Звереныш

– Так что, Танька, мотай на ус, – съехидничала сестра. – Вдовья твоя доля… И возразить трудно свекрам, все так! И с меня взять нечего, сама знаешь…

– Знаю, – зло усмехнулась Танька. – Ничего мне от вас не надо, успокойтесь все. И раньше на вас не надеялась, а теперь и вовсе…

За столом воцарилось тягостное молчание.

– А Кешка-то со Славкой где? – Внезапно, словно очнувшись и вспомнив про главное, подскочила Танька.

– Да там, в комнате, мальцы твои, – испугалась сестра. – Покормила я их, чтобы не мешали здесь. Спят наверное уже…

Кешка действительно спал, сжимая в  своем маленьком кулачке обсосанный петушок. А Светик, словно ударенный кем-то в спину, сразу встрепенулся от материных слов и уставился на закрытую дверь. В ее освещенном проеме показалась тучная фигура матери. Она неловко задела стоящий у дивана стул и всхлипнула. Светик хотел было прижаться к ее теплому боку и уже уткнулся в темноте в ее мягкую руку,. но мать тихонько отодвинулась от него.

– Ты спи, сынок, сказала она каким-то чужим охрипшим голосом. – Кешку разбудим… Потерпи чуть… Завтра все уедут и останемся мы с вами… – Она вновь всхлипнула.

Светику непонятны были ее слезы. Частые ссоры матери и отчима не оставляли в его душе сомнений, что этот чужой ему мужик не любит не только его, но и мать, на которой он почему-то женился. Его детское чистое сердце жалело ее, не понимая сути вещей, и бунтовало против ее горя.

– Ты не плачь по нему, мамочка, – сказал он и опять прижался к ее руке. – Он ведь нас не любил, Кешку только… сама же знаешь…

Танька, не ожидавшая от сына такого взрослого суждения, опешила и не знала, что ответить ему на эти правдивые и горькие слова. Не могла она оправдаться перед ним и объяснить ему своего бабьего страха одиночества и вдовьей доли с оставшимися без отцов ребятишками. Она испугалась той истины, про которую знала сама, но боялась себе признаться. И чувствовала теперь себя перед сыном словно раздетой, нагой, когда нечем уже прикрыться перед обнажившейсяправой.

– Спите, – сказала она, будто и не слышала его слов. – Завтра, все завтра…

Мать отдернула свою руку и, не оборачиваясь, вышла из комнаты.

От обиды на мать и от жалости к себе у Светика потекли слезы. И чтобы не заплакать вслух, он стал вспоминать лето и луг, на котором любил лежать и смотреть в небо, по которому плыли волшебные картины, манившие его ввысь. Так незаметно для себя он заснул.

Проснулся он от плача брата, лежавшего с ним на диване, и криков в соседней комнате.

Влетевшая в комнату мать с растрепанными волосами, красными газами и красным распухшим носом кинулась к Кешке.

– Хоть ты погоди, – бросила она Светику, – не разорваться же мне. Тут пригляди, да там проводи… – Танька была явно раздражена. – Как ни вертись, а на всех не угодишь!

– Поворачиваться надо, – донеслось из другой комнаты порицание свекрови. – Ты, Танька, больно неразворотлива. Туда-сюда, а дела нет…

– Ехали бы уж, – огрызнулась Танька. – Какая уж теперь есть…

– Уедем, нас теперь здесь ничего не держит, – отмахнулась свекровь. – Сыночка нашего не вернешь, а к тебе…

– А Кешка не ваш что ли? – Ехидно спросила Танька – Что ж и внучка забудете?

– С сыном был бы внучок, а с тобой чужим вырастит, – разозлилась свекровь. Так-то вот…

Танькина родня молчала и не вмешивалась.

– Нечего в чужой скандал лезть, – рассудила сестра. –  Еще и виноваты будем. Пусть сами разбираются… Танька по крови вроде и родная нам, а как отрезала насчет Москвы?! То-то и оно…

Весь день дома царила суета. Провожали то одних, то других. Мать с Кешкой на руках моталась по квартире, как угорелая кошка,  и совсем не замечала Светика. Комнаты были завалены чужими сумками и одеждой, пахло перегаром от вчерашних поминок. И все, что так долго готовила вчера тетка, было уже съедено и выпито.

Светик нашел в холодильнике недоеденный кусок холодца и, поковыряв его вилкой, неслышно выскользнул на улицу, на ходу натягивая на себя курточку и шапку.

Дождя не было, но сырость, висящая в воздухе, пропитывала одежду и холодом прикасалась к телу. Светик задрал голову и увидел над собой чистое, словно вымытое, синее небо, по которому плыли его волшебные облака,  позолоченные ярким апельсиновым  солнцем. Оно пронизывало желтые и красные кроны деревьев, и оттого они казались горящими, как будто охваченными огнем.

Светик обошел дом и сел на притулившуюся в скверике лавочку. Ему было сейчас хорошо в этой осенней тишине, где не было криков матери и

чужих людей, которые почему-то зовутся родственниками. Не было плача брата, которого он тоже не любил. Но была тишина  и высь, дарившие ему радость  и покой.Он даже забыл про сосущее чувство голода, а просто лежал на лавочке и смотрел в это далекое, уносящее его с собой небо.

– Зараза! – Услышал он внезапно над собой голос матери. – Бегай тут тебя ищи, – она крепко схватила его за руку. – И когда успел! Мать, как белка в колесе, а он гуляет… Тут не знаешь за что первое хвататься, с  Кешкой некому сидеть, а он гулять вздумал! – Мать тряхнула его за шиворот. – И как тихо прошмыгнул, точно мышь. Никто и не заметил.

– Не ругались бы, так и заметили, –   отчаянно вырываясь из цепких рук матери, ответил Светик. – Есть я хочу.

– Мал еще, мать учить, –   назидательно сказала Танька, вспоминая как такими же словами осаживала ее мать. – Твое дело телячье… с Кешкой сидеть нужно, матери помогать, а не слушать, что не положено. Сейчас покормлю обоих – и на улицу. Провожу всех, тогда позову домой. Сама устала, как собака. Скорее бы уж уехали что ли…

Татьяна крепко схватила сына за руку и потащила к дому.

– Нашла, значит, – расплылась в улыбке Танькина сестра. – Вот чертенок какой! А мы тут возимся и в ус не дуем!

– Куда ему деться, – проворчала Танька. – Он все возле дома болтается. Уставится в небо и лежит часами. Летом на траве, теперь на лавке в сквере. Сейчас покормлю да с Кешкой отправлю. Хлопот у меня сегодня… Вас всех отправить, прибраться…

– Не забудь мужа помянуть на девять ней и на сорок, – вмешался свекор. А то потом скажешь, забыла.

– К нему сходи, – снова захлюпала свекровь. – Нас тогда уж не будет, уедем… Так ты…

– Не забудет, мы напомним, – подал голос Танькин брат. – Помянуть же еще придется . Вот мы и напомним. – Он подмигнул сестре. – Мы здесь рядышком, забыть не даим.

Танька промолчала. А про себя подулмала зло и с досадой; «Шли бы вы все к черту!».

После слов Светика она уже не плакала, а только чувствовала в себе едкую колючую боль, которая бывает от неприятной неожиданной правды, брошенной прямо в лицо. Она боялась услышать эту правду еще раз уже от взрослых людей, наверняка знавших ее, но молчавших, как принято в таких случаях,  и судачащих об этом где-то на стороне.

Она боялась признаться себе, что эти два мальчишки, рожденные от разных отцов, будут мешать  ей устроить свою женскую судьбу и страшилась того, что может разлюбить их за это. А еще понимала, что  всю свою неустроенность ей не на ком будет выместить кроме них.

Ее большое полное сил тело, требовало своего, бунтовало и никак не хотело смириться с одиночеством женщины, смысл жизни которой должен заключаться в детях.  Нелепая ее судьба наказывала ее непонятно за что, и она, не мирясь с этой участью, яростно сопротивлялась ей.

Проводив всех, Танька собралась за детьми. Светик все также лежал на лавочке и смотрел в небо, а Кешка в коляске лепетал что-то свое, то и дело  пытаясь выбраться из нее.

– Домой пора, – устало сказала Танька, – уехали все. – Теперь хоть учить никто не будет, а то ведь заучили. Все знают, как надо жить, одна я не знаю. Выспаться бы мне сейчас. Ничего больше не хочу. Ты уж, Светик, Кешку займи чем-нибудь, поиграй с ним. Я сосну немного. Ослабла я…

Светик шел серьезный и сосредоточенный, а Кешка весело лепетал в своей коляске.

– Дурачок совсем, – горько усмехнулась Танька. – Не понимает еще, что отца нет. Все ему пока нипочем… Да и тебе тоже, – Танька посмотрела на Светика. – Как подрастете, сильно отца не хватать будет!  А я при вас и баба , и мужик теперь!

От жалости к себе ее большое тело передернуло, и она, остановившись, замолчала. Дыхание ее участилось, она едва сдерживала комок рыданий, подступивших к ее горлу. Но,  вспоминая в этот миг обоих мужей, она жалела не о них, не о детях, а только о себе, о той несправедливости,  с какой отнеслась к ней ее жизнь.

– Пойдем, мама, – толкнул ее в бок Светик. – Не надо так. Выспишься – и пройдет все, помнишь, как в сказке – утро вечера мудренее.

– Ну да,  – наконец, сглотнув горький комок, согласилась Танька. – Все до свадьбы заживет!

Вдвоем они медленно покатили Кешкину коляслку к дому. И только в квартире, не говоря больше ни слова, Танька сразу зарылась в постель, и плечи ее крупного тела задрожали мелкой беззвучной дрожью.

Всю ночь, несмотря на усталость, не сомкнула Танька глаз. Не было у нее любви ни к первому мужу, ни ко второму. Были от обоих и обиды, и попреки, но зато , как ей казалось, не хуже , чем у других была устроена ее личная жизнь. Мужняя жена – не вдовица, не девка непристроенная. Какой-никакой плохенький, а все же мужик рядом. А теперь… Иная и красавица одна, а у нее уже два мужа было, хоть и звали ее коровой, и умом не блистала, и образованием. Только вроде  судьбу обманула, да вдруг споткнулась об нее, словно не свое взяла,  и пришлось отдавать.