Хваткий мой

А кто ведёт тайгана охотиться?

И сердце собаки, словно воробушек крыльями, трепещет, когда удастся перехватить взгляд хозяина.

О, тогда стоит услышать обращённый к нему приказ!..

Или обрадуется чему-то хозяин, громко захохочет – тайган, в добром или худом был до этого настроении, бросается вперёд во всю прыть, и ему тут же становится радостно.

И тогда подкрученный под брюхо собачий хвост сразу задирается лихим крючком вверх.

Ходи веселей вместе с весёлым хозяином!

Жаль, конечно, что таким вот весёлым хозяин редко бывает.

Тайган многое дал бы, чтобы продлить хорошие минуты Кончоя…

Вот и сегодня – явно не в духе хозяин.

Сколько ни махал ему хвостом, ни разу не взглянул…

Значит, верному псу можно вернуться обратно.

Приятно на солнцепёке: снизу, под брюхом, земля прохладна, чуть нагрета шерстью.

На охоту, видать, не пойдут.

Ну да ладно, отдыхать всегда приятно.

Хозяин всего живого, светло-белое солнце с одинаковой полуденной силой озаряло поверхность земли, и правую, и левую её стороны.

Бесчисленные лучи, сливаясь в сплошной поток тепла и света, низвергались из недр необъятного солнечного тела на зверей крупных и мелких, ползающих и прямо ходящих, не бегающих, порхающих, плавающих.

Солнце светило и Кончою, когда тот вышел из дома, и его каурому, так никуда и не отошедшему от штакетника, на который Кончой набросил повод ещё час назад.

Светило солнце и молодому тынару, все ещё трепыхавшемуся, хоть и слабо, в паутине верёвок.

Играло на темно-серой спинке распяленной птицы, на поперечных светлых дорожках, бегущих к животу, отражалось от твёрдо-коричневого клюва, приоткрытого так, что виден был алый коготок язычка: пропадал и возникал он, пропадал и возникал – значит, птица дышала.

И уж совсем равнодушно было солнце к пёстрой тушке мёртвой курицы.

Мёртвое не согревалось, мёртвое и есть мёртвое – тушка, утратившая форму, беспорядочная куча перьев, розовая, уже без мяса кость, что высунулась из грудки.

Яркое солнце освещало всё подряд, ему было всё равно, кого и что согревать.

И муху с пурпурным брюшком, что искала удобного для себя места на мёртвой рябой курице.

Молодой тынар слышал жужжание мухи, правый глаз следил за причудливым её передвижением.

Приникнув к траве, соколик лежал неестественно для себя.

Тело утомилось, крылья одеревенели.

Сколько же всё это ещё продлится?

Глупая, бестолковая птица, похожая на фазанью самку…

Кусок её мякоти, с таким трудом вырванный им из птичьей груди, по вкусу, припомнилось, был слаще, чем фазанье мясо, и не такой жирный.

Не надо было глотать тот кусок!

Зоб-то он себе успел набить, но освободиться теперь не знает как.

Он смутно догадывался, что освободить его может лишь чья-то помощь со стороны.

Он не знал, а больше ни о чём не стоило беспокоиться.

Он сыт настолько, что не хочет даже смотреть на свежее мясо, которое лежит почти у самого клюва.

Он продержится теперь без пищи целых трое суток.

Ничего, никого он не боится.

Неведомо ему, что такое смерть?

А что такое ждать, он понимал.

Вот он и будет ждать дальше.

Больше не стоит пытаться вырваться: от таких попыток обострялась боль то на шее, то над глазом, то на щеке, или кончик хвоста сдавливала какая-то сила, или плечо саднило.

Не рвись, не двигайся, и тогда боль загадочно отступает куда-то.

Это он понял быстро.

Странный шум вдруг послышался соколёнку.

Такого шума он ни разу ещё не слышал.

Тяжело и отчётливо: туп, туп, туп.

Потом поближе: туп-туп, туп-туп, туп-туп.

Настойчивее и громче.

Предчувствие чего-то недоброго волной проходит по телу молодого сокола.

Он застывает.

Натянул плёнку правого глаза до конца, а сам превратился вслух.