Свод небес

Пройдя от места, где высадил ее Катрич, до дома несколько улиц, Марфа поспела к самому ужину. Мать ничего не сказала ей, однако молчание ее, напряженное, какое-то драматически-вымученное, было красноречивее всяких речей.

Марфа не рассказала матери про Катрича, решив, что встреча эта не имеет особой значимости. Однако, когда Катрич вдруг появился на ее выпускном (в первую их встречу Марфа сказала ему, где учится), Марфе ничего не оставалось, как представить его своим родителям.

Стоит ли говорить, как преобразилась Алексина Тимофеевна, как повеселело ее лицо, и как исчезла из ее глаз холодность, и как появился в них возбужденный жадный блеск, когда она узнала, кем является Катрич, и подсчитала его приблизительный месячный доход. Кирилл Георгиевич несколько спокойнее воспринял новое знакомство, однако, подстрекаемый женой, не преминул теперь во время семейных обедов заводить полезный, по его мнению, разговор о надобности дальнейшего устройства жизни старшей дочери, утверждая, что «в гнезде засиживаются только никуда не годные птенцы».

Для Марфы, воспитанной на выведенных ее требовательной, не склонной к романтизации матерью аксиомах, опирающихся на материальную почву, лишенную всяческих духовных изысканий, скорое развитие событий, касающихся устройства ее дальнейшей судьбы, никоим образом не затрагивало струн ее аморфной души. Подвластность родительской воле главенствовала в ней над всеми живыми чувствами, и то движение, которое зародил в ее неопытном сердце Мелюхин, служило единственным центром притяжения всего ее духа. Ей казалось, что никогда теперь привязанность эта не исчезнет из нее, никогда не забудутся светлые волосы и голубые глаза, вселившие в ее сердце надежду. И ответ, долгожданный ответ, который так и не был дан ей, теперь всколыхнул в ней не веру в будущность, а стремленье убежать, скрыться от того позора, унижения, которые она испытывала при воспоминании о своем импульсивном признании.

Катрич же, нашедший в кротости и немногословности Марфы истинное проявление трепетного женского начала, обнаруживал твердость в своих намерениях и настойчивость в своих действиях. Так, спустя несколько месяцев уступчивых и терпеливых со стороны Марфы и чувственных и страстных со стороны Филиппа встреч, не успев толком познать первой влюбленности, Марфа оказалась на пороге замужества.

?

Первые месяцы брака были для Марфы особенно и, пожалуй, единственно счастливыми за все три года супружеской жизни. В течение этих первых месяцев и были сделаны все те фотографии, которые стояли теперь на комоде в гостиной, выставленные там то ли для напоминания об этих счастливых месяцах, то ли для чужих любопытных глаз как свидетельство о благополучном устройстве жизни семьи.

В редкие минуты Марфа предавалась воспоминаниям о тех днях, когда вместе с мужем она просиживала часами в мастерской, что находилась в подвале дома, и лепила вместе с ним глиняные кувшины, горшки, а иногда и целые скульптуры, которые так любил делать в свободные минуты Катрич, находя в этом занятии отвлечение своим утомленным мыслям. Вспоминался ей и смех, и вязкая глина на ладонях, и тепло мужской груди, что прижималась к ее спине. Но теперь все чаще воспоминания эти вызывали в ней отвращение. Она презирала и этот свой смех, и глиняные горшки, и горячее тело мужа, терпеть которое рядом с собой ей становилось все невыносимее.

Марфа вышла замуж без любви.

Надевая на палец стоявшего перед ней сияющего Филиппа Катрича обручальное кольцо, она не понимала всей значимости того события, которое наступило через восемь месяцев после дня вручения дипломов в университете. Венчание же, на котором настоял Катрич, было для Марфы чем-то вроде театрализованного представления, будто она была вовсе не молодой невестой, а второстепенной героиней какого-то многосерийного киноромана. Марфа почувствовала себя женой Филиппа только по окончании всех торжеств, когда он привез ее в дом на холме и когда, оставшись с нею наедине в спальне, он снял с нее подвенечное платье и привлек к себе, покрывая ее крепкими мужскими ласками.

В первые дни супружества Катрич был для Марфы олицетворением силы, которую ей удалось обуздать и которой она владела теперь безраздельно. Катрич относился к Марфе с трепетом, лаской и вниманием, и поначалу Марфу забавлял и услаждал этот вид сильного, здорового, умного мужчины, который становился перед нею совершенно податливым, уступчивым и кротким человеком, что почему-то в сознании Марфы оборачивалось нелицеприятной для ее мужа стороной.

Марфа была весела, улыбчива и страстна; она открыла в себе ту свою сторону, которой раньше не знала и которой пользовалась теперь все чаще – запальчивость и раздражительность. Всегда кроткая, смиренная, угнетенная властностью матери, Марфа вдруг почувствовала свободу, которой раньше была лишена. Она видела, что теперь любое ее желание непременно будет исполнено, любой каприз будет удовлетворен, и все ее желания теперь и капризы неудержимым потоком выливались на мужа. А он с радением и прилежанием исполнял любое желание супруги так, что скоро она потеряла к мужу всяческий интерес, который поначалу едва теплился в ней, как теплится интерес в ребенке, который во время демонстрации своего своенравия вдруг увидел новую картинку, которую ему сунули для утешения.

Таким образом, спустя три года совместной жизни Марфа едва удостаивала мужа кивком головы перед завтраком или резким ответом на какой-то его вопрос, иногда в порыве какого-то исступленного пыла посещая его спальню. То, что жена предпочла спать отдельно, Катрич воспринял спокойно, решив, что, возможно, мешает ей ночью своей возней. Он не вполне был удовлетворен редкими посещениями своей жены, но говорить ей об этом не решался, боясь лишить себя и этих посещений.

Детей у Марфы не было. Когда она только стала замечать в себе раздражительность и нетерпение по отношению к мужу, то подумала о ребенке: возможно, нервозность ее – следствие того, что целыми днями она просиживала в пустом доме в одиночестве, довольствуясь прогулками и чтением. Но забеременеть никак не получалось, и тогда положение Катрича усугубилось еще больше тем, что Марфа обвиняла его в этой невозможности.

Марфа никому не рассказывала о том, что происходило в ее семье и в самой ее душе в те долгие месяцы супружества. Говорить с матерью о трудности своего эмоционального положения по отношению к мужу было бессмысленно и недопустимо – во-первых, Марфа не смогла бы толком объяснить причину своей бывшей невольной нетерпимости к любым проявлениям любви и нежности Катрича; во-вторых, мать не поняла бы жалоб дочери, найдя ее сетования пустым роптанием капризной женщины, которая сама не знает, чего хочет от этой жизни. В глубине души Марфа понимала, что у нее нет причин презирать мужа, но с каждым днем презрение ее, помимо всякой воли и побуждения, все возрастало.

Не могла Марфа поговорить и со своей сестрой, потому как считала, что и сестра ее, полгода тому назад вышедшая замуж за менеджера компании, в которой работал старший сын Катричей, не поймет ее.

Не было у Марфы и подруг. В университете она хорошо общалась с некой Ветой, темноволосой и синеглазой, миловидной девушкой, которая как раз и донесла до нее новость об отъезде Мелюхина. Но когда Марфа вышла замуж, Вета постепенно стала исчезать из ее жизни. Была ли тому причина в уменьшении проводимого вместе времени или же в самом сплетении чувств человеческого существа, иной раз порождающем смесь эгоизма, зависти и лести, Марфа так и не узнала. Общение стало постепенно сводиться на нет, и скоро Марфа обнаружила, что с Ветой они перестали созваниваться совсем.

Так, имея, казалось бы, все, что только может сделать человека счастливым, за исключением, возможно, нескольких штрихов, которых не хватало для завершения написанной рукой событий картины, незаметных неискушенному глазу обывателя, Марфа чувствовала себя так, будто все, что окружало ее, представляло собой тугие клещи, которые оказывали на нее невыносимое давление и заставляли страдать.

Но Марфа не находила выхода из создавшегося положения, она не находила причины его, особенно не предаваясь размышлениям о том, почему жизнь ее сложилась именно так, а только все чаще раздражалась и все больше ненавидела мужа, будто он один был виновником ее несчастья.

Сидя теперь за туалетным столиком и растирая густой крем по кистям обеих рук, Марфа с презрительной насмешкой улыбнулась своему отражению в зеркале: алые губы ее растянулись, и на смуглых, загорелых щеках затемнели миловидные ямочки, так что лицо ее, вопреки чувству, породившему улыбку, не сделалось надменным, а приняло выражение любезного снисхождения.

Вдруг взгляд Марфы перестал выражать горделивую горячность, а улыбка исчезла с лица. Марфа поспешно выключила светильник – спальня вновь погрузилась в сумерки, которые за несколько минут стали гуще, потому как солнце уже совсем скрылось за горизонтом, и небо приняло оттенок темного сапфира.

Марфа поднялась с мягкого пуфа на деревянных ножках и, запахнув шелковый халат винного цвета, подошла к раскрытому окну, босиком ступая по согретому лучами заката, теплому паркетному полу.

Хотелось подставить разгоряченное лицо свежим порывам прохладного воздуха, однако в окно не задувал даже легкий теплый ветерок. Тюли слегка надувались от едва уловимых прикосновений движения воздуха, однако Марфа не ощущала этих прикосновений. В спальне был кондиционер, но Марфа никогда не пользовалась им. Катрич целые дни проводил на работе, в доме убиралась приходящая горничная, а готовила кухарка, которая посещала дом Катричей раз в три дня, так что большую часть времени Марфа была одна. Уединение никогда не тяготило ее – напротив, она привыкла жить в своем узком, тесном мирке, однако теперь, когда в ней зародилось цепкое, сжимавшееся и тут же троекратно увеличивавшееся в размерах чувство одиночества, уединение действовало на нее особенно подавляюще. Закрытые окна дома вызывали у нее чувство удушья, ей становилось тесно, дурнота подступала к самому горлу, а сердце учащенно билось в груди. Тогда Марфа стремительно раскрывала все окна, и свежесть воздуха и шепот природы успокаивали и освежали ее. И создавалась иллюзия освобождения от чего-то тягостного, мучившего и душившего ее.

Катрич давно заметил эту новую повадку жены, но не придавал ей особого значения, не видя в этом ничего дурного, даже если окна открывались в пятнадцатиградусный мороз. Помещение охлаждалось, и Марфа закрывала окна. С весны же по самую осень окна всегда были открыты, и Катрича по ночам часто мучили комары – раздувающиеся тюли едва сдерживали пронырливых мух. Но Марфа наотрез отказалась вешать на окна сетки, упрекнув мужа в том, что он хочет заключить ее в клетку. Ей нравилось подолгу сидеть в кресле у раскрытого окна и смотреть на тонкую линию горизонта за самым полем, что пролегало с западной стороны дома.

Однажды к Катричам зашел их сосед – местный общественник и активист, который собирал подписи жителей поселка в защиту расположенного за поселком поля, которое, как он слышал из уст самого представителя местной администрации, проживавшего в соседнем с его доме, предполагалось застроить целым районом многоквартирных домов. Поселок, в котором жили Катричи, находился в небольшой удаленности от Москвы, однако инфраструктура, сконцентрированная в подмосковном городке, недалеко от которого располагался поселок, позволяла определить его как одного из самых привлекательных для жизни коттеджных поселков Подмосковья. Строительство же целого района не только лишило бы на долгие месяцы, а быть может и годы, покоя жителей поселка, привыкших к безмолвию окружавших поселок лесов и полей, но и отняло бы у поселка ту его прелесть, которую составляли эти самые казавшиеся бескрайними просторы, душистые перелески и небо, в которое вонзились бы крыши высоток.

Катричи, конечно же, подписали все то, что требовалось подписать, и то, что с ревностностью правозащитника предлагал им для подписи этот самый активист.

За пространным разговором, которого нельзя было избежать с таким болтливым и энергичным человеком, как этот общественник, выяснилось, что его малолетняя дочь поступила в школу с уклоном английского языка, но что у нее большие трудности с ним, а вблизи дома не представляется возможным дополнительно заниматься языком, потому как нет репетиторов. Тут Филипп ненароком сказал о том, что Марфа окончила филологический факультет, во время обучения в котором к тому же прошла дополнительное обучение и получила вторую специализацию, позволяющую ей преподавать как русский, так и иностранный язык, то бишь английский. Активист со всей присущей ему энергией отреагировал на это поверхностное и сказанное без всякой цели сообщение, принявшись увещать Марфу позаниматься с его дочкой. Марфа не заставила себя долго уговаривать, с заметной радостью согласившись на это предложение.

Вслед за дочкой общественника, который не преминул рассказать всем об успехах своей дочери, не забывая при этом возносить благодарности Марфе Катрич, у Марфы появились новые ученицы и ученики – отпрыски тех, кто жил в коттеджном поселке и в городке, что стоял недалеко от него, и был знаком друг с другом по причине сходного социального положения и принадлежности к определенному, не узкому, но и не вместительному кругу знакомств. Так у Марфы появилось занятие, к которому она относилась со всем присущим ей спокойным интересом и увлеченностью, несколько отвлекаясь теперь от незаметных, но ощутимых мыслей об одиночестве.

Но скоро среди учеников Марфы появились дети и из простых семей – многие жили в соседней с поселком небольшой деревне в две улицы. Причиной появления у Марфы новых учеников на сей раз послужила неразговорчивая горничная – женщина, которая жила в этой самой деревне и приходила к Катричам убирать в доме. С Марфой она говорила всегда мало и только по существу, но однажды, когда от Марфы ушел один из ее учеников, горничная робко вошла в гостиную, где Марфа складывала учебники в ожидании прихода нового ученика, и обратилась к ней:

– Марфа Кирилловна… – услышала Марфа на удивление прямой и привычно-добродушный голос горничной. – Я сказать хотела, спросить… Вы знаете… – Она неожиданно замялась, так что Марфа даже невольно улыбнулась ей и всем корпусом подалась вперед, выражая тем самым готовность выслушать и принять все то, что горничная собиралась сказать. – Знаете, у меня племянница есть, в школе учится. Хорошо учится, только по русскому у нее неважно… И сочинять не умеет, писать. А помочь некому. Я бы не стала просить, но если вам не трудно…

– Вы хотите, чтобы я помогла ей с русским языком? – спросила Марфа.

– Если вам трудно не будет, – вновь повторила горничная, выражая тем самым свой утвердительный ответ. – Я заплачу за нее. Сколько нужно, вы только скажите…

– Конечно, пусть приходит ко мне, – перебила горничную Марфа.

– Спасибо, – облегченно выдохнула горничная и при этом широко и благодарно улыбнулась. – Вы хорошо учите – я вижу. Она умная девчонка, а вот с орфографией и сочинительством – беда.

Племянницей горничной оказалась рыженькая, худая и конопатая девочка четырнадцати лет. Марфа занималась с ней русским языком, при этом денег за свои уроки она с нее брать отказалась. Потом из деревни к ней стали ходить еще ребятишки: кому нужно было подтянуть английский, а кому – правописание. Скоро об этих уроках знал весь поселок, и все очень удивлялись тому, что Марфа не брала с детей из деревни плату за свои уроки. Дочка же активиста и рьяного защитника всего правильного и прекрасного ходить к Марфе перестала, а среди соседей прошел едва уловимый и скоро позабывшийся слух о том, что жена архитектора рисуется перед обществом, беря деньги с состоятельных людей и не взымая платы с людей малого достатка. Марфа с соседями практически не общалась, поэтому о слухе не знала и так и не узнала еще и потому, что скоро свои уроки она для всех сделала совершенно бесплатными. В этом своем действии она безотчетно нашла для себя большую пользу, которой не видела в деньгах, никогда не имевших для нее присваиваемой им ценности, потому как она никогда еще не имела недостатка в них.

В высоком сапфировом небе, вдруг совсем очистившемся от перистых облаков, загорались первые звезды. Марфа подумала о том, что цвет неба напоминает ей что-то, и именно эта бледная россыпь звезд на глубоком сапфировом полотне…

«Ну конечно!» – почти весело вздохнула про себя Марфа, когда вспомнила свое искрящееся сапфировое платье, в котором она впервые появилась с мужем в обществе его друзей.

У Катрича было много знакомых и приятелей, которые почти все были связаны с той деятельностью, которой он занимался. Первое появление новоявленных супругов в этом обществе произошло на открытии реконструированного здания концертного зала. На открытии собрались все члены правления компании, в которой работал Катрич, а также высокопоставленные сотрудники компаний-партнеров. Марфа, степенная, сдержанная, но с глазами, полными живого блеска, вошла в здание концертного зала под руку со своим супругом, лицо которого дышало молодостью и воодушевлением. Все поздравляли Катрича с женитьбой, крепко пожимая его руку, и восхищались красотой его молодой жены, которая принимала комплименты так, будто они касались не ее самой, а кого-то, кого она едва знала.

На том вечере Марфа ни на шаг не отходила от мужа, хотя даже если бы и захотела это сделать, то у нее едва бы получилось уединиться, – Катрич ни на секунду не отпускал ее от себя, крепко прижимая ее руку к себе и чуть ли не каждое мгновение обращая к ней свои полные заботы и любви глаза. Только теперь, несколько отрезвевшая после своего скоропостижного замужества, Марфа могла рассмотреть тех, кто составлял круг общения Катрича: кое-кто был на их свадьбе, но, одурманенная круговоротом суматохи, Марфа едва ли помнила их; о некоторых вскользь рассказывал ей муж; о других Марфа ничего не слышала и видела их впервые. В любом случае вечер, на котором женщины в дорогих вечерних платьях пили золотистое шампанское, изящно держа бокалы своими тонкими ухоженными пальцами, а мужчины в смокингах вели деловые беседы, при этом громко иногда смеясь какой-то незабавной шутке, был во всем нов для Марфы, не знавшей до этого таких вечеров. И внимание, которым покрывали чету Катричей в тот вечер, заставляло ее испытывать ту важность и гордость своего положения, которым всегда учила ее мать и которые она никогда не испытывала.

Когда Катрич, увлеченный своим счастьем, познакомил Марфу со своим хорошим другом, который был руководителем страхового отдела компании, где работал Катрич, Марфа вслух отметила, что не помнит, чтобы он был на их свадьбе, про себя подумав, что наверняка запомнила бы это вытянутое, прямое лицо, которое показалось ей очень мужественным и красивым, эти светло-русые с золотым отливом волосы и глаза, в которых застыла океанская синева. Друг же, которого представили ей как Марка Зимина, сказал, что был в то время в отъезде по поручению вышестоящего начальства, а Катрич не преминул тут же напомнить Марфе о том, что не раз высказывал ей свое сожаление по поводу того, что на их свадьбе не будет Зимина, его близкого друга. Марфа согласно кивнула, хотя совсем не помнила этих сожалений своего мужа. Уже тогда она с невниманием относилась к тому, что он рассказывает ей, – но в то время это было вовсе не следствием нелюбви к мужу, а просто свойством характера самой Марфы, которую едва ли можно было назвать внимательной и участливой.

Марфу нельзя было отнести к той категории женщин, которые, будучи замужем, позволяют себе слабости на стороне. Несмотря на отсутствие в ней воли, она все же обладала качеством, которое делало для нее невозможным искать утешение своим томленьям в порочной связи с другим мужчиной, – верностью. Она прилежно следовала всем воспитанным в ней пунктам материнского списка добропорядочности, который не допускал измены. Но если б в Марфе присутствовала хотя бы доля своеволия и уменье властвовать над собственной жизнью, то, возможно, в своем положении она и позволила бы себе скрасить свои дни незатейливым, ни к чему не обязывающим кокетством, оправдание которому нашла бы в том устройстве своей жизни, к которому ее принудили. И тут как раз возникает противоречие, диктующее исключение: если бы характер Марфы не был бы лишен присутствия силы духа и упрямства, то она не покорялась бы чужой воле так безропотно, как делала это всегда, а следовательно, не позволила бы предпринять с собой тех поспешных, опрометчивых действий, которые привели ее к замужеству с человеком, которого она едва знала и совсем не любила. Таким образом, свяжи она свою жизнь с тем, к кому тянулась бы ее глубокая, совсем неразвитая еще душа и весьма поверхностная натура, она никогда бы не изменила ему, сочтя саму мысль об измене недопустимой.

Но Марфа, в которой причудливым образом сочетались безвольность и запальчивость, ни отвергала мысль об измене, ни принимала ее, а просто не думала о том, какое из направленных к чужому мужчине движений взгляда или улыбки является кокетством, а какое – только проявлением сдержанного благорасположения.

Марк Зимин, единственный из всех знакомых Катрича привлекший внимание Марфы, неожиданно для нее самой всколыхнул в ней те струны ее сердца, которые тронул когда-то Мелюхин. Внешняя ли схожесть их сыграла роль, или же иное обстоятельство, объясняемое красотой лица Зимина и его обходительными манерами, неизвестно, но с того вечера, когда Марфа познакомилась с Марком, в ней впервые со времени помолвки ее с Катричем родилось смутное непонимание, рождавшее вопрос: как случилось так, что она вдруг стала чьей-то женой?

Сначала она покорно следовала течению действительности, наполненной тихой радостью Филиппа Катрича, его любовью, которую она принимала как должное, и ласками, которые заставляли ее переживать короткие минуты увлеченности. Потом, часто встречая Зимина, который был желанным гостем в доме Катрича, в Марфе постепенно зарождались раздражительность и недовольство, верно и неумолимо перераставшие в презрение к мужу.

Когда Зимин, заезжая в выходной день к Филиппу, оставался у Катричей на обед, Марфа преображалась. Она становилась игриво-сдержанна, в ней появлялась веселость, которая всегда радовала Филиппа. Он считал, что Марфе просто не хватает общения, и старался как можно чаще бывать с ней в театре или у друзей, и в эти выходы Марфа всегда становилась как будто веселее, всякая раздражительность исчезала из ее речей, на губах появлялся легкий оттенок улыбки, а на щеках играли миловидные ямочки. Филипп не замечал, что Марфа преображалась большей частью тогда, когда там, куда она шла с мужем, был Зимин – неизменно красивый и обаятельный.

Возможно, не замечала причины этой своей перемены в себе и сама Марфа: при виде Зимина в ней словно успокаивался какой-то нерв, а душу разжимали свинцовые объятия клещей. И ей снова было легко и радостно, как и в далекий, уже как будто позабывшийся апрель, когда она стояла посреди сквера, доверчиво глядя в голубые глаза и внимая устам, вселявшим в нее несбыточную надежду. Ей казалось, будто надежда вновь возрождается в ней, и безысходность, которая все больше окутывала ее, рассеивается под ее воздействием.

Вначале Зимин не проявлял никакого интереса по отношению к Марфе, замечая, однако, ее особенное отношение к нему. Зимин всегда пользовался большим успехом у женщин, и внимание Марфы, которая была женой человека, в союзе с которым он зарабатывал хорошие деньги, вызывало в нем только осторожность. Он старался никогда не оставаться с ней наедине, любезно принимая ее благосклонность, но не распаляя в ней опасной для него страсти. Зимина останавливали не столько хорошие и даже дружеские отношения его с Катричем, сколько доход, который приносили ему эти дружеские отношения. Связь же с Марфой, пусть даже мимолетная и ни к чему не обязывающая, могла лишить его всего, чем он так дорожил.

Однако на третьем году брака Марфа, воспринимавшая теперь Зимина едва ли не как члена семьи, стала замечать ту перемену его отношения к ней, которая необыкновенно ей льстила. Он перестал избегать ее общества, проявляя к ней теперь то обходительное внимание, которое она искала в отношениях с ним с самого первого дня их знакомства. Перемена эта была едва заметна для окружающих, но Марфа чувствовала ее и необыкновенно радовалась ей, как радовалась бы любой другой перемене, которая ворвалась бы в ее пресную, однообразную, лишенную всяческих надежд жизнь.

Что породило эту перемену отношения к ней Зимина, Марфа не знала, и едва ли причины этой перемены интересовали ее. Она снова повеселела, стала меньше раздражаться на мужа и просыпалась теперь с улыбкой в предвкушении нового дня, в который Марк мог заехать к Катричам в отсутствие Филиппа.

Начались эти приезды около недели назад.