Свод небес

Лес постепенно редел. В просветах между тонкими стволами стала просматриваться вершина соседней горы, что стояла за неширокой межгорной долиной. Группа поднялась уже на достаточную высоту, так что, когда вслед за проводником Марфа вышла на открытую площадку, лишенную всякого укрытия, при виде той высоты, которая открылась ей, у нее слегка закружилась голова и захватило дух так, что вздох, который она невольно издала, получился особенно глубоким и прерывистым.

Дальнейший путь группы пролегал по достаточно широкому, но от того не менее головокружительному серпантину. Проводник уверенным шагом направилась вперед – за ней последовали и другие; и только Савелий, выйдя из чащи леса, остановился как вкопанный, округлившимися глазами глядя туда, где крутой обрыв терялся в дымке склона. Марфа заметила то мгновенное изменение выражения его лица, которое совершенно стерло с него все следы убежденности и начальственности, а само лицо сделалось белым как полотно. Марфе вспомнилось то возбуждение, в котором пребывал Савелий перед выходом группы, его натянуто-веселый голос, и она вдруг поняла, что причиной этому служил страх. Савелий боялся высоты, а быть может, и не только ее, но и всех тех опасностей, которыми наполнен был пеший маршрут в горы. Пусть Савелий всегда был безмятежно-весел, пусть грудь его важно округлялась, когда шутка его или замечание с успехом воспринимались публикой, пусть он гордился смелостью, проявленной им при встрече с рысью, пусть нередко проявлял он хвастовство, но беспокойство и совершенная растерянность, которые тенью лежали на его лице утром, и настоящий страх, которым полны были его глаза теперь, говорили о том, что Савелий был отнюдь не бесстрашен, а даже робок и несмел.

– Постойте! – воскликнула его сестра, заставив членов группы резко обернуться.

Вернулась и проводник, обошла замерших на месте членов группы и пристально и смятенно посмотрела на Савелия, который приник к отвесному склону горы, пальцами впившись в камень и грудью прижавшись к нему.

– Что ж ты, – высмеял бочковидный молодой мужчина Савелия, издав при этом какой-то булькающий смешок, – камень в рысь бросаешь, а по серпантину пройти боишься!

Савелий никак не отреагировал на это замечание. Он продолжал прижиматься к склону, с ужасом глядя на край обрыва.

– Дорога совершенно безопасна, – заверяла проводник. – Это короткий участок. За ним снова будет перелесок.

Сестра Савелия вдруг вспыхнула: лицо ее залилось краской, а глаза избегали встречи со смеющимися взглядами членов группы. Марфа почему-то испытала жалость – таким беспомощным выглядел некогда исполненный важности молодой человек, высокий, широкоплечий, с сильными мускулистыми руками, что в бессилии прижимались теперь к холодным камням.

Вот Савелий, поддерживаемый рукой сестры, отстранился от склона и сделал короткий шаг по серпантину.

– Не смотри вниз, – сказала ему дежурную фразу проводник и стала позади него. – Идем же, – коснулась она его плеча. – Здесь нужно сделать всего десять шагов…

Однако не было сделано и пяти шагов, как где-то наверху, над самыми головами собравшихся под крутым склоном туристов, что-то застучало, забилось так, будто кто-то насыпал в коробку мелкие камни и стал трясти ею. Проводник тут же оставила Савелия и пробежала вперед, заставив всех остановиться. Не успела Марфа поднять голову, чтобы посмотреть наверх, как ей прямо под ноги упало несколько мелких камушков, а на лицо посыпалась пыль. Тут же стоявшие перед ней члены группы неожиданно отпрянули назад, так что Марфа оказалась прижатой к каменистому склону, – перед ними со склона осыпались мелкие булыжники.

– Назад! – кричала проводник. – Отойдите назад!

Все стали пятиться назад, как вдруг резкий женский вскрик эхом разлетелся по котловине. Марфа оглянулась, сначала не сообразив, откуда доносится крик. Боковым зрением она увидела, как какая-то тень слева от нее метнулась вниз.

– Сумка! – восклицала женщина, стоявшая у самого края обрыва. – Моя сумка!..

Небольшой камнепад, спровоцированный, быть может, каким-то животным, проскочившим по склону, так испугал женщину, что она рефлекторно отбросила рюкзак, который в это время держала в руке, и он полетел вниз, приземлившись на выступе, находившемся порогом ниже серпантина, по которому следовала группа.

Все сделали шаг к обрыву и, вытянув шеи, посмотрели вниз.

Рюкзак лежал на довольно узком уступе горы, и, чтобы достать его, требовалось спуститься вниз и пройти по своеобразным каменным ступеням, которые образовывали выпирающие из склона небольшие валуны.

Проводник уже собралась было спуститься за рюкзаком, как кто-то вдруг воскликнул, указывая куда-то влево:

– Смотрите! А парень-то за уступом спрятался! Вот он пусть и достанет рюкзак. Ему-то ближе…

И в самом деле: светловолосая голова Савелия виднелась за каменным карнизом, за которым, как подумали все, бросив при этом сестру, спрятался молодой человек от посыпавшихся с горы мелких обломков камней. От места, где стоял Савелий, нужно было пройти по отвесным ступеням к площадке, на которой лежал рюкзак, а оттуда уже подняться по грунтовому склону к серпантину, где остановилась группа.

– Не двигайтесь! – крикнула Савелию не на шутку перепугавшаяся проводник. – Я сейчас к вам спущусь!

Но Савелий, вопреки предостережению проводника, стал медленно продвигаться по выпирающим из склона валунам, не отводя сосредоточенного взгляда от рюкзака и впиваясь побелевшими от напряжения пальцами в уступы. Все замерли, наблюдая за тем, как человек, который всего несколько минут назад не мог ступить и шагу по широкому серпантину, теперь переступал с камня на камень, двигаясь над самой пропастью.

Теперь нельзя было проводнику спускаться вниз: любое неверное движение могло спровоцировать сброс камней вниз, а значит, отвлечь Савелия и привести к печальным последствиям.

У Марфы засосало под ложечкой. Она никогда не боялась высоты, но вид человека, который до смерти боялся ее, а теперь ступал по самому краю бездны, рискуя сорваться, заставлял Марфу испытывать содрогание и трепет.

Так, шаг за шагом, ни разу не соскользнув ни ногой, ни рукой с камня, Савелий достиг площадки и ступил обеими ногами на ее относительно ровную поверхность. Закинув рюкзак за плечи, Савелий стал взбираться по крутому склону горы к серпантину, где его уже поджидали проводник и остальные члены группы, протягивая ему навстречу руки. Последний рывок – и Савелий полулежал на серпантине, а возле него на коленях сидела его сестра, испуганно осматривая его.

– Ты не ушибся, Сава? – бормотала она. – Тебе не больно?

– Нет, – тяжело выдохнул Савелий, широко при этом улыбаясь. Он выглядел так, будто покорил высочайшую вершину мира. – Все хорошо…

Женщина, потерявшая рюкзак, теперь прижимала его к себе так, будто это была вовсе не сумка, а живой ребенок. Савелий поднялся с земли, отряхнулся и оглянулся на обрыв – на лице его вновь изобразилась тревога.

Ввиду произошедшего инцидента с осыпавшимися мелкими камнями проводником было решено несколько изменить маршрут, – она не стала рисковать продолжать путь по серпантину, потому как не могла с точностью определить, было ли вызвано осыпание неосторожным движением какого-нибудь мелкого животного, или же причина его крылась в разрушении горных пород, диктовавшем возможность более серьезного обрушения. Новый маршрут был несколько длиннее, но вследствие сложившихся обстоятельств – намного безопаснее. Так группа повернула назад и, не доходя до опушки леса, свернула налево, двинувшись вдоль нее, пока не вышла к наиболее пологому подъему к вершине.

Происшествие это, являвшееся примером упрямства случая, внесло в группу некоторое оживление. До сих пор все шли в сдержанном молчании, делясь впечатлениями только с собственным товарищем, – теперь же участники похода громко говорили друг с другом, обсуждая случившееся и вынося предположения о дальнейшем развитии событий, «если бы то-то» и «кабы не это». Только Марфа ни с кем не делилась испытываемыми ею чувствами: продиктована эта ее молчаливость была тем, что в группе, несмотря на поступок Савелия, молодого человека осудили – за его рассказ про Алдан, за проявленную затем на серпантине нерешительность, за его поспешные действия во время камнепада и за полные страха глаза, когда он вновь поднялся на серпантин.

Считается, что человек, проявивший однажды смелость, является бесстрашным. Но стоит единожды этому человеку показать другим свой страх, как всякое его бесстрашие в глазах других тут же трансформируется в совершеннейшую трусость.

Так произошло и с Савелием.

В отличие от остальных, Марфа увидела в действиях Савелия не трусость, а настоящую смелость. Она помнила тень, мелькнувшую у края обрыва сразу после крика женщины (Савелий вовсе не прятался за карнизом, как сочли другие, а машинально бросился за упавшей вниз сумкой), помнила страх в глазах молодого человека при виде высоты и наблюдала состязание ужаса и стремления побороть его. Все сочли Савелия трусоватым, и только Марфа увидела в его поступке мужество – стремление побороть то, чего боишься больше всего. Никто из тех, кто так смело ступал по серпантину, не среагировал на возникшую сложность так, как сделал это Савелий. Смел не тот, кто не боится и рискует, а тот, кто рискует, преодолевая страх.

Когда группа наконец благополучно достигла вершины и горные хребты выстроились острыми костлявыми позвонками до самого горизонта, Марфа уже не чувствовала в груди ни обиды, ни сожалений: она смотрела на мир, объятый солнечным светом, смотрела на птиц, круживших в зазеркалье небосвода, и находила внутри себя только умилявшую сознание признательность, – ее забавляло это ее тайное открытие двоякости толкования совершаемых человеком действий, будоражило и созерцание победы над собственным страхом, а также чужое заблуждение, так виртуозно разрешенное ею. Таким образом, в Марфе появился своего рода баланс ее противоречивых чувств, которые порождали воспоминания о доме. Осью этому балансу служило осознание того, что страх порождает ненависть, но что всякий страх победим – даже тот, который, казалось бы, победить нельзя.

Когда Марфа вернулась в пансионат, она, быть может, еще осуждала, но больше никого не презирала.

С того дня за Савелием прочно закрепилась репутация человека малодушного. Насколько Марфа знала, Савелий никого не переубеждал в обратном и никого не обвинял. Он только стал немного тише, больше уже не говорил громко, как прежде, и не отпускал случайных фраз, но Марфа все же неотрывно следила за ним, потому что до того дня не встречала человека, подобного ему.

С сестрой они были в пансионате еще около трех дней, а потом уехали. В день, когда Марфа совершала пеший поход в горы, в пансионат прибыли новые постояльцы, но Марфа не видела их: когда группа вернулась в пансионат, ужин в ресторане уже кончился, и для вернувшихся из похода туристов ужин был подан в номера.

?

Каждое утро и каждый вечер Марфа созванивалась с мужем – так было между ними условлено. Марфа говорила с мужем ласково, и сама как будто чувствовала в себе эти нежность и участливость по отношению к нему, которые она хотела выразить в своем голосе. Сам звук голоса Филиппа, мягкий, исполненный любви, казался ей самым чудесным на свете. И Марфа радовалась этой установившейся между ними традиции, и каждый раз при прощании она говорила мужу, что очень ждет встречи с ним и очень надеется, что он все же приедет к ней. Марфе казалось, что если бы Филипп приехал в пансионат, то вся бы ее жизнь точно бы изменилась, то все сделалось бы так, как должно, и никогда бы не было возврата к тому снедающему одиночеству, в котором она прожила все двадцать семь лет своей жизни. Марфа желала видеть Филиппа, жаждала повторения тех упоенных любовью минут, когда она почувствовала в себе всю полноту благосклонности к нему и увлеченности им. Но каждый раз Филипп говорил, что приехать пока никак не может, но что тоже скучает по ней и, так же как и она, с нетерпением ждет встречи с нею.

И всякий раз после разговора с Филиппом Марфа испытывала легкий трепет разочарования в своей груди, но в то же время она чувствовала надежду, которая вселяла в нее живительные силы для нового дня.

Так, на следующий после похода день, созвонившись с Филиппом, Марфа спустилась в ресторан к завтраку. В то утро Марфа чувствовала себя особенно освеженной и безмятежной. Предыдущий день внес в ее душу некоторое равновесие, и теперь она меньше раздумывала о несостоявшемся своем счастливом детстве, о лишенной родительской любви юности и о бесцельных днях, полных пустопорожнего самобичевания.

Марфа заказала себе флэт-уайт и блинчики с маком. Сидя за столиком, который она всегда занимала, и глядя на вздымающиеся вдалеке горы, между которыми она проезжала накануне на катере, и на те самые вершины, что с веранды казались подымающимися от горизонта облаками, Марфа больше не находила в них загадочности и таинственной непостижимости – ей казалось, будто вчера она узнала их, изучила их основания и постигла их вершины, и теперь они уже не привлекали ее взор так, как прежде, когда еще представлялись ей чем-то величественным и недосягаемым.

Марфа отвернулась от открывавшегося с веранды вида и обратила свой взор на посетителей ресторана. Вот за один из столиков, стоявших в самом зале ресторана, что просматривался в раскрытые двустворчатые двери, усаживался седобородый старик в светлом летнем костюме; в углу зала Марфа рассмотрела Савелия с сестрой; около входа в ресторан замялся бочковидный молодой мужчина – тот самый, что накануне посмеялся над нерешительностью Савелия – в компании своей не менее «изящной» жены; вслед за ними в ресторан вошли рыжеволосые мать и дочь, появление которых сигнализировало об окончании завтрака Марфы. Но при виде них на сей раз Марфа не поспешила покончить с завтраком и удалиться – она только на мгновение затаила дыхание, а потом коротко улыбнулась чему-то и сделала маленький глоток еще горячего флэт-уайта.

Вот мать и дочь отошли от входа и направились в сторону веранды, и Марфа смогла рассмотреть вошедших за ними посетителей. «Новенькие», – подумала Марфа, потому как девушка, которую она увидела, была ей незнакома.

Девушка была очень красива: густые темные спиралевидные волосы ее ниспадали на округлые плечи; пухлые губы персикового оттенка были правильной формы; темные брови с высоким подъемом и коротким кончиком придавали не менее темным глазам девушки миндалевидную форму; широкие скулы и высокий смуглый лоб делали ее лицо чувственным. Девушку нельзя было назвать ни полнотелой, ни худой: у нее были довольно пышная грудь и бедра, между которыми обозначалась подтянутая талия – все это облегало алое летнее платье с открытыми плечами. Девушка была бы безупречна, если бы не одно обстоятельство: в правой руке она сжимала трость, на которую опиралась при каждом своем шаге. Девушка была хромой.

Сильно западая на правую ногу, при этом с явным усилием переставляя левую, девушка вошла в ресторан и обвела столики спокойным взглядом. К ней тут же подскочил метрдотель и о чем-то спросил ее, на что она ответила ему только показавшейся Марфе печальной улыбкой, после чего отвернулась и посмотрела назад, вопросительно при этом приподняв брови.

Теперь Марфа заметила, что девушка была не одна – из-за нее выступил светловолосый молодой мужчина в белоснежной рубашке-поло и светлых летних брюках. Он положил ладонь правой руки на спину девушки и немного склонился вперед, словно прислушиваясь к тому, что девушка говорит ему. Потом он сунул левую руку в карман брюк, выпрямился и сказал что-то официанту. Марфа не могла в должной мере рассмотреть лица мужчины, потому как он стоял вполоборота к ней, но весь образ его, профиль, руки, манеры показались ей знакомыми и заставляли ее испытывать то приступ дрожи, то прилив жара. Когда молодой человек наконец обернулся и вслед за девушкой и метрдотелем направился в сторону веранды, чашка с кофе выскользнула из пальцев Марфы, ударилась о блюдце, опрокинулась, и ее темное содержимое выплеснулось на белоснежную скатерть, быстро расползаясь по ней неровным пятном, с каждой секундой заглатывающим все больше чистых волокон. В молодом человеке Марфа узнала Мелюхина.

Бывают в жизни каждого дни, когда мысль посещает вопрос: как сложилась бы жизнь, если бы однажды кем-то или самим тобой было принято иное решение? Такие дни, когда вопрос этот неотступно сопровождает каждое новое мгновение, наступили и в жизни Марфы.

Она словно вернулась на четыре года назад, но теперь мысль о Мелюхине больше не вызывала в ней чувства предвкушения чего-то упоительно-прекрасного, – от чувства этого, неопытного, доверчивого, в ней остался только глубокий, всепоглощающий стыд, какого она не испытывала еще никогда. Марфе казалось, будто один только взгляд на нее Мелюхина способен заставить ее почувствовать такое замешательство и такую неловкость, которые могли бы быть сравнимы с настоящим позором. Она безмерно жалела о своих действиях по отношению к нему: о своем глупом, порывистом признании, об ожидании ответа и требовании этого ответа своими вопросами к нему и расспросами о его будущем, и заметном, очевидном для Мелюхина и для других унынии, когда ответ, бесстрастно-печальный, ни к чему не обязывающий, ни о чем не говорящий, был наконец дан. И пусть с того последнего дня, когда Марфа в последний раз видела его, прошла, казалось, целая жизнь, и Марфа как будто уже забыла о нем, теперь же, когда она снова встретила его, удушающая волна стыда захлестнула ее, и чувства, заблудившиеся в лабиринте событий, подавленные, бесправные, вновь поднялись в ней, и все, что было испытано, сказано и сделано до этого дня, представлялось лицемерием, лживостью, обманом, – не было ничего и быть ничего не могло, потому что из всего, что было в жизни раньше, ничто не могло называться настоящим, а только отблесками, тенями, стремлением воссоздать что-то, что едва появилось и тут же исчезло, оставив только слабый отпечаток на том, что подвержено силе воздействия пыли времени и волн убеждений.

Стыд этот – за любовь, за пренебрежение ею, за невозможность ее и за ее явность – был так велик, что невозможно было удержать в себе шквал воспоминаний, заставлявший Марфу с силой сжимать ладонями виски в стремлении унять те сожаление и боль, которые вдруг вспыхнули в ней. Грудь жгло, в глазах все прыгало, а в голове гудело, и Марфа, поднявшись после завтрака в свой номер, закрылась в нем и не выходила до самого вечера. Ей чудилось, что номер, в котором остановился Мелюхин, где-то рядом с ее, и стоит ей выйти, как она тут же непременно встретит его.