(Апокалипсис всегда)

– Я надеюсь, ты не хочешь сказать, что мне опять Пелевина жечь придётся? – бормотал Будимир, глядя на рассыпающиеся лица.

(– Зачем? Хороший писатель. Как говорит Сид – «выкупает». Правда, он как метод свой придумал, так обленился. И… не знаю, сочувствия в нём, что ли, нет… Он своих героев как бы из космоса пишет.)

– Ага. У тебя-то сочувствия хоть жопой жуй…

Будимир так и шагал мимо решётки СПбГУ, – а галерея перебежала дорогу и пошла по левой стороне (там она связалась с дурной компанией и полюбила жвачку из девяностых): «Всё для рукоделия», «Комиссионный», вороватые прилавочки: носки, диски, палёные сигареты – всё всмешку. И чем дальше – тем неумытей, разбитей, дичее (естественным образом перетекая в Апраксин двор), тем разноцветней и неуклюжее дома – как бы из разных лоскутов, – а прохожие всё несомненнее походят на Раскольникова.

За жирной колонной и дверью «Дикси», Будимир повернул в Мучной переулок: потёртые наждачкой, дома смотрели голодными глазами.

– Я в этом обгрызыше живу, да?

(– Нет, ты на углу с каналом.)

За пряным чадом кальянной, вытекая из поколоченного дома (как будто обои в спешке отдирали), показался симпатичный фиолетовый фасадец с рюшечками.

– Спасибо за подгон!

Нырнув в арку, Будимир попал в желтушный двор (уж таково исподнее платье Петербурга), нашёл свою парадную, нашарил ключи и чуть не бе?гом поднялся на второй этаж.

ЧМШШШ

Незваный гость хуже татарина.

Пословица

Будимир отпер железную дверь на семи замках и тихо вшагнул: в длинном очужелом коридоре было сумрачно и никого (только на кухне что-то шкварчит и опера подвывает). Будимир сунул берцы на давящуюся обувью полку и мимо высоких растрескавшихся дверей прошёл к своей комнате. Неизбежно гремя, нашёл нужный ключик – шагнул.

Комната расходилась тупым углом: бесцветные занавески, минералы, подштанники, доски, книги, – там и сям (в обрезанных бутылках) самопальные краски, шкаф, узость непроходимая – и гигантская, во всю комнату, трёспальная кровать, которую никак не избежать ни за одним из дел (по большому счёту, это была не комната Будимира, а комната Кровати (он несколько раз просил Пульхерию Ивановну выбросить этот проклопленный вздор, но хозяйка только вздыхала, качала головой: «Стараешься для них, стараешься!» – и уходила) – впрочем, полосочка для ходьбы всё же оставалась). Будимир упёрся в кровать, закрыл – аккуратно – дверь и увидел за колышущейся занавеской (и окно настежь) фигуру.

– Кто здесь? – проговорил он, напрягая зрение.

Из-за шторы вышел Волочай:

– Даров.

Он был уже не в рясе, а в молодёжно-клетчатой рубахе (всё то же нахалящееся лицо) – как будто даже загоревший.

– Что он здесь делает? – Будимир повесил куртку на ручку двери.

(– Я откуда знаю?)

– Ты присаживайся! – прибавил Будимир погостеприимней. – Чай будешь?

– Я б вообще поел. – Волочай царски бухнулся на кровать.

– Есть дошики.

– Хорош!

Обходя кровать по кромочке, Будимир подобрался к чайнику (оказался полный) и воткнул его в розетку. С облупленного подоконника на него сиротливо смотрели несколько пачек «Ролтона»:

– Так. Ну у меня из посуды только две железные кружки, – сказал Будимир, – так что предлагаю сначала чай заварить, а потом лапшу.

– А наоборот нельзя?

– Просто в лапше масло. А мыть… – Будимиру не хотелось нарываться на Пульхерию Ивановну (он не платил за комнату уже месяца три, а за коммуналку пять – вряд ли эта десятка уж очень её задобрит).

– Лан. – Волочай лениво приподнялся на локтях. – Ну а если у меня есть влажные салфетки?

Чайник щёлкнул готово.

– Уломал. – Будимир оглянулся. – Но тогда тебе с курицей, а мне с говядиной.

– Хозяин – барин, хах.

(– Необязательно превращать всё в тарантиновский диалог, Будимир.)

Засыпав по два пакетика на кружку, Будимир налил кипятка, накрыл какой-то доской и сел на кровать, и ссутулился. Со шкафа (вместо мольберта) на них смотрел гигантский – и всё не удающийся – Спас Нерукотворный.

– Как расследование? – спросил Будимир через плечо.

– Какое? А, это… Да, я уже позвонил чувакам.

– Каким чувакам?

– Сирисли? – С руками за затылком, Волочай приподнял бровь. – Ты чёт совсем заугорел, Будка. Бухал, что ли?

– Нет.

– Курил?

– Нет.

– Упарывался?

– Нет же!

– Врё-ё-ёшь…

У Будимира вдруг страшно (до неприличия) зачесался нос. Он стыдливо отвернулся и чесал его секунд десять.

– Нет, серьёзно, – обернулся он. – Ты знаешь, кто это сделал?

– Это стёб какой-то, да?

– Я серьёзно.

Волочай убрал руки с затылка, присел и вщурился своими татарскими щёлочками. Потом бухнулся обратно (руки – на затылок) и проговорил: