Фантазиста. Первый тайм

У машины меня встретила высокая худощавая женщина, чем-то напоминавшая мою тётю. Её звали синьора Чинта и она работала здесь старшим воспитателем. Рядом с ней толклась тётенька в форме с погонами – судебный исполнитель. Меня повели в кабинет директора, где Джанлука подписал нужные бумаги. Дальше я всё помню как во сне, потому что разум мой отказывался воспринимать происходящее. Джанлука и синьора Чинта отвели меня в огромную спальню, рассчитанную на тридцать человек. Двухъярусные кровати вдоль комнаты, как дома – вдоль улицы. Моя оказалась самой дальней и, как всегда, непарной, то есть спать на ней я должен был один. Мальчики-сироты провожали меня любопытствующими взглядами и тихо переговаривались, а я был не в силах произнести ни слова.

– Ну что, пострел, обживайся тут, – Джанлука подбадривающее щёлкнул меня по носу. – Мы с Софией будем навещать тебя.

Я не верил ему. Не верил, что такой человек просто так захочет нагружать себя лишними обязательствами. Рассовав вещи по полкам шкафчика, который в ряду прочих стоял в прилегающей к спальне комнате, я сел на кровати, глядя на мамину фотографию. Джанлука ещё о чём-то переговаривался с синьорой Чинтой, а потом обратился ко мне:

– Франческо, не хочешь меня проводить?

Я отрицательно мотнул головой. Зачем делать ещё больнее? Менотти понимающе кивнул и ушёл. С этой минуты потянулись мои унылые и бесконечные дни, наполненные болью, скукой и отчаянием.

В первую же ночь меня побили. Мальчики дождались, пока я усну, потом набросили на меня покрывало и, как в мешке, поволокли в то самое помещение, где стояли шкафчики. Били меня недолго, но зато все – руками, ногами, чем-то ещё. Я плакал, задыхаясь в пыльной ткани, и укрывал голову от ударов. Потом меня оставили в покое, и когда я выбрался и вернулся в спальню, все уже лежали на своих местах так тихо, словно спали как младенцы. Наутро я был похож на жертву автокатастрофы: с опухшей разбитой губой, синяками на руках и спине. Правда, под одеждой этого не было видно. Но сестра Мария – монашка, которая занималась нашим досугом, – обратила внимание на мою губу. Я соврал, что пошёл ночью в туалет и с непривычки стукнулся об дверь. Проучившись год в «Резерве», я знал, как относятся дети к ябедам, и начинать своё пребывание в приюте с позора не хотел.

Теперь моя жизнь наполнилась ненужной работой, муторной учёбой и странными занятиями вроде переписывания Святого Писания. Сестра Мария утверждала, что это богоугодное дело, помогающее замолить грехи наших родителей, за которые мы сейчас расплачиваемся. Я переписывал книгу наряду с другими воспитанниками и никак не мог взять в толк, какие же грехи лежат на моей бедной мамочке. Доверие к сестре Марии у меня резко упало. Как, впрочем, и к нашим преподавателям.

Начальную школу вела сестра Киприана, которая раз по пять за урок повторяла нам, что мы – несчастные сироты и должны быть благодарны богу и государству, что о нас заботятся, одевают-обувают и пытаются дать хоть какое-нибудь образование. Отношения с учёбой у меня ещё сильнее испортились, поэтому сестра Киприана быстро причислила меня к непроходимым тупицам и стала считать умственно отсталым. Она не забывала напоминать мне об этом каждый раз, как только я делал ошибку или не мог усвоить материал. Я возненавидел её всей душой, и, думаю, это чувство было взаимное.

С физкультурой у меня, как бы странно это ни звучало, тоже не ладилось. Я в свободное время выходил на пустырь погонять мяч, чтобы держать форму, как завещал Гаспаро, и это жутко не нравилось нашему тренеру. Во-первых, он терпеть не мог футбол. Во-вторых, он всю жизнь занимался спортивной гимнастикой, пока жизненные обстоятельства не закрыли ему дорогу в большой спорт. Так, оставшийся без высоких достижений, но с ненавистью ко всем, у кого что-либо получалось, синьор Тротто срывал на мне свою копившуюся годами злость. Он заставлял меня кувыркаться, выделывать немыслимые упражнения. Когда у меня не получалось, он орал, что я деревянный чурбан и что мне место на хоздворе – подпирать крышу. Но было ещё хуже, когда у меня что-то получалось. Тогда синьор Тротто орал, что я не так тяну носок или недостаточно прогибаюсь, и для пущей убедительности бил меня. Чаще всего просто по голове или по шее, но иногда перепадало моей негнущейся спине или нетянущемуся носку. В конце концов он добился своего: я стал намеренно плохо выполнять упражнения, что, несомненно, радовало его.

Старший воспитатель, синьора Чинта, оказалась доброй, но довольно бесхарактерной женщиной. Она вместе с нами стоически выносила самодурства директора приюта Луки Капроне. О нём стоит сказать особо, потому что работа этого человека, как мне кажется, сводилась к тому, чтобы сделать пребывание сирот в своём заведении по максимуму невыносимым. Чуть ли не каждую неделю он выдумывал новые правила и новые наказания за их невыполнение. К телесным, правда, он практически не прибегал, но вот к моральному унижению – с большим удовольствием. Так, за малейшую провинность виновный должен был выходить на улицу и кричать, что он пакостник, двоечник или грязнуля. За более сильные проступки наказывали несколькими часами в тёмном подвале или мытьём туалета. Но больше всего мне запомнилось, как одного мальчика, укравшего из кухни пару кусков хлеба, синьор Капроне выставил голышом в столовой на обозрение всему приюту. Несмотря на то, что заведение наше было мужским, унижения бедняга натерпелся – дай бог! Я старался всеми силами избегать наказаний, но всё-таки попадал под них беспрестанно. Подвал стал третьим (после спальни и спортплощадки) местом, где я проводил больше всего времени. Но чтобы победить свой страх перед темнотой, да и согреться, я приседал, отжимался от пола, подтягивался на ржавой и сырой трубе, делал другие упражнения, которым научил Гаспаро.

Единственной отдушиной для меня были субботние приезды Джанфранко. Он таки сдержал слово и навещал меня каждые выходные. Мама Джанфранко, синьора Елена, добилась у директора разрешения забирать меня с ночёвкой. Эти редкие дни радости кое-как скрашивали моё существование. Мы с Джанфранко хотя бы имели возможность нормально поиграть в футбол и посмотреть матчи чемпионата мира.

Об этом, наверное, стоит рассказать подробнее. В июне наша сборная отправилась на чемпионат мира в Германию, и вся страна, затаив дыхание, следила за продвижением команды из группы к заветному финалу. Вся страна, кроме нашего проклятого приюта. Директор Капроне считал, что просмотр подобных эмоциональных передач негативно влияет на дисциплину и провоцирует агрессию в детском коллективе. Поэтому на время чемпионата телевизор в комнате собраний был отключён и для верности ещё и накрыт тряпкой.

Не знаю, был ли в этот период в нашем приюте более несчастный человек, чем я. Я изнывал без футбола, я страдал физически, зная, что сейчас наша сборная где-то там пробивает себе дорогу в финал, и в её рядах – Джанлука. Я пропустил матч-открытие, я пропустил первый матч сборной. Единственная её игра, которую я видел в реальном времени, – второй отборочный матч в группе. Он выпал на субботу, а на выходные меня забирала семья Поккарди. Вместе мы смотрели эту игру, и я задыхался от счастья. Даже визги и беготня сестёр Джанфранко не могли мне помешать наслаждаться происходящим на поле. Правда, сам по себе матч выдался не самым удачным: автогол и удаление опорного полузащитника смазали радостное впечатление, но я был счастлив просто видеть наших парней на турнире.

Джанфранко знал это. Он, возможно, был единственным человеком, который понимал, как мне необходимо прожить этот поход к трофею вместе с парнями из сборной, поэтому он записывал матчи на видеокассеты, а потом, когда я приезжал к ним на выходные, мы смотрели их в хронологическом порядке. Мой друг ни звуком не обмолвился ни о счёте, ни о том, кто забьёт. Он знал, что эту информацию мне неоткуда взять: наш приют был так отрезан от мира, словно находился не в нескольких километрах от Рима, а на дрейфующих льдах. В общем, Джанфранко дал мне возможность полноценно пережить то, что пережил сам.

Правда, то, что наша сборная стала чемпионами мира, я узнал в приюте. Матча я, конечно, не видел (он был в понедельник), но водитель, который привозил нам продукты, вышел из машины в футболке сборной с надписью «Мы – чемпионы мира». Я тут же подскочил к нему, чтобы удостовериться, что правильно понимаю этот посыл.

– О, парень! Это был валидольный матч, но мы отомстили французам за тот Евро! – водитель расплылся в довольной улыбке и принялся сгружать ящики с овощами.

Саму игру я увидел лишь в субботу, когда в очередной раз приехал к Поккарди. На серии пенальти я сидел, закусив ворот футболки, и боялся дышать. Мне казалось: одно неловкое движение, и ход истории изменится. Что кто-то из наших промахнётся по воротам, и тогда мы попрощаемся с чемпионством. Я плакал вместе с футболистами, я был счастлив вместе с ними. Я видел лицо Джанлуки, когда он получал из рук Зеппа Блаттера золотую медаль. То было лицо человека, который достиг вершины. Он был так счастлив – безоговорочно, полноценно, словно бы это чувство до краёв наполнило резервуар, данный ему природой. И счастье это даже немного выплёскивалось из этого резервуара, окатывая брызгами меня.

В приют я вернулся в эйфории. Все страхи временно утратили власть надо мной: сестра Мария с её нотациями, синьор Капроне с его самодурством и даже синьор Тротто с долбаной гимнастикой жили теперь в параллельном мире, словно бы за стеклом. Я мог видеть их, но они не могли меня достать, как ни старались.

11

Так прошло лето. Вернувшийся из отпуска, загоревший и набравшийся сил синьор Капроне ввёл парочку новых правил, которые окончательно подвели черту под моим терпением. Директор запретил воспитанникам хранить вещи, по его мнению, оказывающие неблагоприятное влияние на их психическое состояние. Под это определение подходили плакаты звёзд, карты, всевозможные нефункциональные предметы вроде пустых гильз, камешков и прочих атрибутов мальчишеских тайников. Мамина фотография, конечно, тоже была расценена как вещь, нарушающая тонкий баланс моей психики, и была нещадно выброшена. А фирменный мяч перекочевал в кабинет Капроне.

Мириться с таким произволом я не собирался. И хоть не в моём характере было бунтовать, я всё же решился на акцию протеста. Я нарочно затеял перепалку в столовой, чтобы меня посадили в подвал. Как только дверь за мной закрылась, я на ощупь начал пробираться вдоль труб. Ещё месяц назад я обходил здание приюта и обнаружил выбитое подвальное окно в дальней части корпуса. По моим расчётам, до него можно было добраться, если двигаться вдоль стены. Дети, напуганные темнотой и холодом, обычно садились возле двери на ступеньки и ждали, пока их выпустят. Я же шёл вперёд, вдохновлённый своим планом.

Наказали меня на четыре часа, так что дальность моего побега напрямую зависела от скорости нахождения выхода. Глаза мои довольно быстро привыкли к темноте, и я, ударяясь коленями о вентили и всякие распорки, шёл и шёл вдоль трубы, пока не увидел слабую полоску света. Расчёт оказался верным: я набрёл на то окно и выбрался наружу. Воспитанники, занятые работами на приютском огороде, сейчас находились по другую сторону здания, так что меня никто не заметил. Я прокрался вдоль хоздвора и стремглав понёсся к автостраде. Перебравшись на другую сторону, чтобы меня не заметили, я по кювету направился в сторону города. Поскольку родители Джанфранко неоднократно забирали меня на машине, я помнил дорогу. Я не шёл, я бежал. У меня сбивалось дыхание, я останавливался на пару минут, чтобы перевести дух, и снова припускал. Я боялся, что директор раньше времени обнаружит мой побег и догонит меня на машине. Мне необходимо было добраться до города, пока меня не хватились. И я бежал без устали.

Уже начало темнеть, когда я достиг первых домов. Я сразу юркнул во дворы и старался передвигаться по ним, опасаясь выходить на освещённые улицы. То и дело слышались полицейские сирены. Мне казалось, что все силы столичной полиции были брошены на мою поимку, поэтому всякий раз затаивался в подворотнях, если слышал приближение полицейской машины. Однако каким бы я ни был спортивным парнем, такой длины переход меня дико утомил. Я буквально валился с ног от усталости и голода, поэтому нашёл себе убежище на ветвях раскидистого дерева и там уснул. Как я не свалился оттуда – известно одному богу. Правда, и проспал я там недолго: под утро поднялся ветер, и меня начал бить озноб. Я спустился и снова двинулся в путь. Город ещё только просыпался, а я уже вовсю шагал по его улицам – голодный, продрогший, но не сломленный.

Кстати, куда идти, я не знал. Я думал, что смогу отыскать тётин дом, но, ни разу не бывав в большом городе без машины, я понял, что затея архинеудачная. Решив наведаться к Джанлуке, я спросил дорогу у какого-то булочника, назвав ему адрес. Ответ меня поразил: оказалось, что тот район, где жил футболист, находится на другом конце Рима и добраться туда можно, если сначала ехать на метро, потом на автобусе, а потом, сказал булочник, и вообще полдня пешком шагать. Пеший переход меня не пугал, а вот как ездить на метро, я не знал. Я вообще слабо представлял себе, что это такое, поэтому визит к Менотти пришлось отменить.

Потеряв конечную цель побега, я бесцельно бродил по городу, мучимый приступами голода. Но даже если бы в тот момент мне предложили отменный обед в ресторане и в нагрузку к нему возвращение в приют, я бы выбрал голод. Ни за какие блюда мира я не согласился бы вернуться в место, где меня лишили самого дорого – маминой фотографии.

От голодной смерти спас меня приятного вида джентльмен, который обедал за столиком уличного кафе. Он, видимо, поймал мой взгляд, устремлённый в его тарелку, и пригласил к себе за столик. Он плохо говорил по-итальянски, но оказался понимающим и щедрым. Заказав мне пасты и кока-колы, он с благоговейной улыбкой дождался, пока я это съем, а потом спросил, куда я держу путь. Мне показалось, что ему можно довериться, но я не спешил раскрывать все карты и соврал, что потерялся. Если бы он начал звать полицию или предпринял бы ещё какие-то меры к моему спасению, я бы дал дёру. Теперь я поел и ощущал прилив сил. Однако джентльмен предложил другой вариант: он спросил мой адрес и вызвался меня туда сопроводить. Я, окрылённый внезапной возможностью добраться до дома Менотти, назвал своему новому знакомому адрес футболиста.

– Отлично! – воскликнул тот. – Садись быстрее в машину и поехаем!

Авто у него было роскошное. Не такой джип, конечно, как у Джанлуки, но какой-то безумно дорогой «Мерседес». По дороге у нас завязалась беседа. Моего спасителя звали Отто Рихсдебург. Фамилию я, естественно, сразу не запомнил, её я узнал потом и выучил на всю жизнь, но имя Отто мне понравилось: короткое и лёгкое в произношении.

По пути он сказал, что у него сейчас кончится бензин, а льготную карточку заправки он оставил дома, и теперь придётся заезжать за ней. Причём для меня он разыграл целый спектакль: ругался на немецком языке, бил руками по рулю, тяжело вздыхал. А я был так близок к своей мечте, так сильно предвкушал встречу с Джанлукой, что был готов на всё, лишь бы приблизить момент приезда к нему. Мы въехали во двор старого здания, Отто оставил меня в машине, а сам вошёл в парадную. Я с любопытством разглядывал салон «Мерседеса», и интуиция моя, убаюканная сытным обедом, мягким креслом и ожиданием скорой встречи с Джанлукой, внаглую промолчала, хотя доселе не подводила ни разу. Да и свобода, смешанная с радостью от удачного побега, опьянила меня. В общем, как появился Отто, я не заметил. Только дверца с моей стороны внезапно открылась, кто-то схватил меня одной рукой за шею, а второй прижал к моему лицу мокрую тряпку. Резкий сладковатый запах ударил мне в нос, в голове зашумело, я дёрнулся, но силы быстро покинули меня. Последнее, что я запомнил перед тем, как потерять сознание, было расплывающееся на фоне старинного фасада лицо Отто.

Очнулся я уже связанным в какой-то квартире. Она была обставлена дорогой, но безвкусной мебелью, на полу лежали ковры, окна занавешивали тяжёлые портьеры, но интерьер сильно портил беспорядок: упаковки из-под еды, пустые пивные банки, пыль толстым слоем, окурки сигарет. Я, связанный по рукам и ногам, лежал на старом полуразвалившемся диване. Видимо, для пленников было жалко хорошей мебели. Меня мутило после той дряни, которой меня усыпил Отто, но позвать на помощь я не мог: рот мой был заклеен малярным скотчем. Я попытался если не встать, то хотя бы сесть, и, видимо, это движение привлекло внимание очень страшного существа. В первую секунду, когда он ко мне подошёл, я так испугался, что закричал. Звука, правда, не последовало: всё-таки скотч мне не зря налепили. Немного придя в себя, я рассмотрел, что это всё-таки человек – уродливый, похожий на обезьяну мужчина с нависающими над глазами надбровными дугами, приплюснутым носом и недельной щетиной в пол-лица. Кроме того, он был горбатым и несло от него, как из помойки.

Это чудовище долго вглядывалось в меня, потом хмыкнуло и удалилось, пошатываясь. Я закрыл глаза, как часто делал, если бабушка читала мне страшную сказку, и то ли от страха, то ли всё от того же препарата провалился в лёгкое забытьё. Сквозь его пелену я слышал шаги, обрывки разговоров. В них участвовал голос Отто и ещё чей-то, скрипучий и низкий, наверное, горбуна. Отто говорил собеседнику, что придётся подождать несколько дней, пока страсти не улягутся, и что меня нельзя трогать совсем, а то я потеряю товарный вид.

Так начался период новых испытаний для меня. Жизнь в приюте под началом самодура-директора уже не казалась мне чем-то ужасным. Кошмар, который я пережил в плену, был намного сильнее.

День мой делился на три периода: когда было плохо, когда было страшно и ночь. Ночью я спал, хоть меня и связывали по рукам и ногам и запирали одного в комнате. Сон был для меня единственным средством отойти от шока, который я испытывал днём. Забывался я так, что меня не тревожили ни впивающиеся в тело верёвки, ни кожаный ошейник на длинной тонкой цепи, который я носил постоянно.

Кошмар начинался утром. Приходил Отто, развязывал меня и кормил завтраком. После этого он сразу или через какое-то время покидал квартиру, и я оставался в обществе горбуна, которого звали Маурицио. Он с первых минут проникся ко мне странными чувствами. Поначалу вёл себя сдержанно: просто сидел напротив меня, курил и бормотал всякую чушь про то, как я был создан природой не зря. Я выслушивал это, забившись в дальний угол дивана. В обед возвращался Отто, снова кормил меня, делал какие-то дела, а может, и просто так слонялся по квартире, а ближе к вечеру уходил. Горбун снова усаживался напротив моего дивана и сверлил меня таким взглядом, от которого у меня холодела спина. Отто возвращался совсем поздно, когда уже было темно, кормил меня ужином, снова связывал и оставлял спать в запертой комнате.

Так продолжалось три дня. Горбун, видимо, присматривался ко мне и приноровлялся к расписанию Отто, чтобы случайно не попасться на месте преступления. Всё-таки своего босса мой сторож боялся. И причины сего страха неведомы мне до сих пор, ведь горбун при желании мог одной левой уложить этого худощавого немца. Однако страх Маурицио был мне на руку, потому что он не увлекался и всегда чутко прислушивался к звукам, доносившимся с улицы.

Итак, на четвёртый день, когда Отто ушёл, мой сторож присел на край дивана и ухмыльнулся:

– Вот и попался, петушок!

Этот «петушок» прозвучал так угрожающе, что сердце моё не заколотилось, как и подобает нормальному сердцу в стрессовой ситуации, а встало, как старый автомобиль посреди дороги. Мне было трудно дышать, и я невольно схватился за скотч, чтобы содрать его с лица и вдохнуть полной грудью.

– Нельзя! – рявкнул горбун и залепил мне оглушительную пощёчину. – Только попробуй мне! Убью!

В реальность этой угрозы нельзя было не поверить, и я послушно убрал руки от лица. Он ещё раз смерил меня суровым взглядом, потом схватил за ногу и притянул к себе. Это произошло так неожиданно, что я не успел ни за что схватиться.

– Петушок… – расплылся в улыбке горбун, если его обезьяний оскал вообще можно назвать улыбкой. – Я ждал тебя, и ты появился.

В душе я протестовал такой формулировке, потому что я бы ни за что не появился в жизни этого чудища по собственной воле, даже если бы он каждую неделю слал мне деньги на проезд. Более того, я бы детально продумал план побега при одной только вероятности встречи с этим человеком. Желание сбежать на край света окрепло, после того как горбатый принялся ощупывать мои ноги, руки, грудь, живот. При этом он издавал странные мурлыкающие звуки. Я до смерти перепугался, потому что понял: судьба свела меня с маньяком. И хоть Отто запретил горбуну меня трогать, тот был настолько одержим вожделением, что готов был перешагнуть через запреты. Он не отходил от дивана до самого прихода немца, поглаживая, сжимая и пощипывая меня. Пальцы у него были сильные и твёрдые, словно железные. Одной рукой он держал меня за ногу или за руку, чтобы я не вырвался, а второй изучал моё тело. Я дёргался, плакал, пытался кричать в надежде, что мой голос услышит кто-нибудь из соседей, но всё было напрасно.

На следующий день ситуация ухудшилась: горбун перестал водить меня в туалет. Обычно он водил меня на цепи, как собачку, в туалетную комнату, прикрывал дверь и ждал, когда я выйду обратно. Но в этот раз он никуда не повёл меня, а принёс мне горшок и заставил ходить в него. Сам же уселся в кресло, чтобы было удобнее наблюдать за процессом. Каждый день я терпел, сколько мог, дожидаясь прихода Отто, но почти всегда природа побеждала мою стыдливость, и я испражнялся на глазах этого чудовища, краснея до корней волос.

Через день горбуна уже не удовлетворяла моя частичная нагота, и он стал раздевать меня полностью. Пригрозив задушить ночью подушкой, если я пожалуюсь Отто, он снимал с меня одежду и гладил моё беззащитное тело, сладострастно постанывая, целовал и облизывал меня. К приходу Отто он одевал меня, но как только за немцем закрывалась дверь, всё повторялось с начала. Я замирал и плакал от страха, мысленно вознося мольбы к маме, чтобы она защитила меня. Эти ужасные события казались мне прямым следствием того, что синьор Капроне выкинул фотографию моей мамы, и я старался в мольбах снискать её благосклонность.

Потребности горбатого росли с каждым днём. Теперь он придумал снимать свои извращения на видео. Установив камеру на столе, что находился напротив моего дивана, он продолжал свои слюнявые ласки, а я зажмуривался, чтобы не видеть ни этого волосатого чудовища, ни объектива видеокамеры. Я запретил себе плакать, потому что от слёз закладывало нос, и было очень трудно дышать, ведь рот мой был заклеен скотчем. Закрыв глаза, я просил прощения у мамы за то, что не уберёг её фотографию, и умолял её сделать так, чтобы всё скорее закончилось. Любым способом. В идеале, конечно, чтобы я открыл сейчас глаза в приюте святого Петра и понял, что и плен, и горбун, и Отто – всего лишь сон. Но чем дальше длилось моё мучение, тем больше я склонялся к варианту смерти. Мне было не жаль расставаться с жизнью, где нет ни мамы, ни Джанлуки, ни даже футбола, а есть только уродливый извращенец.

Ночами мне снились красочные сны, после которых не хотелось просыпаться. В них меня, сбежавшего из приюта, подбирал не Отто, а Джанлука, который выслушав причину моего поступка, неизменно вставал на мою сторону. Иногда сознание рисовало мне картину, как в эту квартиру врывается синьор Менотти с пистолетом, убивает сначала горбуна, за ним – Отто, а потом увозит меня в свой уютный дом.

Вспоминая те события сейчас, я думаю: изменилась бы ситуация, расскажи я Отто о проделках горбуна? Не могу прийти к однозначному выводу, потому что иногда мне кажется, что Отто мог положить конец моим страданиям, а иногда я прихожу к мысли, что мои страдания мог бы прекратить и Маурицио – задушив меня ночью подушкой. Я был девятилетним мальчиком и жутко боялся горбуна. Я бы не выдал его, даже если бы в дом ворвалась полиция и схватила извращенца с поличным. Однако он этого не знал и не доверял мне. Думаю, именно для гарантии моего молчания он и устроил мне показательную порку. Честно говоря, когда он в очередной раз раздел меня и принялся снимать ремень, моё сердце ушло в пятки. Я тогда ещё не понимал, что именно он может сделать со мной, но где-то на природном подсознании чувствовал, что ничего приятного для меня.

Когда я понял, что мне грозит только порка, мне немного полегчало. Совсем немного, потому что мало приятного в том, что тебя бьют ремнём. Кричать я не мог – только мычал через скотч. Я плакал, пытаясь закрыться от ударов руками и забиваясь в угол дивана. Горбун схватил меня за ногу и вытянул на нём для удобства. Я же, уткнувшись лбом в спинку дивана, рыдал от боли и страха. И вдруг увидел знак: не иначе как ангелы, посланные мамой, указали мне путь к спасению. Зачем я просунул руку в щель между сиденьем и спинкой дивана, мне до сих пор не понятно, это был инстинктивный и неосознанный жест, но мои пальцы вдруг нащупали странный железный предмет. Я не мог вынуть его и рассмотреть, но на ощупь он напоминал опасную бритву, какую я видел в мастерской у дедушки. Наверняка моя находка была чьей-то заначкой, так и не пригодившейся по непонятным причинам. План побега родился минутой позже. Я уже точно знал, что этой ночью сбегу, и мужественно сносил и порку, и последующие ласки горбатого, и его видеосъёмку.

За полчаса до возвращения Отто Маурицио одел меня, велел лежать неподвижно и вышел из комнаты, чтобы спрятать камеру. Я же в это время кое-как достал бритву, понимая, что в темноте да ещё со связанными руками сделать это будет проблематично, и спрятал её под покрывало, на котором лежал.

Вечером я вёл себя так, чтобы не вызвать подозрений: поужинал, сходил в туалет. Отто, как обычно, связал меня и запер. Я дождался, пока в доме всё стихнет, и вынул бритву. Она оказалась тупой, как Маурицио. Моя бабушка бы непременно сказала про неё: сядешь – до Парижа доедешь. Но меня это не остановило. Я зажал её ручку коленями и пилил, пилил верёвку. Бритва выпадала, складывалась, резала одежду и пальцы, но я был упорен. Моё желание сбежать из этого страшного места по силе уступало только земному притяжению. Провозился я с освобождением не один час. Вспотел как мышь, даже задохнулся, но одну из верёвок таки перерезал! Дальше дело пошло быстрее: высвободить детские запястья из пут оказалось простой задачей. Верёвку с ног я перерезал и снял гораздо быстрее. Расстегнул ошейник, бросился к окну, открыл рамы.