Папа говорит

Папа говорит
Надир Юматов

"Папа говорит" – это мой первый рассказ, в котором внимание преимущественно обращено на проблемы домашнего насилия, алкоголизма и воспитание детей.

Содержит нецензурную брань.

Надир Юматов

Папа говорит

Суп едят, чтобы не обидеть того, кто его приготовил. Я так и сказала ей, а еще добавила, что съела бы лучше бутерброд с сырым мясом, чем цедить ее похлебку. И тут она снова вздумала сравнивать меня с этой малявкой, мол смотри, даже она ест и не морщится и будто бы поэтому, взрослее меня. К тому же, грозится не выпустить за двор, если не опустошу глубокую тарелку, болотной жижи.

– Ну мам! Я уже ела сегодня…

– Ты только встала. Жри, давай!

Я так надеялась, что сейчас, как обычно это бывает с утра, прибежит Макс, потарабанит в калитку, крикнет: «Майя, ты дома?» и тогда она меня точно отпустит. Конечно, мне известно, что в таких случаях, другие мамы вынуждены приглашать гостя в дом, усаживать его за стол, кормить, поить, интересоваться здоровьем родителей, в общем – делать все, чтобы ничего дурного о них не подумали. Но, моей же матери, проще отпустить свою дочь непоевшей, чем отдать гостю лишнюю порцию супа. Только дело, как можно подумать, далеко тут не в жадности. Просто ей вечно мерещится, будто бы Макс, незамедлительно побежит, после нашей кухни, просвещать всю деревню: какой же у нас дома царит беспорядок. И ничем ты ей не докажешь, что беспорядок существует только у нее в голове. Папа говорит, у нее перфекционизм и пытаться переубедить таких людей как мама, все равно, что башкой, проломить мраморный пол.

– Все, съела – гордо сообщила я, демонстрируя пустую тарелку. Не смотря на мое очевидное первенство в гонке по поеданию супа, мама незаслуженно похвалила младшую, а на меня бросила укорительный взор: соплячка, видите ли, ест спокойней, без пререканий. Конечно, она ест, подумала я, пока ее недостаточно окрепшие ручки не в силах еще отмахнуться, а кукольный рот покорно раскрывается одним лишь нажатием пластмассовой ложки. Вот подрастет, окрепнет – там и посмотрим.

– Ну, я пошла?

– Ой, шуруй куда хочешь!

Я решила отправиться к Максу. Это мой лучший друг и, пожалуй, единственный, кого в такую слякоть отпускают играть.

– Мне нужны сапоги – пролепетала я, притворно возмущаясь около подоконника, затем смачно цокнула – посмотри какая там грязища! – и чуть не добавив: «ой-ёй-ёй», кивнула на окно.

Притворство сработало. Мама молча, без обзывательств, без того как я осточертела ей, без недовольных вздохов и ахов, даже не закатив глаза под самые брови, смерено потопала в кладовку искать сапоги.

Теория в очередной раз подтвердилась: обращаясь к матери (особенно, когда она за-нята) ни в коем случае нельзя подавать признаков радости, иначе настроение тут же будет испорченно. Недаром ведь, перед тем как исполнить мою просьбу, мама уделяет целую четверть минуты для того чтобы, как следует рассмотреть: не потрясываются ли от нетерпения мои коленки, или вдруг я, вообще чего – стою, улыбаюсь. Но благо, теперь та я знаю, как следует вести переговоры и не попасться в эту западню для радужных эмоций и мыслей – нужно всего-навсего на время побыть возмущенной: спрятать куда подальше свое игривое настроение, показав таким образом, что сегодня у тебя нечего портить.

– Скоро приду – бросила я, уже в сапогах и в куртке, покидая сломя голову дом. Мать, что-то прокричала мне вдогонку, но я закрывала за собой калитку и не смогла разобрать, что она там имела ввиду. Очевидно, хотела отметить, что хорошо знает мое «скоро» и как оно растяжимо, а еще, если меня угораздит пересечься с отцом, передать ему, чтобы пёрся домой и выпустил кур.

– Ладно, ладно… Ладно! – все, что ответила я.

Солнце едко слепило над крышами двух верениц приземистых домиков. Последней ночью дождь размыл все границы, высыпанной песком дороги, и улица наша стала пло-ской как поле ореховой пасты, в составе которой, правда, были осадки выхлопных труб. Приблизительно в том месте, где по идеи должна пролегать «дорога», виднелись переливчатые, радужные блики, покрывавшие тонким слоем бензина поверхность некоторых луж.

На углу переулка, на своем излюбленном, размером с дутый телевизор, булыжнике, сидел завсегдатай по имени: «Ерик» – достопримечательность не только улицы, но и целой деревни. Сидел в сапогах, размашисто трепав поредевшую от облысения голову, словно пытаясь стряхнуть с нее перхоть.

Я перестала пинать лужи, сунула руки в карманы и понурилась, наивно пологая, что так мне удастся пройти незамеченной мимо. Но не тут, то было. Не успела я поравняться с Ериком, как в меня полетели гнусавые звуки:

– Э-э-э, Поды суды, поды…

На пятый раз: «поды суды» я сдалась, словно меня только что обнаружили и, походя, повернувшись к нему торсом, приветливо махнула. Лукаво улыбнулась, делая вид, что ничего не слышу. Подходить, естественно я не собиралась, но и Ерик не думал униматься:

– Поды суды, э-э, поды суды…

Когда Ерик остался позади, пластинку «поды суды», сменила другая пластинка: «ты куды?», а когда дугообразная улица, совсем скрыла меня из виду, он как щенок учившийся лаять, что-то неодобрительное проулюлюкал мне в след и наконец-то заткнулся.

Хоть иной раз и невозможно разобрать, что там кричит Ерик – потому, что чем громче его голос, тем больше он мычит – я все же уловила суть его последних слов. Приблизительно, по смыслу там было так: «Ну и вали, чертова дебильная туповка! Катись куда хо-чешь тупая дура!».

Я, молча, проглотила. Обижаться на Ерика не стоит – он инвалид. Среди ребят бытует мнение, что Ерика еще в младенческом возрасте, случайно, не заметив под колесами ребенка, на огромном КАМАЗЕ переехал отчим – переломал ему все кости, жизнь, мечты, затем подумал о будущем, бросил семью, уехал и спился.

– Так вот откуда ползут сплетни – выдавил как-то отец, подтирая слезы и откашливаясь, когда я за столом рассказала ему эту историю – А че сразу не теплоход? господи – и, хлестав колено пятерней, опять раскатисто заржал. Я тогда испугалась и смылась.

И вот иду сегодня, думаю: как же мир все-таки не справедлив. У Ерика есть заветная мечта, о которой знает всякая девочка нашей деревни, ведь всякая девочка, подойдя к Ерику, непременно получает приглашение поучаствовать в ней и естественно отказывает, потому, что Ерик мечтает взять ее в жены. Но ведь и ежу понятно, что даже за миллион долларов никто за него не выйдет – он недееспособен, как говорит папа, а недееспособные люди обречены на одиночество. Так, что Ерику только и остается сидеть на этом камушке вплоть до гробовой доски, разглядывать мимо проходящих девочек, и в моменты, когда кажется, что никто тебя не видит, ласкать кончиком носа свой бицепс.

Уже приближаясь к дому Макса, по выцветшей ленточке, бантиком стягивающей ворота с кольцевой ручкой калитки, было ясно, что хозяев нет дома. Мой энтузиазм тут же обрушился: видно, никаких игр сегодня не будет. Если Макса куда-то утащили родители, то это как минимум до самого вечера.

Ну а что если его оставили дома, подумала я, может быть, пожалели: не захотели бу-дить? Подолбила мягкой стороной кулака по калитке, рискуя подхватить занозу. Покричала «Максим» с десяток раз. Походила туда-сюда напротив окон вдоль палисадника. Остановилась. Нет, дом определенно пуст, иначе бы Макс давным-давно уже выглянул. Тем более, Грета, горланила как сумасшедшая истеричка, норовя неистовыми рывками сорваться с цепи. Страшно даже представить, в какое бы месиво превратилось мое хрупкое тельце, если бы этой задразненной нами полуовчарки, удалось добиться своего.

От нечего делать и возможно от обиды на родителей Макса, решила, как следует наказать их собаку и принялась, на подсохшем островке земли, притаптывая ногой, заклинать к воротам, за которыми бесновалась Грета:

– Р-р-р-р-р-р-р-р , в-в-ваф, в-в-ваф, – вот как я ее дразнила – в-в-ваф…

– Щ-а-а-с, ща-а-а-а-с, отгрызет тебе сраку, сопля зеленная! Подразни еще, подразни – рассекая тонкими колесами лужи, проехал на велосипеде незнакомый дядька. Я как стрелка компаса, указывающая на зиявшую, темную полосочку, между резинкой трико и краем камуфляжной ветровки, извинительным взглядом, сопроводила уезжавшую зад-ницу.

Повернулась к воротам и дрогнула: Грета была уже наполовину здесь. Никогда не по-дозревала, что такие крупные собаки способны просачиваться в такие узкие зазоры. Мо-жет она там подкопала ямку?

Вообразив себя потрепанным комочком фарша, на раскатанном тесте я решила не испытывать судьбу. Отпятилась к дороге, развернулась и, сникнув, быстрым шагом отчалила домой.

Склонившись вперед, он смотрел в грязь, не произнося в этот раз ни слова. Толи сосал, толи жевал верхнюю губу, выпятив нижнюю.

– Я не буду твоей женой, Ерик! – сходу отрезала я, чтобы без лишних вопросов – чего ты от меня хочешь?

Исподлобья блеснули глаза, на первый взгляд, вполне как у нормального человека, такие разумные, здравомыслящие, что казалось, на лице у них нет ничего общего со всем остальным. Это одновременно насторожило и успокоило – странное чувство. Люблю смотреть передачи по телику о мире всяких животных и полагаю, что подобное можно испытать, заглянув в глаза настоящему кашалоту. Всегда, почему-то была уверена, что с инвалидами все гораздо проще – никакого принужденного поведения: говоришь при них что хочешь, маты гнешь, ведешь себя, как тебе вздумается, хоть в носу до крови ковыряешь, а им хоть бы хны и никто об этом никогда не узнает. Но тут, пришла мне такая мысль: что если они все понимают, но не хотят выдавать себя? Как партизаны, строят из себя дурачков.

– Поды суды, Поды – каждые два слога сопроводились манящим жестом, отвратительно искоробленной в запястье, руки.

На свой страх и риск я подступила. Он тут же схватил меня за рукав, дернул на себя, чтобы встать с камня и отпустил. Не успела даже испугаться, как он отпустил.

– Подом, подом – то есть «пойдем», промычал расторопно Ерик, развернулся и мед-ленно, с трудом поднимая дуговидные ноги, почвыркал по переулку, отдаляясь к сосед-ней улице.

Боже мой! Впервые глядя на знакомую, сутулую спину в стоячем положении, я осознала, что никогда раньше не видела как ходит Ерик. Он обычно либо сидит на камне, либо не сидит, но не бывало (по крайней мере, при мне) чтобы Ерик шел к нему или уходил от него.

Да, зрелище, не из приятных! Я бы назвала это – прерывистая поступь: Ерику как пешке на шахматной доске перед ходом, нужно немножко постоять, хорошо подумать, набраться сил, напрячь все свои мышцы и наконец, перебросив энергию с одной ноги на другую, через круглое, как таблетка, пузо и квадратную голову, сделать следующий, неуклюжий шаг. Поэтому, он дольше стоял, нежели шел, а если моргать закрытыми глазами, промежутками в три секунды, можно вообще не заметить ходьбы: покажется, что силуэт, просто, коротко телепортируется.

Так, я в прямом смысле и проморгала, одолевшего переулок, Ерика: ему лишь оставалось свернуть за угол, чтоб скрыться из виду. И за все это время он, не соизволил обер-нуться, подозвать меня. Да, я помню, недавно он предложил следовать за ним, но одного предложения катастрофически мало, тем более от Ерика, ведь я даже дееспособного Макса иной раз заставляю себя упрашивать, в конце та концов.

«Вали-вали чертов инвалюга!» – бросила, молча в сердцах, намереваясь плюнуть и отправиться домой, как вдруг будто ударили в гонг – это Ерик так замычал на углу. Затем махнул. Вот так бы и сразу!

Бояться его – я не боялась… уже, не боялась: маловероятно, что с такой шаткой поход-кой бедняга догонит и возьмет меня в жены. Да и что может сделать плохого, человек, не способный, даже самостоятельно подняться на ноги?

– А где ты живешь? – спросила я, запыхавшись, и подумала, что ему очень бы даже, подошла тросточка. Но Ерик ничего не ответил, будто меня вообще не было рядом. Ну и ладно. Просто хотела рассеять тишину этим глупым вопросом и на самом деле без него знала, где он живет: от угла – пятый дом, с обветшалыми воротами, на которых за долгие годы под солнцем выгорела краска.

Полчаса молчания с улиткой – Ериком и мы у тех самых ворот. Я от нетерпения чуть было сама не открыла калитку, но во время опомнилась: так делать нельзя – некультурно. Оказалось, что щеколда вообще отсутствовала. Ерик как обученная корова, прибывшая с выпаса, протаранил калитку головой и, помычав, пригласил меня.

Я вошла. Калитка, под наклоном, самостоятельно захлопнулась. Мы оказались на узенькой, халтурно-расчищенной прогалине двора, поросшего, желтеющей циклохеной – сорняком который, как говорит папа, нам подбросили, агрессоры Американцы. От нас тянулись две проторенные тропки. Одна, что поуже и дебристее, очевидно вела в туалет; другая, пошире и утоптанней, вела к выступающему из квадратного дома, старенькому флигелю с заколоченными окнами. Ерик тронулся к флигелю.