать больше, нежели какова она есть в самом деле, где прибавить, а где утаить, я считал за наказания достойной поступок против ученого свету… Многие вещи, кои ныне не за великие ставятся, нашим потомкам важными быть могут…»[11 - Эти и дальнейшие цитаты сделаны с сохранением старого правописания (кроме «ятя») по изданию: Паллас П.С. Путешествие по разным провинциям Российской империи. СПб.: Имп. А.Н., 1786–1788.]

Вот потому-то протокольным записям Палласа о виденном и слышанном по маршруту можно верить. Изложены они сухим бесстрастным языком. Иногда, в случае особо важных явлений, они расширяются до кратких, но ярких описаний. В этих путевых записках читатель не найдет широких теоретических обобщений. Только изредка под давлением фактов он беглыми штрихами вскрывает причинные связи, с поразительной прозорливостью устанавливая то генезис отложений Прикаспия, то смену растительных зон и т. п. Теоретические обобщения осторожный Паллас откладывал до окончательной обработки своих сборов, но так до конца своих дней он не смог их исчерпать и ограничился выступлениями лишь по отдельным вопросам[12 - Райков Б.Е. Русские биологи-эволюционисты до Дарвина. Т. 1. М.: Изд-во АН СССР, 1962.].

Случайный факт моего рождения в районе самарского маршрута экспедиции Палласа, а затем преднамеренное согласование маршрутов собственных обширных экспедиций с маршрутами Палласа ради все той же ненасытной жажды «испытателя естества», привели к тому, что я за последние 45 лет своей экспедиционной работы посетил почти все пункты, описанные Палласом.

Накопленные материалы позволяют сравнивать изменения в природных и хозяйственных ландшафтах, происшедшие за 150–200 лет на обширной территории Среднего и Нижнего Поволжья, Западного Казахстана, Западной, Средней и Восточной Сибири.

В дальнейшем изложении я также буду предварять свои выводы характеристиками тех же территорий, взятых из знаменитого труда академика Палласа «Путешествие по разным провинциям Российской империи». Перехожу к некоторым записям Палласа по самарскому маршруту.

По плану экспедиции Паллас первую зиму должен был провести в Симбирске. Поспешая из-за плохой погоды (ранний снег), он проделал большой маршрут: Касимов – Муром – Арзамас – Саранск (столица современной Мордовской республики). Паллас отмечает некоторые различия в языке и одеждах двух мордовских колен (родов): мокша и эрзя (арзат).

Женские наряды, воспроизведенные Палласом во всех их красочных деталях на зарисовках, я в детстве видел во время престольных праздников в Раковском монастыре, которые собирали тысячи богомольцев с огромной территории. У меня в памяти остались кички с висящими ремешками и вшитыми в них монетками и погремушками, богато разукрашенные передники, а сзади – от пояса и до колен болтающиеся при ходьбе черные, сделанные из конского волоса тонкие косички. В Каменке эта «мода» была уже при мне оставлена.

Паллас пишет: «Ныне мокшанцы очень мало помнят старинные свои обряды и обыкновения, потому что все обращены в христианскую веру. За верховное существо почиталось Пасс (у эрзя) или Шкай (у мокша), которым они и молились, оборотясь к востоку. В лесу они имели жертвенники, где в жертву приносили лошадей, быков и овец. Мокшанцы – прилежные пахари, держат много пчел в лесах, так что многие из них имеют до двухсот ульев, и несколько опрятнее, нежели ерзанцы, их собратия (Паллас, с. 111–112): «… они рачительные пахари и почти российских мужиков в том превосходят». Под Саранском Паллас записывает: «… земледельцы никогда не унаваживают своих полей, по обыкновению дают только на третий год отдыхать. Однако есть такие места, в коих пашни никогда не истощевают; а если и уменьшится плодородие ея свойство, то в сих малонаселенных странах довольно степных мест, на которых можно распашкою доставить себе преизрядную черноземную пашню. Если бы похотели сию тучную землю унаваживать, то хлеб выбежал очень скоро и высоко, после того повалился, и погнил бы до созревания… Хулы достойно обыкновение в сих местах, что как деревенские, так и городские жители валят навоз многочисленной скотины в большие кучи подле домов и на берегах мимо текущих речек, от чего рождается несказанное множество мух, что весною из их изб должно бежать» (Паллас, с. 91).

В Симбирск (ныне Ульяновск) Паллас приехал 22 сентября 1768 г. 29 сентября он выезжает по маршруту: Мелекес – Богословский медный завод – Бугульма – верховья р. Сок – вверх по его притоку Сургуту – Сергиевск с его солеными озерами. Обратный путь – вниз по Соку с переправой через него в Чесноковке. О Большой Каменке он не упоминает. Далее он пересекает большой приток Сока Кондурчу с ее мелким притоком Буяном и через Ставрополь (ныне Тольятти) наконец возвращается в Симбирск.

«Во всей стране Черемшана находятся изрядные черноземные пашни; так же в ней довольно березняку на дрова, и вообще она населена хорошо. Большую часть здешних жителей составляют татары, мордвинцы, наипаче чувашане, кои здесь живут гораздо многолюднее, нежели на правом берегу Волги, и по большей части обращены в христианскую веру» (Паллас, с. 135). Но далее, в верховьях Сока он нашел несколько деревень с некрещенными чувашами. Паллас подробно описывает их одежды, обычаи, верования, жертвенное место («керемет») и самый ритуал моления и жертвоприношения, описывает их кладбища («мазары»), похоронные и свадебные обряды, музыкальные инструменты.

По дороге на Бугульму описывается типичный увалистый рельеф отрога Общего Сырта (Бугульминско-Белебеевская возвышенность), где степные увалы, которые и ранее не занимались лесом, перемежаются с перелесками понижений («буераков») и речных долин. На Кичуйском «шанце» построен Богословский медный завод с четырьмя домнами, работающими на дровяном топливе.

Бугульма – слобода из пятисот домов с двумя церквами, конторским и воеводским домами. В 15 верстах от нее в с. Спасском жил известный географ Рычков, у которого «по причине ласкового принятия и весьма приятного обхождения оного преученого мужа» неугомонный Паллас задержался на целых пять дней. «Такая плодородная, приятная и чрезмерно изобильная травами страна простирается вдоль Сока, Кинеля и Самары» (Паллас, с. 151).

В верховьях Сока по степистым склонам обитало множество сурков (по глубокому снегу), лосей и лис, среди которых встречались и черные. Особое внимание Палласа привлекали здесь серные источники и выходы нефти, использовавшиеся населением как домашнее лекарство против чирьев и для заживления свежих ран, а также в виде дегтя. В районе Сургута он проводит первые анализы воды из большого серного озера. Под Сергиевском отмечает наличие солончаков, «но их ведь было не можно, потому что все снегом занесло».

Паллас спешит в Ставрополь, по дороге отмечает мою родную Чесноковку, переезжает Кондурчу, под Буяном описывает сосновый бор, через разбитые пески которого нам неоднократно приходилось ездить из Б. Каменки на пристань в Царевщину. На Кондурче он наблюдал откочевку на зимовья крещеных калмыков с отарами овец «… и от такого народа, который привык к вольному, праздному и почти во всем приятному пастушьему житию, трудно надеяться, чтобы он когда-нибудь променял оное на трудное крестьянское житие» (Паллас, с. 175).

Ставрополь – крепость с палисадами, башнями и одной батареей. Вместе со слободой она имеет до 450 домов, две церкви и школу. Здесь размещаются чиновники Оренбургской губернской канцелярии, солдаты и казаки, рынок с мучным и соляным магазинами; живут здесь лекарь и протопоп, которому подсудны все находящиеся в деревнях священники. В Симбирск Паллас возвращается по снегу только 21 октября в самый ледостав Волги, которую форсирует «отчасти пешком по твердому наносному льду, а отчасти в лодке». Храбрый и деятельный был академик!

Зимовку в Симбирске Паллас использует на детальное знакомство с развалинами древнего славного города Болгары, составляет план древних строений, собирает монеты, остатки посуды, изучает надгробья. За зиму он знакомится с волжским рыболовством. «Не думаю, чтобы какая река в Европе была столь богата рыбою, как Волга со всеми текущими в нее реками» (Паллас, с. 199). Для Волги характерны белуга, осетр, стерлядь, севрюга, красная рыба, белая рыбица, особенно сазан, сом, железница и чехонь. Белуга нередко попадалась весом от 30 до 45 пудов, осетр – от 20 до 22 пудов, красная и белая рыбица – до 30 фунтов. Подробно описываются способы лова, засола и заготовки икры.

10 марта по снегу Паллас выезжает в направлении на Самару через Ставрополь, по дороге отмечает ряд мордовских и русских деревень. Царевщина была уже в это время большой деревней в 100 дворов. Ученым высмеивается народная «небылица» о создании знаменитого Царева кургана по приказу легендарного могучего военачальника своим воинам принести каждому по шапке земли. По Палласу, он сложен известняками с «мадрепоритами», а коническая его форма обязана «наводнениям» от Сока. «С северной стороны сей холм с верху до низа оброс деревами, а с прочих сторон оными окружен только внизу, и верхняя часть оного совсем гола». Эти представления уже близки современным: останец, отмытый Соком от древнего горного массива и сложенный фузулиновыми известняками. С вершины этого кургана открывался удивительный по красоте вид на волжские просторы и Жигули. Ныне этот курган почти полностью использован на постройку плотины Куйбышевской ГЭС. С. С. Неуструев в начале этого века и я в 20-х годах бывали на Царевом кургане и наблюдали ту же картину размещения березняка по склонам, что описана Палласом.

В сосновых лесах Жигулевских гор водились бурые и черные медведи, рыси, реже куницы, гнездилось «несказанное множество хищных птиц, а особливо беловатых орлов».

Конец марта и весь апрель ушли у Палласа на знакомство с Самарой и ее окрестностями. «Сначала была в городе деревянная крепость; но как оная в 1703 г. сгорела, то в 1704 сделана… на низком увале правильная земляная крепость с дефилеями, которая и ныне видна. Жители сего города… имеют себе пропитание от скотоводства и от великого торга свежею и соленою рыбой и икрою, чего ради они, как в конце года, так и весною по прошествии льда ездят караванами через степь к Яику… куда проложена через степь прямая дорога с уметами или зимовьями в известном расстоянии…Кроме тамошнего скота отправляется небольшой торг киргизскими и калмыцкими овцами, кожами и салом. Кроме некоторых кожевных и одного… посредственного юфтяного завода и шелковой фабрики, нет больше никаких других заводов… Самарские мещане подсудны зависящему от Казани комиссариату: напротив того тамошние казаки состоят в ведомстве Оренбурга; да и прежний уезд города Самары почти весь причислен к Оренбургской губернии. Зимою собираются в Самару торгующие касимовские татары, которые наперед при Яике выменивают у киргизов и калмыков мерлушки и сюды привозят; потом они разбирают оные и находящимся близ города калмыкам отдают выделывать и шить из них тулупы, а после сего уже отвозят в Москву и другие города… Как скоро лед на Волге прошел, то бывает на ней нарочно много судов… Ходящие сверху суда по большей части нагружены бывают строевым и другим лесом, деревянною и глиняною посудою, железными вещами, чужестранными товарами и всяким хлебом. Напротив того из низовых стран Волги, включая назначенные во все верхние города и магазины суда с елтонскою солью, ходят только немногие с астраханскими товарами, кожами, салом и проч.» (Паллас, с. 227).