В моём Мире снова Солнце!

Так вот, тогдашняя моя хитрость была совсем ещё зелёной и незрелой. И не могла по-настоящему обмануть взрослых. Помню, мама положила мне на тарелку сосиски, строгим голосом сказала, чтобы всё было съедено и вышла из кухни, чтобы заняться своими делами. А я не любила тогда сосиски. Мама всегда мне их резала кусочками. И вот сижу я над этими кусочками и мне совсем невесело. И не знаю, что мне делать. Над едой я всегда сидела долго. Потому что не было аппетита. И, возможно, это была такая подсознательная тактика. Тактика высиживания. Тактика выжидания. Но эта линия поведения не давала никакого результата. Мне всё равно приходилось всё съедать. Так вот сижу я, смотрю на эти порезанные сосиски и чувствую себя несчастной. От нечего делать начинаю смотреть по сторонам и изучать стены на нашей кухне, потом плиту, потом кухонный шкаф, потом мой взгляд утыкается в окно, потом скользит по подоконнику, на котором стоят трёхлитровые банки с огурцами. Банок там много. Ими был заставлен весь подоконник. Я подхожу к подоконнику и начинаю разглядывать банки. Они стоят плотно, но между ними есть небольшие промежутки. Да, промежутки небольшие, но в них вполне могли бы поместиться кусочки от сосисок. Так-так, кусочки от сосисок… Это было озарение! И я начала приводить свой план в действие, старательно заполняя межбаночное пространство этими самыми давно остывшими кусочками. Стараясь затолкать их не просто абы как, а подальше – к дальней стороне подоконника, подальше от людских глаз, подальше от чьего-нибудь неосторожного взгляда. Мне тогда было, наверное, лет пять. И я была совсем неопытным хитрецом. Сейчас я бы их спрятала гораздо лучше. До форточки я тогда не доставала. У нас форточки были очень высокие. Но, в конце концов, есть же мусорное ведро. Хотя, возможно, его-то у нас тогда и не было. Мама у меня любитель выносить мусор маленькими порциями в полиэтиленовых мешочках. Так что, вполне возможно, что мой вариант на тот момент был самым оптимальным. Я была по-детски хитрой, но недальновидной. Иначе так бы никогда не поступила. Потому как понимала бы, что меня раскроют. Обязательно раскроют. И я с треском провалюсь. И провалю всю операцию. Как шпион. Меня и раскрыли. Но не сразу. А спустя несколько дней. Возможно, спустя несколько недель. Когда меня раскрыли, сосиски были уже несколько неприглядного вида. И мама приговаривала: а я-то всё думала, откуда этот запах! Моя мама была жуткая чистюля-аккуратистка и кристально честным и чистым человеком, и поэтому я не знаю, что потрясло её сильнее – моя ли моральная нечистоплотность или мои грязные нечистоплотные методы?.. Но безнаказанной я не осталась. Меня стыдили, долго стыдили. Кто знает мою маму, тот поймёт, что в исполнении моей мамы это очень страшное наказание!

Молоко с пенкой

Я уже как-то писала про свои детские хитрости. Про то, как я прятала сосиски между банок с солёными огурцами. Вы думаете, на этом запас моих хитростей был исчерпан? Как бы не так! У меня их было ещё много. Хитрости, они ведь устроены по принципу колодца. Чем больше хитришь, тем больше хитростей остаётся в запасе.

Например, я в детстве не любила ещё молоко с пенкой. И без пенки тоже, надо признать. Я его не просто не любила, а терпеть не могла. Кто-то придумал, что молоко детям надо давать непременно кипячёное. Я не знаю, кто это придумал, зато знаю, что этот таинственный кто-то явно имел садистские наклонности. И не любил детей. И даже не просто не любил – думаю, он их ненавидел. За что он нас так ненавидел, я не знаю. И даже не догадываюсь.

Тот человек всё это придумал, а детям приходилось несладко.

Кипячёным молоком меня поили в садике, кипячёным молоком меня поили дома. Лет до пяти я его покорно пила, а когда мне исполнилось пять лет, попробовала было изменить ситуацию и устроить тихий бунт.

Как-то мама налила мне молоко в чашку, сказала всё это выпить и вышла из кухни. Я, как обычно, сидела над этим молоком с видом мученика, пока меня не посетила одна интересная мысль. Надо признать, мысль была дерзновенная. Но молоко было такое противное на вкус, что я решилась… Решилась на новое преступление.

Я прислушалась. В квартире было тихо. Мама была в комнате и занималась своими делами. Я осторожно, крадучись и постоянно оглядываясь на дверь, подошла к раковине, держа в руках чашку с молоком и вылила в неё ненавистный напиток. Я понимала, что совершаю очень плохой поступок, но меня это не остановило. Я смотрела, как молоко исчезает в сливном отверстии и мне его не было жалко. Но оно не исчезло бесследно. В раковине остались следы преступления в виде небольших молочных лужиц и пенки. Испугавшись, что меня раскроют, я быстро включила воду и замыла все следы. С пенкой пришлось повозиться подольше, но и она, наконец, исчезла туда же, куда исчезли и лужицы. На кухне неслышно появилась мама и спросила меня: что это ты делаешь? Мою чашку, – не моргнув глазом, соврала я. А молоко выпила? – спросила мама. Выпила, – без зазрения совести врала я дальше. Как говорится, не пойман – не вор! Мама мне не поверила, но ничего не сказала. Потому что в нашей семье действовала презумпция невиновности. А я уже успела уничтожить улики. Но тень подозрения всё же пала на меня. Мне больше не доверяли.

Надо сказать, я плохо продумала операцию. Надо было лучше подготовиться. Например, месяц добросовестно мыть посуду после того, как поела. Нахваливать почаще молоко. Иногда, может, даже его просить. И тогда меня могли бы не заподозрить. Провал любой операции в её недостаточной продуманности. И в слабой подготовке.

Я раньше ещё ни разу не мыла за собой посуду и никогда не проявляла подобных устремлений, и моё теперешнее «рвение» выглядело крайне подозрительно. Плюс моя патологическая нелюбовь к молоку. Мама сложила дважды два. И «намотала на ус». Но виду не подала. А я радовалась, что всё сошло с рук. И что мне не придётся больше пить молоко. Я чувствовала себя умной и ловкой.

В следующий раз я была уже не такой осторожной. Преступники часто на этом прогорают. Когда совершают повторные преступления, почему-то становятся менее осторожными.

Да и мама всё же оказалась хитрее меня. В прошлый раз она сделала вид, что поверила. Но на этот раз за мной проследила. И поймала с поличным. Тихо подкралась и вошла на кухню прямо в тот момент, когда я выливала очередную порцию молока. Как же мне было стыдно!.. До сих помню это чувство…

Самое интересное, что мне было стыдно только тогда, когда меня поймали. А когда в прошлый раз не поймали, мне стыдно не было. По-видимому, чувство стыда у меня имеет свойство иногда отключаться.

Надо признать, мама у меня кристально честный человек. И хитрить не умеет. Но меня обхитрила.

Что, Иванушка, невесел? Что головушку повесил? (с)

Кто про что, а я всё про еду. Вы же ещё не устали про неё читать? Если устали, отдохните. Впереди ещё много. Ещё много всего.

Про одну только манную кашу у меня будет пять глав. Еда – это, вообще, бесконечный сериал. Похлеще Санта-Барбары!

Я Вас ещё не очень запугала? Если нет, то я продолжу. Запугивать.

Как Вы могли заметить, делюсь историями я только про ту еду, которую не любила. Потому что ту еду, которую я любила, я её просто ела. А когда ешь, некогда разговаривать. Когда я ем, я глух и нем. Так нам советуют всегда родители и воспитатели.

В этом рассказе речь пойдёт о манной каше и какао. Их я очень не любила. Не любить можно по-разному. Можно очень не любить. Можно не очень любить. Видите, всего два слова поменяли местами, но как сразу меняется смысл! А можно ещё просто не любить. Из всех трёх фраз про нелюбовь последняя фраза мне кажется самой равнодушной. В двух первых присутствуют больше чувств и их оттенков разной силы.

Я и испытывала и к манной каше, и к какао очень сильные чувства! Сильные чувства негативной направленности.

Моя нелюбовь к ним проистекала со времён детского садика. Подозреваю, ещё с ясельной группы. Но те свои годы я почти не помню. Помню только, что сосала свой палец. Вместо соски. Её я никогда не признавала. И всегда выплёвывала. Ну и правильно, зачем гадость всякую в рот совать? И поэтому вместо соски я использовала свою руку, как медведь лапу. Он тоже сосёт лапу, укладываясь на зиму в берлоге. Я, кстати, как и медведь, спала и сплю много. Видимо, у нас с мишкой есть всё же какие-то родственные корни.

В детском садике меня мало того, что разлучали с любимыми мамой и бабушкой, так ещё и едой мучали. Мама рассказывала, что в нашей группе было два таких страдальца, два таких мученика, два сидельца – я и ещё какой-то мальчик. И что когда она вечером за мной приходила, то видела, как почти все дети радостно выбегали навстречу родителям, быстро одевались и весело и вприпрыжку бежали домой. Все, кроме меня и того мальчика. Мы, грустные и несчастные, сидели с ним за столом над тарелками с едой. И нас поэтому воспитательница из-за стола не выпускала. В детском садике тоже действовало правило: пока не съел, из-за стола не выйдешь. Надо сказать, любви к еде это не прибавляло. И к воспитательнице тоже.

Вы представляете, как надо не любить еду, что даже такие мощные стимулы, такие как воссоединение с любимой мамой и возможность, наконец, пойти домой, не могли ускорить этот процесс, процесс насыщения витаминами и полезными микро- и макроэлементами!.. Не говоря уже о том, что возможность выйти из-за стола сама по себе уже является неплохим стимулом.

Я и тот мальчик, которого я не помню, регулярно занимались подсиживанием. Вернее, высиживанием. Темпераменты у всех разные. И кто-то берёт натиском и штурмом. Кто-то берёт напором. А кто-то измором. Вот мы с тем мальчиком пытались брать всех измором. И еду, и нашу строгую наставницу, и родителей. Пытались. Но всё было напрасно. Наша тактика не срабатывала. И не действовала. Ни на еду, ни на нашу мучите… в смысле, воспитательницу. И еда, такая мерз… в смысле, такая здоровая и полезная еда, продолжала и дальше оставаться нетронутой и медленно остывать, черстветь и покрываться коркой равнодушия. А что ещё ей оставалось делать, раз уж не смогла она зажечь в несчастных детях горячих ответных чувств? Чужое равнодушие – оно ведь тоже расхолаживает. А чужая нелюбовь замораживает. Замораживает всё то хорошее, что было вначале. Поэтому всё свежее черствеет. Всё мягкое грубеет. Горячее становится холодным. Желтеет зелёная листва. Засыхают нежные цветы. И гаснут чувства.

Так вот и каша. Черствела и застывала.

Дальше я уже не помню, как развивались события. Всё как в тумане. Память сохраняет лишь кусочки, лишь обрывки воспоминаний. Это уже потом из этих кусочков, как в мозаике, выстраиваем мы полную картину. Полную и целостную картину ушедших событий… Реставрируем, воссоздаём ход событий с привлечением уже не только памяти, но и иных составляющих нашего интеллекта.

Если подумать, то, скорее всего, наша тактика – моя и того мальчика, приводила всё-таки к успеху. Хоть иногда, но приводила. Потому что у воспитательницы, подозреваю, тоже была семья и она, думаю, тоже спешила к своей семье по вечерам. А потому, в конце концов, она с превеликим облегчением сдавала нас с рук на руки нашим родителям и снимала с себя всякую ответственность. Ещё она была всё-таки живым человеком, а не роботом. И у неё, как и у всякого живого человека, иногда заканчивалось терпение. Так что нас с тем мальчиком всё же отдавали родителям, прекращая обоюдные пытки ко всеобщей радости. Да и пытки были даже и не обоюдные, а и не знаю, как их назвать, но страдающих с каждой из сторон было явно больше двух, ведь надо учесть ещё и наших родителей. Которые сиротливо стояли в коридорчике, уставшие после работы и терпеливо и покорно переминавшиеся с ноги на ногу в ожидании того счастливого момента, когда можно будет, наконец, забрать их бестолковых чадушек и поспешить с ними в такие тёплые и уютные дома.

Вот такие невесёлые воспоминания о манной каше и какао были у меня ещё очень и очень долго. И мучали меня время от времени.

Молоко без пенки и чай без сахара

Я вам устрою сладкую жизнь!

Шапокляк

Я всю жизнь смотрела искоса на людей, которые любили молоко. И добровольно его пили. Пили и нахваливали. А потом я разгадала их секрет! Они, оказывается, пили не кипячёное молоко. Они пили пастеризованное. Которое обладало удивительным вкусом! И которое я распробовала слишком поздно.

Уже во взрослом возрасте я сделала это потрясающее открытие. Что, оказывается, молоко может быть таким приятным на вкус! И даже очень. Если оно пастеризованное. А до этого взрослого возраста мне его даже и пробовать не хотелось. Хоть оно регулярно попадалось мне на глаза. Слишком меня запугали этим напитком в детстве.

А топлёное молоко? Это же вообще лакомство!

Из каких соображений нельзя было поить ребёнка пастеризованным молоком, мне непонятно. Может, я бы полюбила его в детстве. И росла бы более крепкая и здоровая!

Так, с горьким сожалением я осознала, чего лишили меня в детстве. Сколько кальция, витаминов и других полезных веществ я недополучила. Если бы я регулярно пила этот чудо-напиток всю свою жизнь и делала это с удовольствием, у меня был бы более свежий цвет лица. И красивая улыбка.

И мне до сих пор непонятно, почему детей в Советском Союзе, в детских садах, а многих и дома, поили исключительно кипячёным молоком, когда в магазинах было пастеризованное? И этим наносили всем малышам больше вреда, чем пользы. Ведь у многих детей вырабатывалось отвращение к молоку. И в кипячёном молоке меньше витаминов.

Если сравнить вкус кипячёного молока и пастеризованного – это как кипячёная водопроводная вода против чистой родниковой. Может, аналогия и не совсем верная. Но у меня почему то именно такие ассоциации. Я всё-таки городской житель. Не деревенский.

Меня закончили пытать молоком в семь лет. С семи лет меня кормила преимущественно бабушка. И она кормила меня не по книгам. Не по руководству из книг о правилах детского здорового питания. А по своим представлениям. И учитывая мои интересы.

Она не заставляла меня есть хлеб. А только сетовала, что я опять всё съела без хлеба.

Бабушка вообще во многом определила мои вкусовые пристрастия в еде.

Например, получилось так, что она же, хоть и поневоле, приучила меня пить чай без сахара. И я ей очень благодарна за это!

Но отвыкание от сладкого кофеиносодержащего напитка произошло уже не в таком нежном возрасте. А классе в шестом, наверное. Мы в семье все пили чай только с сахаром. Я в чашке этого напитка растворяла две полные с горкой чайные ложки вожделенных кристалликов. Бабушка, по-моему, четыре или шесть. Не помню, были ли на сахар тогда талоны, но помню, что нам его катастрофически не хватало. У нас был сад, шесть соток, и летом у бабушки никак не получалось наварить варенья в таком объёме, чтобы мы могли его потом беспрепятственно и бесперебойно потреблять целый год, усиленно витаминизируясь в промозглую осеннюю сырость, а также согреваясь с ним за чаем холодными зимними вечерами и восполняя недостаток солнечных лучей и дефицит гормона счастья. Сидя за столом, зачерпывая маленькими ложечками это полупрозрачное блаженство и вспоминая лето…

Нехватка сахара – это было серьёзно. Эта была проблема, которую необходимо было срочно решать. А бабушка всегда умела принимать нестандартные решения. Не знаю, из каких вариантов она выбирала, но её решение получилось в итоге красивым, изящным и очень оригинальным. Она предложила: а давай мы с тобой будем сахар экономить! Как? – спросила я. – А мы будем в течение года пить чай без сахара, – ответила бабушка. Причём, самое интересное, что такие коррективы бабушка внесла только в мою и в свою чайные церемонии. Ни маму, ни дедушку, ни дядю реформы не коснулись. Для меня так и осталось неразгаданной тайной, почему мы все оказались в столь неравном положении? То ли бабушка посчитала нас с ней самыми сознательными из всей семьи, то есть теми, на кого можно всегда положиться и теми, кто не подведёт в самой критической ситуации и в самый ответственный момент, то ли она посчитала нас наименее ценными и наименее важными членами семьи. Ещё есть у меня версия, что мама, дедушка и дядя оказались сторонниками крайне правых взглядов и людьми, далёкими от дерзновенных и новаторских идей и революционных прогрессивных преобразований. Мне кажется, они оказались приверженцами традиционализма, как социально-философского направления и хранителями традиционного консервативного уклада и образа жизни. Возможно, мама, дедушка и дядя перешли на другую сторону и составили нам оппозиционное крыло.