Неблагонадежный человек

– Какой зависти? – не понимает профессор.

– Среди евреев дураков меньше. Как-то спрашивают у старого Мойши, почему у него нос такой большой, а тот отвечает, что он у него весь наружу, чтобы для мозгов в голове больше места было.

– Да, действительно, глупость, – поднимается со стула Катц.

Он подходит к своему письменному столу. Выдвигает поочередно ящики. Извлекает из них тетради, листы исписанной бумаги, папки, и как попало запихивает их в портфель.

– Куда вы теперь? – с меланхолией в голосе спрашивает Барух?

– В колхоз, крестьянских детей обучать, – отвечает Катц.

– Полукровкам преференция? – шутит помощник. – Профессора Хафеца и еще четверых с волчьими билетами уволили. Считайте, вам крупно повезло. К тому же крестьяне менее предрасположены к юдофобии. А вот в рабочей среде это процветает. На днях на сахарном заводе рабочего-еврея забили до полусмерти. Слышали?

– Нет, не слышал, – Катц продолжает лихорадочно набивать портфель, опустошая ящики стола.

Барух флегматично наблюдает, как профессор возится с бумагами, пытаясь их втиснуть в уже довольно раздувшийся портфель.

– И зачем вам все это теперь?

– Как зачем? – Катц силится застегнуть набитый до отказа портфель. – В этих бумагах вся моя жизнь. Кстати, где синяя папка с результатами последних лабораторных исследований?

– Так забрали папку, Кузьма Авдонович. Как только вы ушли.

– Так я и знал, – он удрученно опускается на стул, – так я и знал, – нервно хрустит костяшками пальцев.

С минуту сидит, не двигаясь. Потом встает, берет под мышку ставший толстым портфель и направляется к двери.

– Прощай, Барух.

– Прощайте, профессор. Может, еще свидимся.

– Может.

Ближе к вечеру подвода въезжает в село, волоча за собой мягкий хвост серой пыли. Белеют первые хаты. Вначале редкие, дальше – тянутся двумя стройными рядами по обе стороны балки. Низкие, приземистые, с маленькими окнами, крытые, где соломой, а где и очеретом. Дворы огорожены плетнями или густыми кустарниками, а то и просто «колючкой», оставшейся после войны. Многие из них стоят без ворот, и лишь в некоторых въезд закрыт решеткой из жердей.

На выгоне, у гумна, после тяжелой работы щиплют высохшую траву усталые кони. В пыльных канавах край дороги гребутся грязные куры. Коровы, протяжно мыча, волокут с пастбища тяжелое вымя.

Подводу провожают любопытными взглядами. Слух о новом учителе разошелся по селу как запах жженой соломы. За подводой бежит орава босоногих ребятишек. Им не терпится поглядеть на учителя. Кузьме Авдоновичу неловко от такого неприкрытого интереса к его особе. Он старается не смотреть на корчащую ему рожицы мелкоту.

– Федор, кого везешь? – кричит, перевесившись полной грудью через плетень, дородная молодушка.

– Учителя!

– А куды везешь?

– До Курлычихи!

– Давай, заворачивай ко мне! Я женщина безмужняя.

– А председатель как же, Онысько?

– Был конь, да объездился!

– От бисова баба! – хохочет Федор. – Горилочкой не балуешься, учитель? – спрашивает с лукавинкой. – Анисья у нас как раз по этой части. Гороховка у нее будь здоров! Что надо!

– Не употребляю, – слышится из-под пледа.

– Эх, скучный ты человек, учитель, – вздыхает разочаровано Федор, – ни выпить с тобой, ни в беседе душу отвести. У нас с людями так нельзя. Не злюбят.

Прямо с улицы въезжают во двор.

– Тпру!– тянет на себя поводья Федор. Лошадь стопорится, перебирая на месте ногами. – Приехали! – Он привязывает конец вожжей к передку подводы и молодцевато спрыгивает на землю. – Тут и хвартироваться будешь, учитель.

Двор просторный, густо поросший спорышом и подорожником. Перед хатой, глядевшей на улицу двумя небольшими окнами, разбит палисадник. За хатой – хлев для скота и навес, где хранится всякая сельскохозяйственная утварь. Дальше – отгороженный от двора плетнем огород. Он под уклоном спускается к самой балке. Посреди огорода растет громадная, обильно плодоносящая груша дичка. От самой балки до плетня тянется полоса конопли.

– Мотря! – кричит на весь двор Федор.

Из хлева появляется молодица лет тридцати. На ней цветастая сатиновая юбка в сборку и шерстяная синяя кофта. Две густые косы закручены на затылке в тугой тяжелый узел.

– Чего кричишь, Федор?

– А свекруха где?

– Так нет ее. Ушла к бабе Ваське.

– Учителя принимай, Катерина!

Федор достает из подводы стянутый ремнями большой чемодан. Кузьма Авдонович топчется рядом, разминая после долгой дороги замлевшие ноги. Катерина идет к ним через двор. Высокая и статная.

– Ох, и баба! Волчья ягодка! – причмокивает Федор. – Вдовица. Мужа на войне потеряла. Так что не робей, учитель.

Кузьма Авдонович смущается, отводит от молодицы глаза.

– Гляди, как покраснел! Хоть под стреху. – Дразнит Федор. – Я гляжу, ты и по девкам не ходок.

Подходит Катерина. Подает учителю руку. Рука мягкая, сильная.

– Не слушайте этого белебеню, – улыбается, – его и в селе так прозвали. Федька Белебеня.

– Ну что ты, Катерина, трезвонишь…, – обижается Федор.

– Да, ладно! А то ты сам не знаешь? И за глаза, и в глаза называют.

Во двор входит баба Мотря. Невысокая, худощавая, еще довольно юркая старушка. В доме всем заправляет она, хотя невестка не шибко ей подчиняется. За ворчливый нрав в селе ее прозвали Курлычихой.

– Что ты, Катерино, хвартиранта во дворе держишь? – ворчит по обыкновению на невестку. – Приглашай в хату.

Катерина проворно подхватывает с земли чемодан.