Свод небес

В ответ Филипп только крепче прижал ее к себе.

– И ты прости меня, – немного погодя сказал он.

Марфа отняла голову от его щеки и заглянула в темные глаза мужа. Взгляд ее, влажный, утомленный, проникнутый глубокой печалью, осветился недоумением.

– За что? – непонимающе прошептала она.

Катрич обвел взглядом лицо Марфы, нежно коснулся пальцами ее лба, проведя ими вниз, к самой ее щеке, и сказал, с раскаянием, как говорят о том, о чем долго сожалели, молчали, но много размышляли:

– За то, что ты несчастлива со мной.

Эти слова мужа, преисполненные горечи, заставили Марфу испытать удушающее чувство благодарности, которое неожиданно родилось в ней и удивило ее.

– Зачем ты женился на мне? – спросила Марфа, вложив в эти свои слова весь пыл прожитых в этом вопросе дней, но не придав им оттенка осуждения, – напротив, вопрос этот таил в себе только благоговейный трепет перед наполненным нежностью взглядом Катрича.

– Я хотел любить тебя, – ответил Филипп, произнеся эти слова тихо, со всей своей смиренной, потаенной страстностью.

– Ты любишь меня?

– Я люблю тебя, – сразу же отозвался Филипп.

– За что ты любишь меня? – Марфа нахмурилась, как хмурятся тогда, когда пытаются разобраться в запутанной головоломке, которая никак не поддается разгадке.

– За то, что встретил тебя, – сказал Филипп, – за то, что заговорил с тобой, за то, что ты доверилась мне.

– Разве за это можно любить? – удивилась Марфа.

– Любить можно только за одно то, что человек просто живет.

– Но я ничего не даю тебе… – покачала головой Марфа.

На эти слова жены Катрич обхватил ее лицо руками и притянул к себе, заглянув в глубокие янтарные глаза.

– Позволь только любить тебя, – сказал он. – Только позволь…

Марфа вдохнула эти слова – при этом губы ее дрогнули, раскрылись и втянули пыльный воздух мастерской. Она положила свои ладони поверх пальцев Филиппа, касавшихся ее волос, и обвела взглядом скуластое, загорелое лицо своего мужа, – лицо, которое единственное казалось ей свободным от застывшей маски потаенных чувств и сокрытых стремлений, внушенных другими. Оно было живым, подвижным, одухотворенным, а темные глаза, которые горели на нем, – преисполненными света, что представлялся ей единственным источником освещения в ее наполненном тьмой царстве восковых фигур, который позволял ей все еще чувствовать в себе жизнь.

Марфа слегка подняла голову и приникла своими губами к горячим губам Филиппа, сначала едва касаясь их, а потом с все возрастающей страстностью впиваясь в них поцелуем. Она опустила руки и обхватила пальцами пояс мужа, привлекая его ближе к себе. Филипп провел ладонями вниз по шее Марфы, коснувшись ее ключиц, плеч, рук, потом прижал ее к себе, обхватив ее своими сильными руками, приподнял и посадил на стол, смахнув с него осколки разбитых скульптур и макетов.

Никогда еще Марфа не испытывала этого лишенного всякого отчаяния самозабвения, наводненного только свободной, утратившей всяческие предрассуждения и сомнения любовью. В тот вечер она испытывала неистощимую благодарность, граничившую со страстью. Но страсть не являлась только плодом желания, удовлетворить которое было главной потребностью всего ее существа, принимавшего и впитывавшего в себя все пылкие ласки мужчины, – страсть эту породило стремление узнать, почувствовать, испытать то, что она никогда не находила в себе и что рваными клочками все же теплилось в ее душе, скрываясь под толстым слоем пепла выжженных безвольностью чувств. В один короткий, фантастичный миг этого упоенного, пламенеющего порыва, развернувшегося на обломках разбитых фигур прошлого, Марфе показалось, что она чувствует в себе это жгучее, благодарное, не просящее и жертвенное чувство – любовь…

?

Филипп, озабоченный беспокойным состоянием жены, предложил ей съездить на несколько недель в пансионат, который находился в горах Алтая и был известен Катричу потому, что его владельцем был давний друг его отца.

Марфа, которую возможность уехать на время из Москвы искренне обрадовала, согласилась с предложением мужа, но поставила условие: она не поедет в пансионат без него. Однако состояние дел Катрича, продиктованное сложностями в устройстве строительства петербургской галереи и требовавшее скорейшего разрешения, не позволяло ему поехать в пансионат вместе с Марфой: в тот момент времени он не мог позволить себе оставить разрешение спора об авторстве проекта без личного контроля и уехать на Алтай. Разрешение же этого спора могло растянуться на неопределенное время, и откладывать поездку Филиппу представлялось бессмысленным. Он говорил жене, что ей было бы лучше поехать без него, но, если дело все же разрешится до ее возвращения, он приедет к ней и вместе они проведут в пансионате еще некоторое время.

Марфа, которую вдруг прекратили раздражать уступчивость и мягкость мужа и в которой открылась вдруг благодарность к нему и, если не абсолютное почитание, то направленность ее чувств к нему в сторону признания его главенства в ее жизни и безраздельности его положения в ее сердце, хотела еще раз испытать тот миг упоенного самозабвения, когда приоткрылось в ней всеобъемлющее чувство любви, и как можно дольше продлить его, и чтоб основанием ему служили не осколки разбитых ею в порыве охватившего ее отчаяния глиняных фигурок и гипсовых скульптур, а безмятежность окружающей их обстановки, удаленность от чуждых ее сердцу, сокрытых масками лиц и стен, напоминавших ей медленно уходящие в небытие, но все еще холодными обломками жившие в ее душе дни тоски и томления, слепоты и немоты ее сердца, что теперь слабо трепетало в груди, лениво вдыхая пламенные проявления любви человека. Нежная печаль охватывала Марфу при мысли о расставании с мужем, но в то же время светлая радость наполняла ее, когда она представляла себе, как уедет из этого города, как будет недосягаема для сухих звонков матери и несчастного вида сестры, как избежит встречи с Зиминым, который наверняка на неделе заедет к ним, и как будет совсем одна, но не одинока, как была она все эти долгие годы, но в уединении, потому как теперь в ней жила любовь человека, осознание этой любви и принятие ее.

Марфа улетела на Алтай утренним рейсом в понедельник. Катрич отвез ее в аэропорт, где они долго прощались, будто хотели вложить в последние минуты перед разлукой всю накопившуюся в них за прожитые дни и годы нежность, которой оба в разной степени были раньше лишены.

Они мало говорили – обоим казалось, что сказано было довольно, но сделано и выражено очень мало, и все, что было сделано и выражено, не то; что есть что-то, что очень хочется показать, донести до другого, но не находились ни слова, ни действия для этого проявления, и Катричи только крепко держались за руки, будто одно лишь это прикосновение могло донести до другого всю сущность испытываемых обоими чувств.

Потом Марфа ушла. Сидя в самолете и глядя в иллюминатор на взлетную полосу, здание аэропорта, его служащих, которые никуда не летели, а оставались здесь, в этом городе, она испытывала только скользящую отстраненность, будто уже сейчас, ступив на борт самолета и не касаясь больше атмосферы Москвы, она не была здесь, не принадлежала событиям, которые были связаны с этим городом, не знала людей, которые жили в нем, и никто не знал о ней, словно ее никогда и не было. Ее жизнь, пустая, безликая, ничем не примечательная, едва различимая среди сотен, тысяч других, представлялась только мифом, который совсем скоро развеется среди густой пелены облаков. Самолет наберет высоту, сокроется город за толстым слоем дыма, исчезнет сплетение улиц и беспорядочное движение машин, затеряется лабиринт дворов, сгладится вся рельефность привычного мира, и все превратится в округлую плоскость. И не будет тогда никаких разделений, и у мира, маленького, уязвимого шарика, лежащего на ладони Вселенной, будет только два лица: рыхлая почва земли, пестрым взыскательным глазом смотрящая снизу, и прозрачный, безграничный небосвод – убежище воззваний и воздаяний…

Пансионат «Яшма» располагался на берегу зеркально чистого, голубого озера, в котором отражалась купель зеленых склонов гор, со всех сторон окружавших его поросшими кедрово-пихтовыми лесами крутыми склонами и заснеженными, точно укрытыми опустившимися на них облаками, каменистыми, неприступными вершинами. Пансионат считался одним из самых комфортабельных и благоустроенных пансионатов Алтая. Уединенность его местоположения, виды, открывавшиеся из всех окон пятиэтажного деревянного особняка, построенного среди живописных долин и горных хребтов, большая территория с собственной конюшней и пирсом, выходящим в голубое зеркальное озеро, с пришвартованными у него белоснежными катерами, террасы, где по вечерам устраивались концерты, на которых играли на шооре, икиле, топшуре и множестве других инструментов, а также сами номера пансионата, с гостиными, спальнями и большими балконами, на которых особенно чудесен был поздний завтрак и травяной чай перед сном, делали пансионат привлекательным для тех, кто устал от городской суеты и мог позволить себе провести несколько недель в гармонии с природой и с самим собой, а главное – со своим кошельком, потому как в пансионате отсутствовали номера класса «стандарт».

Из аэропорта, в котором самолет приземлился около четырех часов дня по местному времени, новоприбывших постояльцев пансионата довозили на микроавтобусе до небольшого поселка, путь до которого занимал в среднем полтора часа, а уже из поселка их доставляли на вертолете до самого пансионата. В целом путь от аэропорта до пансионата составлял чуть больше двух часов, так что Марфа добралась до него только к вечеру.

Номер ее, состоявший из небольшой прихожей, маленькой, но уютной гостиной, спальни, ванной комнаты и, конечно, просторного балкона, находился на четвертом этаже особняка. Номер был просто обставлен: несмотря на этно-стиль, в котором был выполнен весь пансионат, номер не был перегружен пестротой узоров и яркостью цветов. Напротив, мягкие узорчатые ковры на паркетном полу, разноцветные крапчатые подушки на диване и плетеных креслах, пышные шторы, напоминавшие свод шатра, и свежие цветы в вазе, стоявшей на квадратном деревянном столике у самого окна в гостиной, создавали атмосферу уюта и какой-то особенной душевности, совершенно лишенной всякой строгости и холодности. На стенах в гостиной висело несколько войлочных картин с изображениями различных сцен из мифов. Оранжевый свет заходящего солнца окрашивал номер в персиковые тона, отчего он казался еще более уютным. А из широкого раскрытого окна, с самых гор, что неоглядными долинами и необозримыми вершинами протянулись до самого горизонта, дул теплый душистый ветер, пахнувший цветами и этим самым необъятным простором.

Поблагодарив белл-боя, Марфа закрыла за ним дверь, сняла с головы широкополую шляпку и, положив ее на невысокий комод у двери, глубоко вздохнула. Глядя на желтые дорожки лучей заходящего солнца, стелившиеся по пестрым коврам на полу, на плетеные кресла, цветы, на сами горы, что виднелись в раскрытое окно, на зеркальную гладь озера, что слезой блестело в сомкнутых ладонях склонов, Марфе казалось, что впереди у нее не несколько недель умиротворенной, гармоничной тишины, которой никогда не было в ее невысказанной, безмолвной жизни, а целая жизнь, новая и многословно-безгласная.

Стояли теплые, ясные дни. Днем температура воздуха достигала двадцати шести градусов тепла, однако жара не была томительной и душной, – в горах ощущалось настоящее знойное лето, наполненное ароматами разнотравья и свежестью горных вершин.

Особенно хорошо было в тени сосновой рощи, что зеленела чуть в стороне от пансионата, на пологом склоне холма. Здесь расползались среди высоких сосен пестрые, укрытые мозаикой солнечных лучей аллеи, на которых стояли скамейки, где приятно было провести послеобеденный час.

Но не только безмятежность дней привлекала сюда туристов, не только манящий вид гор и озер, открывающийся взору из раскрытых окон, и мерное звучание казахских мотивов по вечерам в сопровождении душистых вин и ароматного бешбармака, но и возможность окунуться в саму колыбель нетронутой природы, только выбрав тот или иной вид экскурсии или похода, которые предлагались здесь в большом количестве и разнообразии.

Первые три дня своего пребывания в пансионате Марфа провела на его большой территории, изредка покидая ее пределы верхом на черногривом скакуне. В сопровождении наездника, восседавшего на серой алтайской лошади, Марфа выезжала в степь, где конь, чувствуя свободу, подстрекаемый призывами наездницы, галопом рассекал летящие навстречу потоки ветра.

Однажды, после одного такого выезда, во время обеда, который проходил на открытой веранде ресторана, расположенного на первом этаже особняка, к Марфе, в одиночестве сидевшей за круглым, укрытым белоснежной скатертью столиком и отпивавшей из широкой чашки чай с талканом, подошел невысокий, коренастый мужчина, с черными глазами и совершенно седыми короткими волосами, венчавшими его смуглый, упрямый, испещренный частыми морщинами лоб, и представился Марфе как Бектуров Елен, старый друг Ильи Дмитриевича Катрича, отца Филиппа, и владелец этого «арагонита[1 - Минерал, содержащийся в составе жемчуга.] в жемчужине края», как сам он назвал свой пансионат.

Бектуров любезно спросил у Марфы, нравится ли ей в «Яшме» и нет ли у нее каких-либо пожеланий, на что Марфа, по своему обыкновению, уважительно и ласково улыбнулась ему и сказала, что ей очень нравится здесь и что в пансионате есть все, чего только может желать человек, задавшийся целью отдохнуть от суеты и беспокойства города. Она выразила свое восхищение красотой местных пейзажей, гармоничным сочетанием диковинности края и уклада жизни в пансионате, а также рассказала о своих выездах верхом, со сдержанной живостью описав чудесность степей и вершин, венчавших горизонт.

– Как поживает Илья Дмитриевич? – осведомился Бектуров, отодвигая стул. – Позволите? – Он опустился на светлую седушку и вопросительно посмотрел своими черными глазами на Марфу. – Мы давно не виделись с ним. – Бектуров задумчиво сузил глаза. – Последний раз – году эдак в девяносто седьмом. Тогда он уже работал техническим директором… Как же его… «Шахтстройпром» – так, кажется. – Бектуров откашлялся. – Да-а… – протянул он. – Давно это было…

Ответ на вопрос об отце Филиппа являлся для Марфы в некоторой степени затруднительным – за три года жизни с мужем Марфа видела Илью Катрича всего два или три раза, при том что жили родители Филиппа не в каком-то другом городе, а в самой Москве. Насколько Марфа знала, у Филиппа с отцом были сложные отношения, – Филипп уважал отца, горного инженера, который всю свою жизнь занимался разработкой угольных месторождений и проектированием угольных тоннелей и шахт, и любил его той машинальной любовью, которой все дети при любых обстоятельствах любят своих родителей. В чем же заключалась сложность отношений между отцом и сыном, стороннему наблюдателю трудно было определить, а сам Филипп, говоря об отце, никогда не выказывал хотя бы малой доли неуважения или какой-то обиды по отношению к нему. Марфа слышала из уст мужа исключительно положительные характеристики его матери и отца и всегда считала свекра человеком недюжинного ума и силы духа, а свекровь – образцом мудрой жены и терпеливой матери, и если не любила их (по причине редких встреч и собственной рефлекторной бесстрастности), то уважала обоих.

Илья Катрич был человеком сдержанным, немногословным, с суровым, сосредоточенным, будто в застывшей на нем когда-то маске задумчивости, лицом. Говорил он кратко, спокойно, сухо, а глаза его выражали совершенную определенность и четкость его мысли, однако губы его, единственно подвижные на состарившемся уже лице (в две тысячи четырнадцатом году Илье Дмитриевичу исполнилось шестьдесят семь лет), придавали выражению его то оттенок настойчивого упрямства, то одобрительного согласия, то невозмутимого довольства. Илья Дмитриевич был человеком горделивой осанки, прямого взгляда и краткости, но твердости выражений, однако к сыну он относился с тем трепетом и вниманием, которые мгновенно стирали с его сухого и упрямого лица всякие оттенки невозмутимой одобрительности. Казалось, Илья Катрич готов был исполнить любую просьбу своего сына, однако Филипп никогда не отвечал на трепетный взгляд отца готовностью внимать его отцовским ласкам, – в те разы, когда Марфа видела Илью Дмитриевича и могла наблюдать общение его с сыном, она замечала в Филиппе некую отстраненность по отношению к отцу, будто он хотел избежать этих проявлений отцовской ласковости и внимания. А Илья Дмитриевич будто вовсе не замечал этой отчужденности сына, воспринимая его сдержанность и даже, в некоторых случаях, неприветливость как должное.

Мать же Филиппа, Айсель, черноволосая, с такими же, как у сына, чуть раскосыми черными глазами, еще красивая женщина пятидесяти шести лет, была обладательницей мягкого, но твердого характера и веселого нрава, который делал их семью в глазах других благополучной и по-тихому счастливой.

Айсель родилась и выросла в Казахстане, где, будучи восемнадцатилетней девушкой, познакомилась с молодым инженером казахстанской угольной шахты, Ильей Катричем, направленным за пять лет до этого, по окончании шахтостроительного факультета петербургского института, практиковаться в Казахстан. Упрямый, напористый, трудолюбивый, уверенный в себе, Илья Катрич быстро освоил горное дело и завоевал доверие руководства шахты. В тридцать лет он стал главным инженером угольной шахты, в которой в общей сложности проработал около десяти лет. Затем семья Катричей, в которой уже рос годовалый Филипп, переехала сначала в Красноярский край, где Катрич-старший долгое время работал техническим директором в том самом «Шахтстройпроме», а потом в Кемеровскую область, где Илья Дмитриевич, устроившись в шахтостроительную компанию, стал разрабатывать проекты строительства новых шахт. В Москву Катричи приехали только в две тысячи девятом году вслед за сыном, который учился здесь, а теперь и работал.

За сорок лет Илья Дмитриевич Катрич успешно реализовал значительную часть своего неисчерпаемого потенциала, считал себя человеком, состоявшимся в этой жизни, небезуспешным, и оттого был несколько горделив и требователен. Вопреки примеру отца, Филипп не стал продолжать династию горных инженеров и поступил на инженерно-архитектурный факультет университета. Илья Дмитриевич гордился и собой, и сыном, успехи которого менее радовали самого Филиппа, нежели восторгали Катрича-старшего.

Как оказалось, Елен Бектуров в девяностые годы занимал должность директора одной из построенных при участии Катрича угольных шахт, и между ними сложились приятельские отношения. К тому же Бектуров знал и семью Айсель. Таким образом, складывалась довольно приятная и располагающая картина дружеских отношений между людьми, отделенными друг от друга десятками километров и сохраняющими даже по прошествии большого количества времени теплые друг к другу чувства.

Марфа не стала вдаваться в подробности редких встреч сына и отца, а тем более – снохи со свекром, и потому ограничилась коротким и тихим ответом, содержащим в себе уверение, что Илья Дмитриевич живет хорошо, здравствует. Бектуров был этим ответом вполне удовлетворен.

Задав Марфе еще несколько несущественных, формальных вопросов о делах Филиппа, о здоровье Айсель и о занятиях самой Марфы, которая кротко рассказала ему о своих учениках, Бектуров спросил, брала ли Марфа какой-нибудь из предлагаемых в пансионате туров. Отрицательный ответ Марфы очень удивил Бектурова.

– Советую вам взять пеший тур в горы, – заметил он, сказав это тоном знатока. – Получите необыкновенное удовольствие!

Еще несколько минут Бектуров рассказывал Марфе о наиболее безопасных и красивых тропах, по которым он ходил сам и по которым он рекомендовал пройти и ей, чтобы в полной мере ощутить те единение и цельность, которые привносят такие прогулки в душу и воображение человека, а после – удалился, вручив Марфе визитку с номером своего телефона и попросив ее звонить ему в любое время дня и ночи, если ей что-нибудь понадобится.

Марфа поблагодарила за оказанное ей внимание, взяла визитку и, провожая взглядом удаляющегося Бектурова, решила на днях отправиться в пешее путешествие в горы.