Царствуй во мне

В августе 1906-го Шевцов получил разрешение на побывку домой. Что ни говори, приятно было вернуться в человеческие условия.

Он представлял себя бредущим по безлюдной Петербургской набережной, едва подсвеченной бликами восходящего солнца, мало-помалу вливающего красное бордоское вино в невские блеклые струи ранним, по-северному зябким, осторожным августовским рассветом.

Шевцов надеялся, что разлука сгладила супружеские противоречия, отодвинула ссоры. Намеревался повидать отца и сестру Софью с супругом, потетешкать племянников. Всем он вез заранее купленные в Красноводске и Чарджоу восточные гостинцы.

* * *

Но сначала Валерий отправился с печальной миссией в Тверь. Прибыв в город, он с трудом разобрал на истертой бумажке адрес. На вокзале толпились горожане, одетые по большей части претенциозно и безвкусно по моде двадцатилетней давности. В хлопотливой толпе штатских Шевцов ощутил себя иноземцем, далеким от этой будничной жизни. С неосознанной жалостью к себе разглядывал вроде бы озабоченные, но вместе с тем такие беспечные лица. Покрикивали грубоватые извозчики, куда-то спешили деловитые мещане, призывно позванивали кружками сборщики денег на погорелые храмы, выхаживали с запашистыми, исторгающими слюну коробами торговцы горячими баранками и сайками, щебетали под кружевными зонтиками от солнца чистенькие расфранченные девицы. Все выглядело таким странным, чужеродным. Словно в потусторонний мир с головою нырнул.

Без толку прошатавшись по нужной улице, Шевцов обратился к местным обывателям, что оказалось наикратчайшим средством розыска. Потом долго и безрезультатно стучался в облупленную дверь одноэтажного беленого домика, уже беспокоясь, удастся ли выполнить задуманное. В конце концов Валерий решил обогнуть домишко и попал на загаженный гусями, махровый от полувыщипанной мохнатой ромашки задний двор. Домработница неясного возраста в исподнем белье, никак не обеспокоенная желательностью ношения верхней блузы, дабы прикрыть пышные красоты, старательно развешивала не слишком усердно выстиранное белье. Шевцов деликатно покашлял. Девица театрально переполошилась, не спеша, впрочем, укрыться от нескромного взгляда. Из вежливости отведя глаза, Шевцов справился о хозяйке. Девушка, глаза которой вспыхнули от любопытства, указала на незапертую дверь черного входа.

В тесных сенях Шевцов, перешагивая через многочисленные пыльные мешки и вконец изношенные корзины с разнообразным хламом, едва не упал, споткнувшись о ступеньку. Увидать ее, злокозненно схоронившуюся под изорванными самодельными ковриками, в прежнюю пору, видимо, щеголявшими муаровой расцветкой, было невозможно.

Потыкавшись в темных грязных коридорчиках, Шевцов сумел нащупать латунную ручку узкой двери, ведущей в жилые помещения. Неестественно унылая тишина в неприбранных комнатах контрастировала с беспорядочным гомоном провинциальной городской улицы, с напористым гусиным гоготом, нахальными выкриками подвыпившего праздного соседа, с будоражащим нервы скрипом заржавевшей неподатливой тачки, с крикливой перебранкой кумушек.

Поблуждав по жилым комнатам, которые выглядели давно заброшенными, Шевцов наткнулся на фигуру, отрешенно сидящую в придвинутом к тусклому окну кресле, с подложенным под голову пухлым палевым пледом. Худая женщина в мешковатом буром платье монотонно постукивала узловатыми пальцами по облупленному подоконнику в застарелых пятнах чая.

Шевцов представился – женщина не сразу повернула давно не мытую голову с сальными прядями. Заслышав имя покойного мужа, она подняла голову. Лицо ее оживилось, погасшие белесые глаза первый раз выразили подобие участия к земным заботам.

– Госпожа Нечаева… Дорогая Агафия Семеновна… я стал невольным свидетелем кончины вашего мужа. Я пришел засвидетельствовать, что муж ваш – истинный герой. Он спас мне жизнь…

Госпожа Нечаева с трудом поднялась и сосредоточенно, с недвижным лицом зашагала по комнате. Ужасное зрелище: лучше бы плакала.

– Благодарю вас, господин поручик. Не желаете чаю? – бесцветным голосом поинтересовалась Нечаева.

Шевцов содрогнулся от бессилия.

– Никак нет. Если позволите, я оставлю петербургский адрес: если вам что-нибудь понадобится – мне тут же передадут.

Женщина дрогнула потухшим лицом:

– Никак не могу сообщить его матери… Как вы думаете – эта весть погубит ее?

У Шевцова перехватило горло. Он опустил глаза и не посмел предложить свое участие. Это было бы выше его сил.

* * *

По приезде в столицу Шевцов первым делом отправился проведать отца. Обошел милый с детства дом, по которому успел так соскучиться. Сейчас Валерий понимал: вот оно, настоящее родовое гнездо. На семьях Шевцовых государство держится. Но ничто не откликалось в нем отрадной ностальгией, словно прежний Валерий растворился в небытии. Отцовское жилище представлялось ему теперь сиротливым, неказистым.

Валерьян Валериевич нашел, что сын огрубел и заматерел. Канули в лету утонченные обороты речи, обходительность, деликатность обращения, юношеский идеализм. Теперь младший Шевцов высказывался сдержанно и лаконично. Оставаясь внешне почтительным, перестал обращаться к отцу на «вы». Затаилась в нем непреходящая, глубинная, мнущая сердце боль. Валерьяну Валерьевичу слишком хорошо была знакома эта напасть.

– Ты, сынок, гляжу, боевое крещение принял? Совсем мужчиной стал.

– Да, наверное… – однотонно отвечал Валерий, прислушиваясь к своим мыслям.

Заехавший с визитом супруг сестры Сонечки, Зиновий Андреевич Полежаев, подключился к беседе:

– Надолго пожаловал?

– Бог весть. Жену еще не видел.

– Город узнаёшь?

– Что в нем особенного?

– Как же ты не приметил: запружен жандармами, вооруженной пехотой.

– Что происходит?

– Ну, милый мой, у нас такое раскручивается! Цепь поразительных событий: одно невероятнее другого. Как будто весь мир с ума посходил. А вы там на окраине и не знаете ничего?

– Да чего ж именно?

– А вот гляди! За одно нынешнее лето: эсерские восстания на флоте в Свеаборге и Кронштадте, террористический взрыв в резиденции Столыпина на Аптекарском буквально пару дней назад. Это еще не беря в расчет бесконечные убийства государственных служащих всех сословий и рангов. И, заметь, это произошло вслед за роспуском нашей первой в истории Государственной думы с всеобщим избирательным правом. Люди протестуют! При всем почитании императорской фамилии и уважении к правящему дому, по-моему, это настоящий регресс в отношении демократических свобод, объявленных в октябрьском манифесте 1905 года.

В Шевцове пробудилось любопытство, но вызвали его не революционные волнения. Он пытливо вглядывался в увлеченного оппозиционной полемикой зятя. Это было что-то новенькое в традиционно консервативном, до реакционности, Зиновии Андреевиче.

– Зеня, мне кажется, это не связанные между собой вещи. Внешний повод, не больше. Революционеры гнут свою линию, вовлекая народ, – теперь уж не успокоятся. Послабления только раззадоривают их, – вступился Валерьян Валерьевич.

– Но разогнать Думу!

– Зинушка, насколько я осведомлен, с нею невозможно было прийти к единодушию по принципиальным вопросам, включая земельную реформу. А внутри – одна группировка не в состоянии договориться с другой, да и вообще с кем бы то ни было. Хорошенький «законодательный» орган. Палка в колесе процесса необходимых реформ.

– Коль скоро депутаты более озабочены фрондерством, чем выработкой реалистичной и конструктивной позиции – это тупик, – поддержал отца молодой офицер.

– А ты, оказывается, не совсем отсечен от событий на Родине! Отлично. Но убеждений твоих не похвалю. Все общество нынче вовлечено в преобразование России – своевременное и назревшее. Сколько наболевших антагонизмов накопилось в обществе! Общество! Общество должно взять на себя управление государством. А не самодержец.

Шевцов и не заметил, как вовлекся в спор:

– Какое именно общество? Слишком абстрактное понятие. Назови мне имена, звания, программы – я имею в виду не утопичные и несбыточные, а привязанные к жизни, реальные. Заладили все вокруг: низвергнем самодержавие, отдайте нам власть! А что вы будете делать с этой властью? Буржуазное общество, мне видится, слишком разрозненно и мягкотело, чтобы удержать ее. И не понимает опасности того, что скоро ее отнимут настоящие кровожадные акулы.

– Такого не допустят.

– В самом деле? Блаженны верующие. Чем тебе конкретно самодержавие не угодило?

– Будучи человеком чести, не могу замыкаться в личном благоденствии. Народ! Мы обязаны облагодетельствовать народ. Решить вековые задачи! Один аграрный вопрос чего стоит.

Валерьян Валерьевич не выдержал:

– Да не альтруизм вами движет, а желание поучаствовать в разделе власти, господа интеллигенты! И по поводу земельного вопроса: разве не издан в этом месяце Императорский указ о передаче удельных и казенных земель в распоряжение Крестьянского поземельного банка? Впереди еще долгий путь, но политическая воля для разрешения вопроса недвусмысленно проявлена.

– Валерьян Валерьич! Вынужден со всей определенностью сказать: не будьте вы мне папенькой – нарек бы ретроградом. Теперь заявленных мер господина Столыпина недостаточно. Поздно! Подавай экспроприацию помещичьих земель! Сословия долой! Мы на пороге величайших событий, господа! Это носится в воздухе.

Молодого Шевцова охватила оторопь.

– Зиновий, отменить право частной собственности? Каких безумных прокламаций ты начитался? Каким отравленным воздухом дышит столица?

– Добро же тебе дерзить гражданскому лицу. Ты не осмысливаешь эпохальности грядущих событий. Твоя частная эгоистическая позиция ничего не изменит. Никто не в силах остановить разогнавшийся маховик истории.