Чумщск. Боженька из машины

– А, так вы об этом! – рассмеялся Усатый. – Ну, так дамам совершенно никакого дела… – он немного удивленно посмотрел на спутника. – Да вы ведь с такими настроеньями далеко не уедете, друг!

– Далеко – не далеко, и всё же я настаиваю идтить к театральному смотрителю сию минуту, – решительно сказал Крашеный. – Там и накормимся.

Уездный смотритель училищ и изящных искусств города Чумщска оказался немолодым уже немцем с акцентом, рыхлым телом и длинными неухоженными бакенбардами, до странности походящими на болоночьи хвосты. Звали его Генрих Алексеевич фон Дерксен. Он с широкой и вместе с тем как будто виноватой улыбкою встретил наших путешественников в гостиной своего крепенького белокаменного дома, сунул каждому для рукопожатия мягкую и мокрую, словно рыбина, руку и затем, наскоро, явно конфузясь, пригласил господ пройти в кабинет. Из столовой доносился звон посуды, женский заливистый смех (при нём фон Дерксен морщился как от зубной боли), и такой одуряющий аромат мясных блюд, что у не евших с раннего утра путешественников призывно заурчало в животах.

– Bitte, bitte, – открывал перед гостями дверь фон Дерксен и рукою вытирал мясистые губы. – Мы здесь кущали и, признаюсь, совершенно не ожидаль.

– Едали? – уточнил Крашеный, жадно поводя ноздрями. Он с самого начала встречи хранил суровый вид. – Телеграфировали вам третьего дня на предмет пиесы. Хотелось бы узнать, готов ли зал?

– Готов, готов! – пройдя в недурно обставленный кабинет и крепко закрыв за собою дубовую дверь, фон Дерксен указал на большой кожаный диван, стоявший в углу. – Господа, прошу вас, setzten, садитесь, садитесь пощалуйста.

Гости сели – Усатый чинно, с краю, а Крашеный нарочито вальяжно развалился на диване, без спросу закурил папироску и сидел, насупившись, не обращая внимания на многозначительные взгляды своего спутника.

– Господа, я прошу вам прощения, – начал фон Дерксен, усаживаясь в кресло, стоявшее рядом с заваленным бумагами письменным столом. Он немного помедлил – Три недели назад отошла ко Господу моя дорогая супруга, моя Марта, – он указал на теплящуюся в углу на полке в окружении нескольких деревянных икон небольшую лампадку красного стекла. – И я порой, сказать, совершенно не помню себя от печали. Эммм… Не могли бы вы так любезными напомнить, какой честью вам обязан? Вам назначено-с? – с этими словами фон Дерксен сделал старческое выражение лица и странным полубезумным взглядом посмотрел на гостей.

Крашеный споро выпустил дым сквозь ноздри – в сем жесте наблюдалось едва сдерживаемое возмущение, – к Усатому же вернулась икота: он ошалело икнул и круглыми глазами уставился на господина смотрителя. В воздухе повисла пауза и продолжалась ровно до того момента, когда Усатый вновь громко издал мучительный утробный звук. В этот самый момент Крашеный брыкнулся на диване, отчего обронил пепел с цигарки себе на брюки. Он выпрямился и несколько обиженно начал:

– Позвольте, господин смотритель. Мы, коли так, отрапортуемся: Ободняковы, артисты. Третьего дня телеграфировали вам на предмет собственного пера пиесы, которую и договорились играть дуэтом на данных, так сказать, подмостках. Со стороны вашего личного секретаря г-на Г.Н.Пичугина был дан одобрительный вердикт, от нас – курьерским препровожден контракт вместе с пачкою афиш. Таким образом, на завтра значится представление: Центрально-Садовый театр, девятнадцать ноль-ноль.

– Вердикт был выдан, – сочным голосом подтвердил Усатый.

– А… правда? Натюрлихь? – удивился фон Дерксен. – И письмо, стало быть, высылали? Тысячу извинений! Дело в том, что город наш дурьх… эээ… проезжий, перекладной, обретайць всевозможные лицедеи, клоунада, шулер, – он рассмеялся, но тут же спохватился и, молитвенно сложив ладони вместе, протянул их к гостям: – Я прошю, извините, извините, это совершенно не вас! Совершенно фигурально! – он посерьезнел, склонился над письменным столом и, поминутно слюнявя палец, принялся сосредоточенно перебирать бумаги.

До гостей, сидящих теперь чинно и ровно, с минуту доносилось приглушенное «айнц, цвай, драй…», еще какие-то неразборчивые немецкоязычные бормотания, затем фон Дерксен оторвался от бумаг и почти весело посмотрел на гостей.

- Похоже, что решительно ничего нет, – сказал смотритель и пожал плечами. – Вы, стало быть, уверены за высылку контракта?

Вконец раздраженный внезапным недоразумением и настойчиво пробивающимися сквозь двери запахами мяса с луком, Крашеный нарочито высоким тоном отозвался:

– Я извиняюсь. Каковые могут быть шарады относительно нашей натуры? Извольте послать за вашим секретарем для немедленного прояснения. Мы никак не гистрионы или что подобное, – Крашеный поджал губы. – А что ни на есть артисты столичной школы и представляем новую передвижную драму. Которая, попрошу заметить, опирается на наследие выдающегося Евструшина.

– Как? Евструшина? – изумился фон Дерксен. – Действительно… Дафайте я сейчас…

Смотритель изящных искусств взял со стола небольшой бронзовый колокольчик и позвонил. Вошел секретарь фон Дерксена с лицом истощенным и желтым, словно репа.

Из-за дверей снова раздался тонкий женский смех. Секретарь робко оглянулся и густо покраснел.

– Запрашивали? – поинтересовался он у Дерксена выхолощенным голосом.

– Гаврил! – обрадовано воскликнул смотритель. – Была ли от господ… – он осёкся и посмотрел на посетителей.

– Ободняковых, – отозвался красивым баритоном Усатый.

– Да! От господ Оби… няковых были ль какие-то бумаги на днях?

– Были, – ответил всё так же безучастно секретарь, не глядя на гостей, затем развернулся и молча вышел вон из кабинета.

– Ах, простите! – вновь воскликнул фон Дерксен. – Здесь, стало быть… – он грузно поднялся из-за стола, одарив сидящих лукавым взглядом, и на цыпочках выскочил вслед за секретарем.

– Чёрт-те что, – сказал Усатый, а Крашеный несколько раз попеременно закинул одну ногу на другую.

Не прошло и минуты, как в комнату ввалился смотритель, держа в руках бумажку, и с порога почти что закричал:

– А договорчик-то у вас и недействительный! – здесь фон Дерксен так громко расхохотался, что в трюмо стала позванивать посуда. Лицо его побагровело, нос налился сливою, а болоночьи бакенбарды затрепыхались в разные стороны.

Гостей словно перешибло. Наконец Усатый кое-как совладал с собою, приподнялся на диване и выдавил:

– Это как значит недействительный? Разрешите… полюбопытствовать…

– Наплюдается кое-что, – сказал фон Дерксен и весело, с лукавинкой, подмигнул господам, словно бы в сей новости содержалось что-то весьма для них радостное.

– А вот извините, конечно! – Крашеный почувствовал, что в такой своеобычной ситуации есть смысл попытаться действовать несколько нахрапом. Он встал: – Я и мой коллега вас решительно не понимаем. В контракте всё, что касается юриспруденции, не говоря – по нотариальной части-с… – он не выдержал и смешался.

В кабинет беззвучно, словно тень, вошел желтолицый секретарь. Вид у него был расхристанный, довольный и отчего-то виноватый.

– Дело в том, что вместо гербовой печати здесь, – он взял у продолжающего странно улыбаться фон Дерксена лист и показал гостям, – экслибрис.

Гости в смятении склонились над бумагой.

– Плохо видно, – сиплым голосом произнес, наконец, Крашеный, осторожно отдаляясь от документа. – Нет ли у вас воды? – он порыскал глазами по сторонам.

Фон Дерксен едва слышно посмеивался.

Секретарь достал из кармана пинджака лупу и, наведя на буквы, безучастно процитировал:

– «Сия книга принадлежит к личной бибълиотеке Пр.Мельхиорова»

Господа стояли теперь, как оплеванные.

– Помилуйте. Двадцать с полтиной рублей – гранд-нотариусу, нотариальное бюро во Вьёце… – в волнении прервал молчание Усатый. – Здесь какое-то недоразумение…

– Сия бумага не по нашей части, – с готовностью поддержал его Крашеный.

– Ясно, что не по нашей, – согласился Усатый. – Не могли же мы…

– Однако ж подписи к документу нельзя обвинить в отсутствии подлинности, – сказал секретарь, убирая договор во внутренний карман. – К тому аферистов среди так называемых нотариусов весьма немало. Что оскорбляет профессию, – здесь губы секретаря дрогнули. – И ставит под удар закона невнимательных господ (здесь гости побледнели).

– Гаврил! – делано одернул секретаря фон Дерксен, схватив того за локоть. – Не просмысливайте так! Это не нарочное с их стороны, вовсе не нарочное… – он повернулся к гостям и виновато развел руками. – Как вы понимайть, господа, никак не могу по недействительному контракту. Я есть подневольная сущность, подчиняюсь Департаменту народного просвещения Шляпщины, что значит: равносильно высылке и каторге, – он затряс головою и вновь затрепыхались болоночьи бакенбарды.

Ободняковы стояли, понурив головы, словно нашкодившие сорванцы.

– Но кое-что я имею вам предложить! – вдруг воскликнул уездный смотритель. Он быстро проковылял к столу и засуетился у ящичков. – Вот! – фон Дерксен достал из стола тонкую черную папку, кивнул секретарю.

Секретарь подошел к столу, коротко посмотрел в раскрытую папку и сказал управляющему:

– Если вы желаете.

– Токмо из доверия честным господам! – воскликнул фон Дерксен и замахал рукой Ободняковым: – Господа артисты, подходийть, пожялуйста! Подходийте!