Сказания о недосказанном. Том I

– И, вот он глотал противную прозрачную микстуру, и пил совсем не мятные конфеты,– жёлтые пилюли, и снова эти ароматизированные туалеты.

Он, теперь в ожидании процедурных призывов вспомнил мастерскую на керамическом заводе в Балаклаве, где в баночках, пробирках, пузырьках, стояли красители, глазури, всё это цвет, свет,– праздник. Вазы, вазочки, кофейные наборы с восстановительным обжигом, отливали их весёлыми цветами радуги. Это уже признанные и заслуженные были художники – керамисты – Мурад и Антип.

В их мастерской на полочках стояли изящные утончённые формы с восточным, точнее, грузинским, и антика,– красота линий и форм, которые поют, – работы Мурада.

У Антипа были кругленькие, как и он сам, да и перекликались с традиционными украинскими, изделия, теплом веяло от этих наборов, вазонов, и просто посуды. Какие то ласковые, домашние, так нужные в хозяйстве. Особенно за праздничным столом.

Боже мой, как это рядом и так далеко.

И вот эти колбы больничные, кровь, кровь, эти тарелочки нержавейки, забрызганные анализами, ну почти глазурь цвета охры.

Куда бы ты не пошёл, то ли умываться или бриться, они вот, они и ты, закрываешь глаза, смотришь только на свою бритву, намазанную мылом и побелевшую после отравления кислую свою физиономию. А вокруг ореол больничных запахов и этих, мать их за ногу – тарелочек, пузырьков, пробирок с кровью.

– Ой, ребята, как мне вчера укол делали.

Кричат, Петрушенко.

– В процедурную.

Ну, в процедурную так в процедурную, мать их! Эту процедурную, кровь у меня из вены взяли. А остальное я не боюсь.

– А тут такая молоденькая Светочка, да, да, кажется она, говорит, опустите пижаму. Да ниже, а сама шприц пристраивает, ну я и спустил штаны, знаю сейчас воткнёт, так и есть, вот чёрт, всё – таки больно, а вакцину не пускает, стою, жду. Жду, гляну назад, а она согнулась, колба. Колба это или шприц, зараза эта в её руках, а иголка у меня в заднице торчит, я смотрю, она хочет и пытается её вытащить и боится, – руки трясутся, сама боится этой иглы больше, чем я трясусь от них обеих, иголка, как копьё дикаря и она краса, обрезанная коса. Ну, развернулся вокруг почти своего тела, взял иголку, рванул в обратную сторону. Устоял. Не упал.

– На, говорю, не получается, не берись, это же моя сиделка, а не капуста, на пироги, без мяса и отдал её страшилки, одел штаны и дай бог ноги, а она так нежно пропела.

– Куда же вы? Петрушенкоо.

– Куда, куда!

– Умирать.

– Гордо ответил я. И красиво удалился. Не знаю, что с ней было потом, но попросил, что бы мне дали другую, не практикантку, потому что мой зад какой бы он не был это не плацдарм, и не полигон для испытаний, на севере диком, на Новой земле. Я и не кролик, на котором можно тренироваться.

– Я могу взмахнуть ручками и дать под зад, мучителям.

– Я такой.

Парень явно перебрал, может подбрехнул, но в этой однообразной до жути жизни, это был как бальзам, как глоток чистого воздуха после душных больничных палат. Мужики стояли, сидели группкой вокруг пострадавшего кролика, ржали, кто дискантом, иные смеялись от восторга, а один, круглый, круглый как арбуз, с женскими грудями, колыхал своим огромным животом, а, в его мясистом нутре, внутри перекатывалось что то такое же круглое и большое, как он сам,– о о ох. Это он так смеялся, ох, ох, ООО. Потом уже все мужики и ребята помоложе, стали кто горько, а кто весело хохотать.

Всё здесь зависело от лечащего врача и надежды на скорое, а другие, на ещё многодневное пребывания и команды,

– На процедуры.

– Ну, поживее, мальчики!

И вот.

Снова речи, толкования о сём, о том, и что делать теперь. И, вам станет ясно, нужно жить чуть веселее, не раскисать. Этим вы будете лечить и себя и, всех, кто с вами рядом. Вот почему я был сначала только с Володей, а сейчас такая куча людей и положительных эмоций. Положительное биополе, которое ставит и поднимает на ноги мертвецов.

– Когда вы пошли? Встал и, своими ногами, без носилок…?

– На третий день. Отравление среднее, у меня тяжёлое, острое. А в четыре ночи заснул. В девять утра, уже ходил. Бродил по аллее и делал свою йоговскую гимнастику – дыхательную, уже подпитывался воздухом, озоном.

– Ребята, в ванной ваша одежда?

– Урра! Домой!

Вдруг, за окном, где они стояли, завизжав тормозами, подкатила волга. Ожившая, повеселевшая компания притихла. Привезли очередного. Кто там?

Все притихли. Вышла заплаканная мать. Потом, на руках маленькая года четыре красивая девочка с большими праздничными бантиками.

… Без признаков жизни висели её ножки на руках видимо отца. Зелёное личико, нет, боли не было и страдания на лице. Оно показывало страшное ничто. Неужели и это, у неё, путь в Аид.

Быстро понесли на второй этаж.

– Что у неё?

– Острое отравление.

Все притихли. Пропали следы юмора. Ушло всё. Ребёнок тяжёлый.

… Тишина. Только собаки бегают во дворе. Собачки здесь три. Один старый лохматый пёс, охристый, пряди шерсти как у барана, нет, скорее как у дамы, уложенной хорошим парикмахером, в спешке перед большим женским праздником. Зовут его или её, точно не знал никто, но имя этого красавчика – Шурик, а сзади на ногах эдакие меховые воротники. И, когда он бежит, убегает, они у него переваливаются и блестят на солнышке. Ну, аттракцион. Да, ещё две шавочки, совсем бритые, голенькие, с короткими хвостиками. Альма и Пальма. Они все трое играют, балуются как малыши ребятишки.

И вот старикан побежал, увидел пчёлку, ан не пчёлка, бабочка, нет, не бабочку и давай за ней гоняться. То лапкой прижмёт, она жужжит, он лапку отдёргивает и трясёт ею.

– Что щекотно? Ужалила? Ржут мужики.

– Га га га.

Вот она снова набросилась на пчёлку. Щёлкнула зубами и промазала.

– Кувырок, снова лапкой.

– Ай да старик ну и мухолов – Шурик.

Все стояли и радовались этому здоровому и счастливому псу.

Подошла няня.

– Что ты тут вытворяешь? Испугала пчёлку и пса. Мужики зашумели, загалдели.

– Ах, Александра Ивановна…

– Чёрт её принёс. Такой циркач. Цирк был, так старикан игрался хорошо.

Снова, понурые пациенты и собачки побрели кто куда. А стражи порядка, помахивая куцыми хвостиками цуцыки, прилегли в травку. Это были Альма и Пальма.

Милиционер лежал тоже с отравлением, а сейчас сидел на большущей лавке, погладил одного храброго, ласкового, тапочком по животу. Он брык на спину лапки к верху и лежит, закрыв глазки.