Плюш и Ко

Он уплетал салат и не видел, как глаза девушки наполнились влагой, как крокодильи слезы потекли по бледным щекам. Капуста встала ей поперек горла, проглотить ее стало невозможно, губы ее хотели улыбнуться, но вышла кривая уродливая гримаса.

– Черт! Ты снова плачешь?! – он уронил вилку. – Прости! Прости, Зум-Зум! Гадкая была шутка! Зря я это…

Глен растерялся. Он вскочил, еда валилась у него изо рта, он все повторял и повторял извинения, как заведённый.

– Все нормально! Это само… как-то само выходит. – мямлила девушка. – Я тут вспомнила, мне еще на почту надо зайти. Она скоро закроется, вечер же… Я пойду.

Схватив одежду и сумку, она отчаянно кинулась к выходу, он бросился за ней, но путь ему преградила официантка с криками:

– Молодой человек, кто за еду платить будет?!

Наспех расплатившись, он вихрем пронесся по торговому центру, но догнать Зум-Зум ему не удалось.

Глава 10

От нервного напряжения у Глена к ночи начал дергаться левый глаз. Он не однократно пытался дозвониться Зум-Зум, и каждый раз его отправляли на голосовую почту. Глен принял взвешенное решение, что в школе он поговорит с ней и попытается все уладить. Он осознал масштаб проблемы, когда на следующий день Зум-Зум в школу не пришла. На занятиях он был рассеян, не слышал слов преподавателей, переменны провел на своем месте, не вставая со стула. Ежеминутно перед глазами появлялось заплаканное лицо Зум-Зум. В таком расшатанном состоянии он еле высидел до последнего урока, силясь не сорваться, чтобы не отправиться к ней домой.

Он очнулся от легкого прикосновения к его плечу, у его парты стояла Патриция:

– Глен, я по поводу Зум-Зум.

– А? Да, это я во всем виноват. Надо же было ляпнут такое! Я пошутить хотел, и так глупо вышло! – Глен тараторил, не давал Патриции вставить и слова, она, как рыба, открывала и закрывала рот. – Я так сожалею! Я хотел извиниться по-человечески. Почему она трубку не берет? Сильно обиделась, да?

– Вообще не поняла, о чем ты. Мне только что мать ее написала. Зум-Зум в больнице. Она вчера вечером домой возвращалась, к ней хулиганы во дворе пристали, и ограбили.

Земля ушла из-под ног Глена. Если бы они мирно закончили посиделки в кафе, вместе бы отправились домой, он бы добросовестно ее проводил, то она благополучно добралась бы до дома, и ни с кем не случилось бы никаких несчастий. А как иначе? Чувств вины огромное, как гора, упало ему на плечи.

Как только их отпустили, ноги сами несли Глена в ближайшую городскую больницу, в беспамятстве он позабыл переодеть вторую обувь, и теперь прыгал через сугробы в туфлях, чуть не сбил людей на повороте, несколько раз поскользнулся на замершей луже, и чуть сам не расшиб голову о тротуар. Преодолев десяток улиц, миллион светофоров, он наконец, добрался до больницы, у центрального входа дежурные упаковали его в маски и бахилы, и, когда до ее палаты оставалось пара метров, он замер.

Через дверное вертикальное окошко Глен увидел сидящую в кровати Зум-Зум в белом больничном халате, волосы ее были распущены, под подбородком на пластыре держался ватный компресс, она держала в руках закрытую книгу, глядя куда-то в сторону.

– Ты откуда тут? – Зум-Зум смотрела на растрепанного вспотевшего Глена не моргая, когда он появился в палате.

– Привет. Я… Я… Это из-за меня ты здесь, если бы я тогда тебя не обидел, этого бы не произошло. Я тебя не проводил… Это я виноват в том, что ты здесь! – Приблизившись, Глен увидел перебинтованное плечо, а на шее болтающуюся повязку для подвешивания руки. – Что с тобой сделали? Тебя били?

– Ничего серьёзного. Я уже так устала, если честно, рассказывать эту глупую историю. Если вкратце, один подошел сбоку, толкнул меня, я улетела в лево, ударилась о забор… Там недалеко стройка идет… Потом, когда поднялась на ноги, второй пихнул меня сзади, я повалилась вперед и разбила колени и подбородок, ладони ободрала. Радует, что зубы целы остались. Повезло, скажи? – Пока Зум-Зум говорила, Глен внимательно осматривал ее. – Сумку отобрали, телефона теперь у меня нет.

Глен сел на край кровати:

– Теперь понятно, почему ты на звонки не отвечала… Тебя не тронули? Ну, не… не надругались?

– Ты в смысле изнасилования? – Зум-Зум грустно посмеялась, ее нижняя губа пожалась и задрожала. – Они называли меня и тюленем, и моржом, даже холодильником… Ты спросил за что меня можно полюбить, так вот тебе ответ: нет во мне ничего такого, теплых чувств я не вызываю. Никаких чувств я не вызываю, кроме брезгливости. Наверно люди думают, что раз я толстая, то и толстокожая, за человека меня не принимают. Правильно, зачем жалеть толстуху? Ведь она пойдет, сожрет вагон булок и все у нее наладится! Все, что я заслуживаю, это залезть в какую-нибудь нору, уплетать пончики и выть в одиночестве. Я настолько большая и уродливая, что даже у самого гадкого подонка не встанет на меня!

Последние слова она не проговаривала, а провыла.

– Хорошо, что они не… Ты так говоришь, будто сожалеешь, что тебя не изнасиловали! Зум-Зум, ты похудеешь! Я обещаю! Я все сделаю! – Глен позабыл о всяком смущении, схватил Зум-Зум за руку. – Что я могу сделать для тебя? Прямо сейчас!

– Ничего не надо. Мне очень приятно, что ты пришел меня навестить. Сегодня еще никого не было. – ее раненую руку будто охватило огнем, когда Глен в горячке стал сжимать ее, но она терпела боль и даже виду не подала.

– Наверно страшно было?

– Ты не представляешь насколько, – кивнула Зум-Зум.

– Ты здесь надолго? – Глен отвернулся, чтобы скрыть увлажненные глаза. Он не выдерживал женских слез, а теперь сам был готов разрыдаться.

– Результаты придут и меня отпустят. Не переживай, все наладится. Мне придется провести недельку дома, и тренировки, разумеется, придется отодвинуть. Заниматься с привязанной рукой травмоопасно, знаешь ли.

– Конечно. Конечно. – Глен прикрыл глаза ладонью.

– Все равно чувствуешь вину? – Зум-Зум погладила его по плечу.

Глен подсел ближе, руки его приподнялись, Зум-Зум протянула ему навстречу единственную подвижную руку, и они обнялись. Ее нос уткнулся в ключицу Глена, его шелковая рубашка тихо шуршала, кожа источала аромат, от которого у нее закружилась голова, было видно, как сильно пульсирует вена на его шее, Зум-Зум погладила его по спине так, будто это было самое хрупкое существо на свете.

На следующий день ее выписали. Отдохнувшая и довольная Зум-Зум без зазрения совести умяла два мятных эклера в вестибюле больницы. Долгое время она настолько серьезно относилась к своей диете, что не позволяла себе отступить от нее ни на шаг, все бакалейные лавки и фастфуды обходила стороной, и, если мать покупала сладости домой, велела их прятать и не доставать при ней. Весы показывали замечательное число – 79. В этих двух цифрах заключалась вся ее жизнь: и страдания, и радости, ее ненавистные не снашивающиеся кеды, потеря контакта с Патрицией, время, проведенное с Гленом, успехи в учебе, которые достигнуть ей стоило такого же труда, как и отказаться от шоколада. Что тут сказать, если платье, которое дожидалось ее в шкафу, почти застегнулось.

По возвращении домой Зум-Зум села за учебники, чтобы не отстать по программе. Родителей, разумеется, обрадовал такой подход, они одобрительно кивали всякий раз, когда видели дочь за книжками, вели себя тихо, меньше ругались, убавляли звук телевизора. Зум-Зум пользовалась положением потерпевшей – она позволяла себе капризничать, чего раньше за ней не замечали, составляла отдельное меню, и наконец-то добилась разрешения закрывать дверь в свою комнату.

И учеба давала бы и дальше свои плоды, если бы ее голова была забита алгеброй или общественным правом… Тот короткий волшебный момент объятий в больнице будоражил воображение Зум-Зум всю следующую неделю. Стоило ей только прикрыть глаза, как она снова сидела с Гленом на больничной белой койке в пустой палате, снова он гладил ее по волосам, а она жадно втягивала возбуждающий нервы запах. Зум-Зум не могла подобрать слов, чтобы как-то назвать этот момент, эта была магия, возвышенная, легкая, сказочно простая магия, которая проникла ей глубоко в сердце, и, кажется, пустила корни.

Чехарда из последних событий немного сбила ее с намеченного пути, так как тренировки прекратились на неопределенный срок, цифры на весах с каждым взвешиванием показывали все большие значения. Больничный подходил к концу, по недельному итогу домашнее обучение с треском провалилось, в голове метались мысли, о чем угодно, только не об экзаменах. Внезапно появившееся свободное время она заполняла долгими раздумьями о своей жизни, о друзьях, об отношениях с родителями, об окончании школы, и о том, что ее ожидало после выпуска, но раздумья эти были пустые, в них не было ни цели, ни смысла, как блуждающий по пустыне скиталец ищет путь среди барханов, Зум-Зум утопала в мечтах о том, что все наладится само собой.

Иногда Зум-Зум бросала смущенный взгляд в окно, за которым находилась заметенная снегом набережная, тогда ее накрывала волна страха и неприятное предчувствие скорых перемен. Зум-Зум не раз прикладывала руку к груди, чтобы унять беспричинную тревогу.

Поглощенные пончики, кстати, хорошо справлялись с этой тревогой, как маленькие пестрые солдаты она бросались в бой, как только к Зум-Зум приближался приступ паники. При этом ход ее мыслей каждый раз был одинаков: я долго тренировалась и многое пережила, а значит заслужила послабления и награды. Все ее существо соглашалось с этим. И вот она снова шла с набитым ртом по улице, выискивая глазами урну, куда можно было сбросить улику в виде коробки из-под сладких колечек. Ближайшая оказалась около здания через перекресток.

Когда коробка-улика была сброшена, и теперь никто не смог бы ее уличить в бесхребетности, Зум-Зум расслабилась. По этой части улицы ей ходить не приходилось, чтобы направиться к дому нужно было идти в противоположную сторону, и это объясняло то, что Зум-Зум никогда не бывала здесь раньше. Она обратила внимание на блестящую перед ней витрину здания, у которого она очутилась. Это оказался спортивный комплекс для молодежи, яркие плакаты призывали вступить в группу аэробики, пилатес, йоги, атлетики, плаванья и других секций. Зум-Зум достала телефон, чтобы сфотографировать указанные контакты, как услышала неподалеку знакомый голос. По лестнице поднимался Глен, он болтал по телефону и поэтому не заметил ее.

«Сейчас то самое время дня, которое Глен проводит в тайне ото всех!» – подумала Зум-Зум.

До сих пор непонятно, почему она не окликнула его тогда. Ноги сами понесли ее внутрь здания. За широкими дверями располагался двухсекционный холл, здесь посетители меняли уличную обувь на спортивную, рядом располагался гардероб, сбоку стоял смузибар и стойка ресепшена, два окна кассы, а за ними две лестницы вели наверх. Глен выбрал правую. Зум-Зум прокралась за ним на пятый этаж, народу здесь заметно поубавилось, да и обстановка была другой. Если внизу все было яркое и ляпистое, то здесь стены пастельного цвета освещали ажурные светильники, мраморный бежевый пол отражал белый потолок.

Глен вошел в ближайшие на этаже двери. Ни секунды не сомневаясь, она проследовала за ним, и оказалась в светлом фойе, где толпились… балерины! Из короткого коридорчика открывался просторный холл с коричневыми диванами, на стенах между окон висели черно-белые фотографии с балеринами в полный рост, в углах стояли раскидистые темно-зеленые монстеры в глиняных горшках. Рядом кружили тончайшие прелестнейшие девушки, одетые кто в купальники и лосины, кто в трико и пачки, они обвязывали пуанты атласными лентами, переговаривались почти шепотом, жестикулировали и беззвучно смеялись. Заметная Зум-Зум в своем длинном сером пальто и черном шарфе казалась старой черной вороной, залетевшей в садок с канарейками.

Медленно протиснувшись дальше по коридору, перепугав не одну барышню, Зум-Зум подошла к стеклянному окну – это был просторный танцевальный класс с зеркалами во всю стену, черный рояль стоял в стороне у окна. У дверей кучковались молодые люди совершенно особого вида, таких Зум-Зум не видала никогда. Широкоплечие, высокие, стройные, как кипарисы, умопомрачительно длинноногие, их крепкие вытянутые шеи держали аккуратные маленькие головы. Каждый из них мог бы легко заменить статую в музее только замерев на минуту. Был среди них и Глен. Он уже успел переодеться в черное трико и черную майку, голени спрятал в белые гетры, свои пуанты держал в руке. Теперь он выглядел совершенно нереалистично. Сердце Зум-Зум пропустило удар, а затем ускорилось.

«Глен в трико! Глен в трико! Мать моя булочка! Он танцует в балете!» – колотилось у Зум-Зум в голове.

Пока Зум-Зум отходила от шока, в класс вошла очень худая женщина, будто иссушенная, в широкой черной юбке, и начала раздавать указания умопомрачительно визгливым голосом. Мальчишки разбежались по углам, принялись разминаться. Зум-Зум решила удалиться в этот момент, пока ее не заметили.

Всю дорогу она шла с выпученными рыбьими глазами, прошла два раза на красный свет светофора, все думала, и думала, и думала. Тайна раскрылась – Глен не хотел афишировать свои увлечения балетом. Его можно понять – дети бывают такими злыми, расскажи он всем, что носит пуанты три раза в неделю, мало кто смог бы удержаться от шуток. Она сама себе объяснила все его ужимки и уловки, эти неловкие молчания, не сложно было представить какое колоссальное напряжение выдерживает Глен, чтобы удержать все в тайне.

На следующее утро Зум-Зум снова пропустила утреннюю тренировку, для себя она объяснила это болью в ушибленном колене. Давая себе подобные поблажки, она и не заметила, что не надевала на этой неделе спортивные штанишки ни разу. До школы она добралась на автобусе, где у ворот ее встречали друзья.

– Как же я рада видеть вас, пусеньки мои! – Зум-Зум распахнула объятья, Глен и Патриция снисходительно похлопали ее по спине.

– Выглядишь довольной. – спокойно сказала Патриция.

– Полезная еда и полное отсутствие карманных денег дало свои результаты – на весах 82! – Соврала Зум-Зум, уже этим утром ее весы показывали гораздо больше.