Свод небес

В гостиной, что располагалась на первом этаже, на высоком деревянном комоде стояло множество фотографий, на которых были запечатлены счастливые улыбающиеся лица молодого круглолицего мужчины, с чуть раскосыми глазами цвета темного лесного ореха, темноволосого, с густой шевелюрой на макушке, и совсем еще юной женщины, с ямочками на по-детски пухлых щеках, янтарного цвета глазами и пепельно-русыми прямыми густыми волосами, которые чаще всего были собраны в низкий хвост, что, к слову, очень шел ей. Если бы не ямочки на щеках, когда губы вдруг растягивались в улыбке, и не глубокий, какой-то неестественный и завораживающий цвет глаз, женщину нельзя было бы назвать красивой. Мальчишеская фигура ее не имела пленительных форм, взгляд не был притягателен, и только улыбка, широкая, искренняя, служила главным украшением ее лица, без которого оно выглядело серьезным, сосредоточенным, почти строгим. Но на фотографиях, выставленных на комоде, женщина улыбалась, и ямочки и янтарные глаза играли на ее лице, делая его обворожительным.

Мужчине же на вид можно было дать около тридцати пяти лет. Лицо его уже тронули первые морщинки, кисти рук, которыми он держал на одной из фотографий поводья лошади, на которой, выпрямив спину и улыбаясь, восседала его жена, были крепки и широки, а вся фигура его – подтянута и жилиста, но далека от худобы.

Стояли ли муж и жена у берега таежной реки, катались ли на лошадях или были сфотографированы собою же – на всех фотографиях они выглядели счастливыми и влюбленными друг в друга и в саму жизнь. Как и сам дом, в котором стоял этот комод с фотографиями, производил впечатление чего-то правильного, безупречного, а оттого вызывающего уважение, а в некоторых и зависть, так и сами эти фотографии в чистой, до мелочей прибранной и изысканно обставленной гостиной вызывали ощущение успешности жизни изображенных на них людей, правильности ее и счастливости. Таковой – успешной, красивой и счастливой – принято было считать семью Катричей.

Так принято было думать и в самой этой семье.

Марфа была воспитана в семье добропорядочной и не терпимой к недобропорядочности других. В чем именно заключается добропорядочность человека, Марфа с трудом могла бы сформулировать, однако в ее семье всегда считалось, что без хорошего образования и воспитания ни о какой добропорядочности не могло быть и речи. Мать Марфы, Дербина Алексина Тимофеевна, воспитывала своих детей в лучших традициях классического воспитания – оба брата Марфы, как и ее младшая сестра, окончили главный университет столицы, были людьми, не лишенными амбициозности и некоторой доли эгоизма, который, как всегда утверждала Алексина Тимофеевна, только помогает людям добиваться успеха. Отец Марфы, Кирилл Георгиевич, успешный хирург, поддерживал стремление жены воспитать в детях честолюбивые ориентиры, не скупясь на похвалы их успехов и сдержанную укоризну в отношении их небольших поражений. Так, имея твердую основу из честолюбивых стремлений матери и примера успешного, умного отца, дети Дербиных были лучшими на своих курсах и блестяще окончили университет.

Марфа по окончании курса филологического факультета, к великой радости матери и гордости отца, почти сразу же вышла замуж за архитектора Филиппа Катрича, состоятельного и образованного, бывшего на шесть лет старше ее. Партия эта, по мнению Алексины Тимофеевны, была наиболее удачным исходом юности ее дочери, которая к тому же была менее красива, чем младшая Агриппина. Так, устроив пока еще холостых своих сыновей (они работали в ведущих компаниях Москвы) и старшую дочь, все заботы Алексины Тимофеевны свелись теперь к устройству благополучной судьбы двадцатидвухлетней Груши. Под «благополучной судьбой» женщины Алексина Тимофеевна всегда понимала удачный брак, потому как считала, что судьба женщины – ее муж. Счастье же мужчины, по мнению Дербиной, состояло в достижении успеха в выбранной им профессии. К тридцати годам оба ее сына занимали ведущие должности в крупных столичных компаниях, поэтому на данном этапе Алексина Тимофеевна считала их вполне устроившимися в этой жизни, допуская теперь возможность их женитьбы на достойных и, несомненно, благовоспитанных девушках из хороших, полных семей.

Несмотря на всю благополучность семьи Дербиных, стремление матери и отца воспитать в детях чувство собственного достоинства, основанное, однако, на сравнении своего успеха с успехом другого, а также несмотря на все их усилия взрастить в их душах гордость и жадность познания, которые помогли бы им стать людьми, сильными духом и мыслью, с Марфой до ее удачного замужества случился все-таки небольшой конфуз.

Самая тихая и робкая из всех детей, Марфа представлялась матери замкнутой и нерешительной, и эти качества дочери Алексине Тимофеевне казались катастрофически опасными как для Марфы, так и для нее самой, не допускавшей возможности неустроенности хотя бы одного своего ребенка. Марфа никогда не проявляла ни упрямства, ни стремления превосходства над другими, а просто молчаливо и трудолюбиво выполняла все возложенные на нее властной рукой матери обязательства, чем часто раздражала Алексину Тимофеевну, уважавшую в людях силу духа, основанную на умении отстаивать свою точку зрения и как можно реже идти на компромисс, не подкрепленный исчерпывающими и основательными аргументами. И когда однажды Марфа проявила долгожданную и в то же время неуместную решительность, то Алексина Тимофеевна впервые почувствовала, как теряет контроль как над самою собой, так и над ситуацией, которая неожиданно совершенно выбила ее из привычного, устроенного распорядка жизни.

Случилось это неожиданное и так всколыхнувшее все семейство Дербиных событие в две тысячи десятом году. Марфе как раз исполнилось двадцать три года. Быстро приближалось время выпускных государственных экзаменов и защита диплома, однако на повестке дня были вовсе не многочисленные разговоры о скором окончании университета старшей из дочерей. Говорили большей частью о ее безрассудной и неприличной связи с неким Юрой Мелюхиным.

Когда Марфа, однажды вернувшись из университета, на удивление живая и сияющая, мельком упомянула о том, что в их потоке появился новый студент, приехавший учиться в Москву из какого-то маленького сибирского городка, никто из членов семьи на это известие не обратил совершенно никакого внимания. Обыкновенная, ничем не примечательная, пустая новость, которая для Марфы в то время была едва ли не самой значимой за всю ее жизнь.

Впервые в ее бессодержательной душе зародилось что-то предметное, форменное, многогранное. Жизнь ее вдруг в мгновение перестала быть только разделением на полезные и бесполезные вещи, перестала быть дробью, а стала целостной частью неразделимого мира.

Марфа все чаще говорила о Мелюхине, сама не замечая этого. Он представлялся ей самым чудесным, красивым, остроумным молодым человеком из всех, кого она знала. Алексина Тимофеевна поначалу даже была довольна тем, что дочь стала проявлять повышенный интерес к своему внешнему виду, хотя до этого одевалась машинально, пусть и со вкусом, привитым ей матерью. Дербина не видела ничего дурного в том, что у дочери наконец появился стимул к тому, чтобы почувствовать себя женщиной, красивой и желанной. Но Марфа, вопреки домыслам матери, не чувствовала себя ни красивой, ни тем более желанной. Статный Мелюхин едва ли обращал внимание на незатейливо сложенную Марфу, которая ничем не выделялась из общей массы девушек факультета. Они подружились, однако Мелюхин, коммуникабельный, харизматичный молодой человек, едва ли имел какие-либо намерения относительно Марфы – они хорошо общались, и только. Тогда Марфа решилась на шаг, который совершенно противоречил всему тому, чему учила ее мать, – Марфа решила признаться Мелюхину в любви.

Она написала письмо, сочтя его истинным и трогательным жестом любящего, пылкого сердца. В письме своем она в красках описала все одолевающие ее чувства и почему-то просила за них у Мелюхина прощения, хотя смутно понимала, что извиняться ей не в чем и ничего постыдного в ее любви нет. Марфа исписала несколько черновиков, прежде чем получилось полное и удовлетворившее ее письмо.

Незапечатанный конверт с письмом на следующий же день был вручен Мелюхину лично в руки – несмотря на свою сдержанность, Марфа отличалась смелостью – с просьбой прочитать письмо в одиночестве. Вернувшись в тот день домой, Марфа была встречена гневным и ошеломленным взглядом матери, нашедшей в столе дочери черновики ее любовного признания. С того дня Марфа зареклась никогда не оставлять после себя вещественных доказательств какого-либо из своих действий, чтобы никому не давать возможности в дальнейшем манипулировать собой.

Мать трясла исписанными листами у самого лица Марфы, которое в первое мгновение приняло выражение испуга и обиды, а потом сделалось совершенно бесстрастным, и гневно кричала что-то о нравственности, гордости и пошлости. Быть может, если бы Мелюхин принадлежал полной, обеспеченной семье, Алексина Тимофеевна иначе бы отреагировала на действие дочери. Но Юра Мелюхин, к еще большему ужасу Алексины Тимофеевны, был не только из неполной семьи, воспитанный одною разведенной матерью, но еще и из семьи несостоятельной и, как выражалась Алексина Тимофеевна, «необразованной», потому как Юра был первым, кто получал в роду Мелюхиных высшее образование, руководствуясь исключительно своими знаниями и способностями, а не помощью связей своего отца или наставлениями маменьки. Таким образом, к вечеру того дня Алексина Тимофеевна слегла с головной болью и расстроенными нервами, совершенно обескураженная и оскорбленная проявленным дочерью несообразным своеволием.

Марфа же, пристыженная матерью, не испытывала ни стыда, ни раскаяния в содеянном. Она была совершенно уверена в том, что поступила правильно, потому как чувствовала, что с переданным Мелюхину письмом исчезла вдруг каменная, сковывавшая грудь тяжесть, которая все больше возрастала в ней и привела ее к мысли о признании.

На следующий день Мелюхина в университете не было, но на другой день, когда волнение уже несколько улеглось в душе Марфы, Мелюхин пришел и, к необычайной ее радости, сам подошел к ней после лекции и предложил пройтись по небольшому скверу напротив университета.

Стояла середина апреля. Погода была ясная, солнечная. Яркий аромат весны исходил от согретой на солнце молодой листвы и пробивавшейся из непрогретой, еще сырой земли зеленой травы, что тонкими слабыми волосками подымалась над сухими прошлогодними колосками веток.

Марфа в своем письме не просила у Мелюхина ответа, однако предложение его и весь его вдохновленный вид говорили ей, что он даст ей ответ, который Марфа все-таки ждала.

Остановившись посреди сквера, Мелюхин, светловолосый, голубоглазый, белолицый, обернулся к Марфе и посмотрел на нее взглядом восхищенным и впечатленным. А Марфа, поймав на себе этот его взгляд, сразу же прочитала ответ, которым были полны губы, глаза, вся поза Мелюхина. Да, он действительно был тронут письмом, он принял этот ее порыв и понял его, и он готов, да, он готов найти в себе ответ ему. Но он просил времени – какого, Марфа до конца не понимала тогда. Он просил подождать – чего? Но Марфа робко и послушно внимала его словам и была согласна ждать сколько угодно. И с того дня для Марфы началась самая прекрасная пора в жизни – пора первой, самоотверженной, глухой влюбленности и слов, которые никогда больше не повторятся…

Но ослепленное блеском весны и удовольствия, противостоянием предрассудкам родителей и собственным предубеждениям счастье Марфы длилось недолго, – наступил июнь, а вместе с ним пришли выпускные экзамены и защита диплома, после которых Мелюхин засобирался возвращаться домой. Марфа узнала об этом случайно, от одной своей университетской приятельницы, и так была поражена этим известием, что едва не лишилась чувств от потрясения. Она не преминула расспросить обо всем самого Мелюхина, и тот, как будто печально улыбаясь, подтвердил справедливость слухов. Он уезжает, и тут уже другого пути нет.

Именно тогда, одолеваемая смятением, надеждой и отчаянием, Марфа познакомилась с Катричем.

Это случилось в ясный и безоблачный день июня. Погода стояла жаркая, сухая и безветренная. После короткого разговора с Мелюхиным, состоявшегося по окончании одного из экзаменов, Марфа не поехала сразу домой, решив, что осуждающий взгляд матери только усугубит ее душевные терзания, а вышла на одной из станций метрополитена и поднялась в город. Она медленно двинулась по узким московским переулкам, где от стен домов отлетал мерный стук трамвайных колес.

Скоро Марфа вышла к высоким краснокаменным стенам монастыря, возвышавшимся на небольшой насыпи. В широком арочном проеме входа на территорию монастыря тяжелые ворота с массивными засовами и замками были раскрыты, и в проеме этом просматривалась мощеная дорожка, взбегавшая на небольшой холм и кривыми змейками аллей расползавшаяся по холмистой территории. Чуть в стороне, на пригорке, стоял собор, величественный, но обветшалый. За собором зеленели дубы и просматривались какие-то каменные, покрытые мхом и посеревшие от времени строения.

Собор, судя по лесам у одной из стен, находился на реставрации, однако территория его была открыта для посещения.

Здесь, за высокими стенами, почти совсем не было слышно шума Москвы, что гремела за высокой аркой. Марфу привлекла эта тишина, безмолвием перешептывавшаяся в высокой зелени верхушек дубов.

Пройдя по одной из аллей, Марфа вышла к каменным строениям, которые оказались усыпальницами. За храмом находился некрополь монастыря. На старых, покрытых мхом каменных надгробиях, датировавшихся восемнадцатым-девятнадцатым веками, значилось много известных аристократических фамилий. Марфе вдруг подумалось, что под каждой полуразрушенной плитой лежит целая история жизни, полная страсти, надежд и веры, без которых не может жить человек. А теперь от этих надежд и чаяний не осталось ничего, а только фамилии и даты, которые так же, как и тысячи других, когда-нибудь сотрутся временем и событиями и канут в небытие. А если все так, подумалось Марфе, то какой же смысл в страсти, отравляющей свободное дыхание юного сердца, в надеждах, которые зарождает одно только неосторожное слово, сказанное только лишь ради самого ответа, но не несущее в себе совершенно никакого смысла? А если нет его, этого смысла в терзаниях, чаяниях и надеждах, если все кончается только каменным надгробием, которое скоро покрывается вот таким густым темным мхом, то, верно, и смысл всей жизни становится именно таким, каким мать всегда представляла Марфе, – чтоб получше устроиться в жизни, окружить себя благами, которые облегчают неизбежные телесные страдания, и получать наслаждение от форм, оболочек и составляющих осязаемый мир вещей, а не искать смысл бытия в бесформенных очертаниях бесплотных надежд, которыми полнится сердце. Все тогда становится много проще и понятнее, все объясняется тогда, и не будет тогда больше этих тугих и давящих узлов, от которых перехватывает дыхание, – нужно только поддаться течению жизни, использовать возможности, которые приносит бурный поток, и воспитать в себе гордость, которая защищает от всякого рода унижений и обид.

Марфа медленно шла по дорожке, приближаясь к кирпичной стене, ограждавшей территорию монастыря по периметру. Здесь, в самой стене, были и старые, полуразрушенные, не отреставрированные еще башни, на которых уже выросли молодые, еще совсем маленькие и тонкие березки.

У стены, в тени высокого дуба, стояла широкая скамейка. Марфа, утомленная долгой прогулкой и одолевающими ее противоречивыми чувствами, опустилась на нее, чтобы отдохнуть.

Здесь было совсем тихо. Казалось, нет ни толпы людей, ни самого города, кипевшего за стеной. Посмотрев направо, Марфа увидела чуть в стороне небольшой яблоневый сад, отгороженный сеткой. Все пребывало здесь в какой-то необъятной, необъяснимой гармонии: прошлое, будущее, жизнь и смерть и мир, окруженный хаосом.

Марфа почувствовала слабое онемение в ногах – мозаика проникавшего сквозь густую листву деревьев света, щебетание перелетавших с ветки на ветку птиц словно гипнотизировали сознание, сердце билось мерно, едва постукивая в груди, а взгляд был опущен в неге теплого и мирного летнего дня. Мысли сами собой исчезли, сомнения и страхи больше не сменяли друг друга, рождая во встревоженном воображении пестрые картинки, – все исчезло, исчезли вдруг все чувства, и безмятежность полотном укрыла все тело Марфы, все ее существо.

Внезапно боковым зрением Марфа уловила среди пестрых стволов деревьев какое-то движение. Всмотревшись, она увидела, что по аллее от храма идет человек – мужчина, в деловом темном костюме, темноволосый, подтянутый.

Марфа наблюдала за ним, бесстрастно рассматривая его. В сущности, его появление никоим образом не интересовало ее, положительно, как и все, что ее окружало. Марфа всегда жила заботами, которые приносил ей час, в который она жила, не предавая особенно тщательным размышлениям минувшие дни и будущие недели. Неожиданным всплеском было для нее знакомство с Мелюхиным, непредвиденным, незапланированным, случайным мгновением счастья, а теперь снова тоска, которая принималась ею за безмятежность и правильность устройства жизни. За нее все решат, а ей только расскажут, что и как нужно делать. Ничего не нужно додумывать, не нужно допускать излишних, никому не нужных волнений. Все как-нибудь решится само.

Марфа отвела свой взгляд от мужчины в костюме и вновь обратила свой взор на пеструю мозаику света, игравшую на зеленеющей траве.

Несколько раз Марфа поднимала свой взгляд на посетителя. Его одиночное движение среди затаившего дыхание, замершего некрополя невольно привлекало ее взор. Взгляд ее был не то задумчивый, не то безучастный, однако и он, скользнувший однажды по приблизившейся фигуре мужчины, отметил, что мужчина так же время от времени оглядывается на Марфу. Это показалось Марфе как будто неестественным, словно она, сидящая у высокой стены, в тени тянущихся к солнцу раскидистых ветвей дубов, была невидима миру, хотя сама могла наблюдать за ним.

Решив не поднимать больше своего взгляда на посетителя, чтобы не привлекать к себе ненужного ей внимания, она повернулась на скамейке так, чтобы двигавшаяся фигура его не раздражала ее усыпленного негой разгоряченного дня сознание.

Скоро Марфа забыла о посетителе. Она сидела так, слегка опустив веки и прислушиваясь к узорчатому, смешанному щебетанию мелких птиц, которых не было видно, но которые своим звонким пением наполняли каждую ветку каждого дерева.

Просидев так чуть меньше часа, Марфа решила обойти некрополь. Фамилии на некоторых стертых надгробиях казались ей знакомыми, многие принадлежали известнейшим дворянским семействам. Стоя рядом с такими каменными надгробиями, Марфу посещало странное чувство близости ко всей этой исторической значимости, будто она была знакома со всеми этими людьми, будто видела их, и они видели ее, и исчезали сразу всякие рамки времени и классовые различия – все были едины, и общность этого объемного, пространственного восприятия необыкновенно поражала Марфу и успокаивала одновременно.

Марфа ходила по аллеям некрополя, вчитываясь в фамилии и даты, которые на некоторых плитах почти совсем стерлись, и снова заметила движение, на сей раз совсем рядом, в соседнем ряду склепов и памятников. Все тот же мужчина в деловом костюме, но теперь Марфа отчетливо могла рассмотреть его лицо, круглое, внимательное, глаза, какие-то особенно темные, и морщинки у самых уголков губ. Мужчина на сей раз не скрывал своего заинтересованного взгляда, не бросая больше украдкой коротких взглядов, а открыто рассматривая Марфу, будто интересуясь всяким изменением выражения ее лица.

Когда аллеи, по которым они шли, пересеклись, Марфа обернула свое лицо к мужчине и встретила его расположенный, проницательный взгляд.

– Нигде не думается лучше, чем в окружении уже постигших истину мироздания умов предков, не правда ли? – сказал он голосом мягким и исполненным любезности.

Марфа только широко улыбнулась на эти слова незнакомца, сочтя его внимание к себе обременительным, а покой и безмятежность, овладевшие ею, нарушенными. Марфе всегда требовалось время, чтобы найтись с ответом, и зачастую она не утруждала себя этим неудобным поиском нужных фраз и просто улыбалась своей обаятельной улыбкой, при которой ямочки на ее круглых щеках и глаза были особенно хороши. В любое другое время это свойство ее улыбки явилось бы ответом на случайную реплику, брошенную добродушно или же неуместно, однако незнакомца, видимо, не удовлетворил такой ответ, и он продолжил, делая короткий шаг вслед за Марфой:

– Вы в первый раз здесь? – услышала Марфа чуть позади себя все тот же вежливый голос.

– Да. Я зашла сюда случайно, – с неохотой ответила она, однако улыбка ее при этом была все так же ласкова и приветлива, отчего мужчина в костюме воспринял неразговорчивость Марфы за проявление скромности.

– Вы знаете, что именно здесь похоронена княгиня Кац…я? – назвал фамилию известного княжеского рода незнакомец.

И на эту его реплику Марфа улыбнулась, отрицательно покачав головой и подумав вдруг о матери: что бы она сказала, будь она рядом? Как следует правильно отвечать? И почему вдруг ей непременно нужно задавать все эти вопросы? В голове Марфы промелькнула мысль, недовольством отозвавшаяся в ее душе: она ушла от суматохи города, от толпы, ища уединения. Так надо ли говорить с человеком, когда он ходит вот так один? Должно быть, если он захочет с кем-то завести беседу, то пойдет к людям.

Однако незнакомец теперь не отставал ни на шаг, следуя рядом с Марфой и рассказывая ей историю как самого храма, так и некрополя, где покоились большей частью купцы, князья и тайные советники.

Незнакомцем оказался архитектор Филипп Катрич, хорошо сложенный, без особенной привлекательности лица, довольно сдержанный, обходительный молодой мужчина тридцати лет. Катрич показался Марфе довольно взрослым, уже полноценным мужчиной, и его любезное и участливое к ней внимание несколько пугало ее. Однако она поддалась его настойчивому стремлению поделиться с нею своими знаниями и различными незатейливыми историями, так что позволила ему сводить себя как к могиле княгини Кац…й, так и завести себя в сам главный собор, в котором рабочие как раз укладывали гранитные плиты пола.

Оказалось, что Катрич работает в проектной компании и довольно многие проекты недавно возведенных в столице зданий принадлежат ему. Недалеко от собора, на территорию которого зашла в тот июньский день Марфа, у Филиппа проходила деловая встреча, после которой он и зашел в этот собор.

После долгой прогулки по территории реставрируемого монастыря, а также после короткой экскурсии в самих стенах древнего собора, Катрич поспешно предложил Марфе подвезти ее до дома. Марфа отказалась. Однако Катрич решительно настоял на своем предложении. После недолгих настоятельных уговоров Марфа согласилась, между тем указав Катричу неверный адрес своего дома.