Сказания о недосказанном. Том I

… Дралки, мельнички, были почти у всех, молоть кукурузу, делать нечего вечерами, керосин, жалко, доорого, лампы – гильзы, от войны ещё остались, горели, нет, коптили, на пол фитиля, сидят и размалывают эту кукурузу, на «дыркаче» как называли эту гильзу от снаряда, среднее что то – ступа и мельничка. А свет, – коптилка, из снаряда, керосин и фитиль, но поменьше размером был другой, но, со стёклами ламп настоящих были редко. Вечерами мы делали из кукурузы крупу и, вот она кукурузная кашка. Чуть туда молочка и пузо горшком. А форточки, у кого они были, и, двери нараспашку.

А распределяли, дарили, этих самородков, просто, где двое детей там и третий не помешает. Прокормят.

Собрание и правление проголосовали «единогласно». Тогда всегда было так. Воронок, чёрный уже не порхал тёмным, махаоном, но возражавших и против, никогда не было. Времена. Не райские.

С нами ещё и проще было.

Брат мой, тоже Толик, учился в ремесленном, на всём готовеньком, как тогда говорили, и одевают там и три раза кормят, специальность государство даёт. Это на заседании правления уже знали. Так Толик и жил у нас. А вот теперь. Что будет?! Ледяная вода. И, леденящая душу тоска. Ожидание такого…

И сидели мы с приблудным Толиком, как его и других, детдомовских теперь величали наши деревенские. Но никто не знал его, фамилию, и когда мы, дома, спросили почему такая фамилия у него,– Беганенко.

Ну, то, что украинская понятно, у него иногда, да и у нас тоже говорили часто на украинском, певучем наречии, так тогда говорили, но и песни часто пели украинские, когда собирались соседи побеседовать в воскресенье, да и часто на работу шли с песнями.

Но вот Беганенко, смешно как то. И тогда он как то в хорошем был настроении рассказал нам дома, нет, не у Витьки, что так его окрестили и присвоили такое потому, что он часто убегал из очередного дет дома. Больше трёх месяцев, говорил, не мог там находиться, а свою фамилию и как попал в детский дом он и не помнит.

И вот свобода. Удирал обычно и быстро стыковался с карманниками, те всегда видели в нём способности – шустрый был, головой вертел как иголка в Зингере, такая машинка была швейная знаменитая. Немецкая трофейная, говорят даже, что у неё какая – то деталь была из золота вот дела. А с карманниками он проходил практику, и учёба была успешной, ну ненадолго. Ловили их часто сиротских, но в шайке или стайки как тогда говорили, бродили часто, не прятались, иногда бравировали своей свободой. Не надо учиться в школе, или ещё чего – работать. И милиция была всегда готова. Там, конечно дубасили их дерзких и нахальных.

Они, плакались часто притворно, гундосили обещали говорили.

– Во, зуб даю и голову на отсечение, больше не буду воровать. И молниеносно, показывали на себе как они почти вырывают зуб, и ладонью машут резко рукой по горлу, для большей убедительности… Мы бедные несчастные, мы сироты. Ну, потом их отправляли в детские дома, предупреждая, воспитателей. что все они карманники и воры.

Так вот наш Толик. Почти святая душа. Потом удрал и от нас с ещё одним приблудным, за что потом в правлении колхоза был нагоняй,– плохо с ними обращались. Так он потом доказал свою никчёмность – прислал нам письмо, конечно без обратного адреса. И всего несколько слов написал в этом письме,– шумел камыш, деревья гнулись и сто копеек улыбнулись. Это нам пришлось платить целый рубль,– письмо было доплатное, как было у военных, ну треугольник, как солдатское, и нет марки, почтальон стребовал целый рубль, так было заведено. Это, тогда можно было купить целую буханку хлеба, магазинного, которого мы не покупали, пекли пышки, а у кого были русские печи, они сами пекли круглые красивые, душистые прямо праздничный каравай. Магазинный был для нас почти чудом. А рубль тогда стоил очень дорого, тем более в колхозе денег не получали,– трудодни и никаких рублей. Получали вместо денег за эти трудодни зерном. Потом несли или везли на тачках в мельницу, там же в деревне, была и мельница и кузница. А на мельнице жил и работал дед Балусик. Почему его так звали величали мы не знали, и он был немного диковат, одиночка, и был вечно белый и в муке и седой совсем, как дед мороз. Но его уважали. Спец был отменный.

Ну, вот Толик Беганенко отблагодарил нас за тёплый приём и хорошее воспитание, стервец, за то, что нам пришлось с ним жить поживать и добра не наживать, так тогда говорили.

А сейчас…

Сидели у Витьки, который и пригрел и готовил нас в путь – дорогу, до дому до хаты, как тогда говорили.

И, вот.

Самую главную дилемму мы решили.

Ботинок всё-таки подобрали, он, правда, не был и не выглядел парадным, в которых ходят военные, но главное не на одну ногу. И так в наличии у нас оказался нормальный комплект два правых и два левых ботинка, на четыре ноги, да ещё и почистили, надраили солидолом, аж до блеска, как у хорошего кота,…да, хвост, а не то, что вы подумали.

А время шло. А время летело. Вспомнилось. Пьесу в школе готовили. «Часы бегут и дорого мне время, ты здесь назначила свиданье мне». А нам свидание, ох, какое? Совсем не эта поэзия, теперь, потому, что часы шли.

У Витьки часы тикали, да ещё была и кукушка. Только бы сидеть, радоваться. Но нужно подарить нежные слова его маме, и у неё тоже была рука лёгкая. Пока нам делали волшебные дела, превращали папанинцев в нормальных деточек, его мама, так, на всякий случай, периодически, с небольшим интервалом, угощала обоих своих ребят, ремешком, правда не кожаным, а с противогаза, тряпочные, но, чтоб не повадно было осваивать льдины, и будут теперь, дразнилки, с колоритом ледовых утопленников, или спасателей самих себя… виновных, не виноватых ни в чём, почти ангелочков.

А что-то, ждёт нас?…

*

Дома, как ни странно, не было ни мамы, ни отчима. Это нас и не очень обрадовало, значит, они в центре, а таам, ну, такого наплетут, такого. Хотя хуже, чем было, и не придумать, даже Менхаузен такого не придумал бы, не один трепач такого не сочинит.

Мы готовились. Ботинки поставили в коридоре, там темно. И сели за стол, разложили книжки и тетрадки. Придёт, увидит, сидят, учат уроки. Брехняя. Такого у нас не было, чтоб в воскресенье, да за уроки. Неет. Но это единственное, что мы смогли тогда придумать. Шли томительные минуты. И вот оно… горох или пшено. Это средневековая экзекуция,– провинившихся, ставили на колени и, чтоб не заснули от безделия, под коленями были не подушечки,– амортизаторы, а, пшено, или ещё круче горох. Ух, и острые ощущения. Но эта мера наказания уже не применялась, подросли кандидаты.

И.

И вот оно, встреча, но не на Эльбе, дружеских войск…

… Мама почти бежит, за нею катится её подруга, Лемешка, так мама её величала. Они дружили и называли друг друга, сваха. У них была дочь Раичка, а у нас, мы, два пацана. Вот так они и решили, может в шутку, но звали друг друга сваха и всё тут. Так вот этот, далеко не марафонский бег не обещал нам много радости. В руках у мамы уже была ветка, лозинка, видимо для дознания, – стимулятор. Мама почти бежала, а её сваха катилась за ней по пятам.

Так не переживают даже у стоматолога и гинеколога, как мы эти секунды приближающихся, – Титаника и двух айсбергов.

Влетели они как-то обе сразу, застряв в маленькой и низкой двери и, и, радостная песня Раичкиной мамы нам прозвучала как Гимн Советского Союза, который мы всегда слушали, затаив дыхание, в шесть утра и вечером, почти в полночь. Вот эти слова.

– Нина, сваха, кума,– всё самое дорогое, эти слова, чем она могла хоть немного смягчить сердце моей мамы,– та ты не слушай эту сплетницу, она бреше, ничего там такого и не было, от, спроси пацанов. Брось лозинку, дай сюда мне. Свой то чего, а за этого посадят, посааадят.

– Ниночка, ну успокойся. У тебя же сердце.

Ну, давай я тебе накапаю рюмочку, из центра, мой привёз. В аптеке дали. Ну, смотри какая ты белая, бледная как стенка.

Это была песня. Это была медовая музыка, которую мы слышали не один раз. Это была песня нашей певуньи Нины Королихи, от которой мы млели всей деревушкой, когда слушали её.

Мама села, почти упала на кровать, которая стояла тут же. Сваха её побрызгала водичкой, прямо изо рта, она вздрогнула и запела. Запела голосом и колоритом, как говорят художники и музыканты, голосом самого Отелло.

– А, где? Где ботинки?

– Вон они стоят. Она с трудом встала, кума сваха её поддерживала, посмотрела на ботинки, потом на нас. Села на кровать, но пока шла и устраивалась на кровати, перетянула несколько раз обоим по спине лозинкой, таак, на всякий случай, чтоб неповадно было, и успокоилась.

Они с большим трудом передвигались, в свою комнатку, где был и зал и спальня и столовая, мамы и отчима. Спина горела огнём, но зная лёгкую руку мамы, я обрадовался, что так легко прошло наше собеседование, как в университете, немного позже, зачёты по диалектическому материализму, и начертательной геометрии.

А спина горела, а спина радовалась, а Душа не пела, но знала, что могло быть и похуже. Отодвинули свои разложенные книжки, тетрадки,– фальшивую декорацию, как в театре. Грызть гранит наук не было никакого смысла. Единственное, что нас волновало – ожидание.

Когда мама уже успокоилась, а может и поверила своей куме – свахе в одном лице и они вместе пошли на выход. Мама резко открыла дверь, где мы уже радостно перебирали прошлое, сидя в тёплой хате, на печи. Но вот мама резко, как команда на подлодке, боевая тревога. ЭКСТРЕННОЕ ПОГРУЖЕНЕИЕ. Мама как хороший фокусник взмахнула рукой и у неё в руке, ох и лёгкая рука, опять материализовалась лозинка, которая автоматически дуплетом пошерстила мой стройный фигур и мускулатур, досталось и Толику, как в зеркале, точно так, только немножко, зацепило тоненькой, но злой лозинкой. И прощальные слова.

– Обдиру ваши спины до самой задницы, попробуйте мне завтра хоть один раз чихнуть или кашлять. Ночью сама услышу. Смотрите мне, убью гадов, мне всё равно за тебя, приблудного, посадят. Я вам покажу, папанинцы несчастные.

Они торжественно удалились, мама провела подругу до самого дома, до самой до хаты, благо он стоял на другой стороне улицы совсем рядом.

… Ночь тиха и светла, ярко светит луна, а вокруг наших, теперь уже не продрогших тел, пока ещё здоровых, не чихающих и без признаков кашля, вокруг наших тел, нет, нет, не золотая луна, тень, тень летающей лозинки – так на всякий случай, чтоб другой раз знали, чтоб не повадно было плавать на этой дурацкой, льдине.

А мы, со своими сторожевыми нервами, в обнимку, пребывали в полудрёме, нам рябило в глазах от лозинки, в лёгкой маминой руке, она эта красавица, пропеллером свистела у наших макушек, которые мы спрятали под одеяло. Ну а мама периодически появлялась в нашей комнатке и скорее для того, чтобы успокоить себя, не – заболели, и не сидеть ей теперь, во цвете лет в этой тюрьме, да ещё и за этого, подкидыша. Она так его, Толика, никогда не называла ругательно, а угроза была реальная. Иногда ночью, она подходила и трогала ладошкой наши лбы. Нет ли температуры, уходила со словами, как прелюдия хорошей, садистской песни, пела.

– Ух, гады, я вас, только попробуйте мне заболеть…

Это, как потом, оказалось, был для нас пенициллин, прививка против свиняче куриного гриппа, – панацея, которых тогда, и в помине не было. Ни в одной аптеке всего Крыма.

Проснулись рано, надо в школу собираться. А школа-то была в другой деревне, на центральной усадьбе. Вот нас на телеге возили, пять километров. И, вдруг, одевая штаны, я взял и чихнул. И дёрнула же меня нелёгкая, за нос…Гроза, сверкнула молния, гром, сейчас грянет и гром…Мы, оба поняли, что теперь уж не сдобровать. Мама схватила… ах её лозина, она оставила её где-то и теперь и, и, теперь нечем нас воспитывать. Но вот она, где её черти принесли, эту качалку, тесто ею уже, пышки нам на завтрак с молочком готовила. Автоматически, хотела пустить её в работу и, когда поняла, спасибо Толику, что и за качалку её могут устроить, на пустые хлопоты в казённый дом, так величали в нашей деревне тюрьму.

Мама села на табуретку, заплакала, подняла качалку как боевое знамя, спасительное, как последняя надежда как мгновеннодействующую панацею для её хлопчиков. Она нахмурила брови, свела их к переносице и, только как гимн, как «клятву Горациев», в картине художника древнего, как спасительное заклинание, повторяла милые слова песни…реквиема только попробуйте гады, хоть один, хоть один раз кашлянуть, откашляетесь, на веки.

Мы сидели, как?

Ну как, да как, мы могли сидеть, и не дышать, и не мур – мур, как мама сказала. Сидеть, на чём? Сидеть. Всё там щипало и горело от вчерашней учёбы. Да ещё и не кашлять и не дай Бог чихнуть.

***