День как день

День как день
Мулька Пулькович Морковный

Вечное повторение в одиночной палате. Сегодня – это вчера или завтра? Не ясно, да и не важно. Только бы скорее выдали сигареты и пустили в туалет.

Мулька Морковный

День как день

"Сегодня на обед давали рагу с переваренной картошкой и несколькими нитями куриного мяса. Дрянь, но есть можно. Это уж точно лучше, чем гадкая манная каша, которую тут подают в любой день недели на завтрак, обед, ужин и прочие приемы пищи, о существовании которых люди за пределами больничных стен даже не подозревают".

Утро начинается с медсестры, громко вкатывающей в палату дребезжащую тележку с таблетками. Обмякшие со сна пациенты, гонимые зычными призывами медсестры, почесываясь, сходятся у тележки в ожидании. Как правило, утренний прием лекарств проходит в полной тишине, если не считать ленивые покрикивания санитарки, по мнению которой пациенты всегда медлят и никогда не проявляют к такой важной процедуре должного внимания. Пилюли нехотя проглатываются, тележка со скрипом удаляется, а пациенты оседают на своих койках. До наступления завтрака их больше не побеспокоят.

К. лежал на кровати и смотрел в потолок. По выбеленному потолку, угловато извиваясь и кривясь, ползла миллиметровая трещинка. К., не зная, чем себя занять, часто смотрел на нее и представлял, как та начинает разрастаться и толстеть. Он воображал, как трещина, расширяясь, огибает палату и, оплетая собой все больничное здание, разваливает его на куски, погребая под грудой камней и больных, и здоровых.

На подоконнике возле постели К. лежала тетрадка, ручка, рулон туалетной бумаги, надкушенная с вечера булочка и книги, сложенные кривой стопкой. Чтение было одним из немногих доступных К. способов убить время и хоть как-то отогнать сигаретные мысли, что осаждали его непрестанно. Он просыпался с желанием покурить, с ним же ложился спать. Никотиновая ломка сводила с ума. К. казалось, что, если б ему выдавали больше шести сигарет в день, то все в его жизни было бы хорошо. Хоть он и помнил, что раньше, до попадания в больницу, он выкуривал порядка пятнадцати сигарет в день и счастливым от этого себя не чувствовал, но мысль о том, что все дело в количестве, его не отпускала. До утренней выдачи положенных трех штук оставалось еще больше часа. Сначала можно почитать, потом должны принести завтрак, который, без сомнения, будет отвратительным, но поможет скоротать еще полчаса, а уже после придет миловидная старушка-кухарка с набитым сигаретными пачками карманом передника.

К. взял с подоконника "Записки из мертвого дома" и попытался безостаточно погрузиться в текст. Описываемые в повести ужасы каторжной жизни ощущались затхлыми и темными, но особого трепета не вызывали. К. проводил параллели между собой и героем книги и находил много схожего в двух судьбах, ничего общего не имеющих. Сцена с банькой, набитой вшивыми заключенными, слегка покоробила. К. вспомнил, как несколько дней тому назад ему вместе с соседями по палате пришлось мыться в тесной ванной комнате, где было душно и пахло потом. По скомканным и брошенным на пол больничным пижамам топтались сперва грязные, а позже чуть менее грязные ноги. Обилие мужских голых тел, неухоженных, волосатых и дряхлых туш отвращало К. от гармонии природного естества. В тот момент даже сам себе он казался омерзительно человеческим. Лучше быть грязным, чем вновь проходить через каторжную баньку с пауками и безопасным бритьем под пристальным наблюдением медсестры.

Когда К. почти одолел третью страницу, в дверном проеме палаты возникла голова. Это был Коляска, пришедший вернуть К. книгу. Обычно, он заявлялся к К. по утрам. Прежде чем войти, каждый раз Коляска сперва просовывал голову в дверной проем, внимательно осматривал палату и ее обитателей, а лишь затем, убедившись, что К. на месте, проникал в палату всем своим тощим телом и несмело семенил к его койке, держа под мышкой взятую накануне книжку. В его движениях сквозила робость, словно пациенты, завидев его, должны были погнать пришельца вон, забросав его тапочками и отборной бранью. Хотя никто и никогда на Коляску никакого внимания не обращал. Момент, когда кто-то из больничных балагуров, дабы позабавить нетребовательную публику, прозвал его "Коляской", стал пиком Коляскиной славы. Даже врачи и медсестры редко уделяли ему свое время, предпочитая одаривать щепотками слов других пациентов.

Изо дня в день Коляска приходил, отдавал К. взятую прошлым днем книгу и просил дать ему новую. На вопрос, понравилась ли ему книга, он неизменно отвечал, что да, книга понравилась, но "это не совсем то". К. не понимал, какое же "то" было нужно Коляске, но никаких вопросов больше не задавал, а просто давал ему другую книгу, прекрасно зная, что уже на следующее утро она к нему вернется. Конечно, он не верил, что Коляска действительно успевает прочитывать книгу за одни сутки, но высказать свои сомнения не решался. Может, потому, что ему было жалко Коляску, ведь, помимо К., во всей больнице он ни с кем не общался. Вероятно, думал К., Коляска лишь пролистывал книгу и, не найдя на ее страницах ни одной картинки, возвращал ее обратно. Но возвращал не сразу, чтобы не подумали, что он ее не читал.

Подойдя к койке К., Коляска молча протянул ему потрепанный советский томик "Робинзона Крузо" и, заложив руки за спину, замер.

–– Опять не то? – спросил К.

–– Вообще-то, да, не совсем то. Хотелось бы чего-то другого.

–– Ну хорошо. – сказал К., положил книгу на подоконник и достал из стопки "На западном фронте без перемен". – Надеюсь, эта подойдет. Там про войну. Дружба, любовь, превозмогания – всякое такое.

–– Про любовь? – спросил Коляска, оживившись, что было несвойственно его полумертвой натуре.

–– Ага, про любовь тоже есть кусочки. В основном, конечно, про любовь к дружбе и спиртному.

–– А. – вмиг сник Коляска.

–– А тебе что, хочется почитать про любовь? Давай тогда я тебе дам…

–– Нет, нет. Вообще-то, мне такое неинтересно. Такое мне не нужно. Давай про войну.

–– Держи.

Коляска взял книгу, произнес неразборчивую благодарность, потоптался, ушел.

Не успел К. взяться за книгу и окунуться в переливы кандального звона, заголосила кухарка, оповещая пациентов о наступлении завтрака. На пороге палаты возникла очередная тележка, на которой плотными рядами были расставлены металлические миски с манной кашей.

–– Разбираем! – прогудела кухарка торжественно, будто принесла не кашу, а новогодний утренник в детский сад.

Манная каша вызвала в пациентах куда больше энтузиазма, чем таблетки. Возбужденно бурча себе что-то под нос каждый на свой лад, мужчины в пижамах выстроились в короткую очередь. Следом за первой тележкой приехала вторая. На ней в палату вкатились кружки с чаем, на каждую из которых была надета бутербродная шляпка с маслом и сыром. Больные молча забирали положенные им порции и возвращались на положенные им места. Кто-то благодарил поваров за угощение, но их попытки быть вежливыми разбивались о непроницаемое лицо медсестры, исполненное чувством выполняемой обязанности, и тонули во всеобщей тишине.

–– Так, а ты чего сидишь? – обратилась медсестра к К.

–– Я не голоден.

–– Ничего не знаю. Бери порцию, и чтобы все съел.

–– Но я не хочу.

–– Я все Венедикту Ерофеевичу расскажу. Пусть он с тобой разбирается. Вчера не хочу, сегодня не хочу – сколько можно! Ты что, хочешь с голоду умереть?

–– Нет, просто я не люблю кашу.

–– Ну хотя бы бутерброд с чаем съешь.

–– Хорошо.

Скрипнув кроватью, К. встал и поплелся к тележке. Он взглянул на миски с кашей – оттуда за ним пристально наблюдали желтые зрачки сливочного масла, окруженные серой комковатой радужкой. Бутерброды с сыром К. тоже не любил, но продолжать препираться с медсестрой ему не хотелось. Еще в больничные бунтовщики запишут, а ему потом ходить и уворачиваться от укоризненных взглядов персонала. Лучше уступить.

Мутная чайная жижа в руках К. была еле теплой и отдавала сухой травой. К. размышлял. Каждый день на больничной кухне это подобие на чай варят в больших жестяных чанах не за тем, чтоб пациентам было вкусно, но для того, чтобы удовлетворялась усвоенная с детских лет привычка чаепитию, без которого жизнь начинает казаться неполноценной, а мир вокруг холодным и чужим. Здешний чай – лишь имитация атрибута того образа жизни, который соответствует бытовому шаблону жизненного благополучия. Но лучше так, чем доедать вчерашнюю булочку в сухомятку.

"Сегодня мне сделали укол, который чуть не свел меня с ума. На несколько часов мой мозг превратился в жижу".

Сигареты выдали. К. вместе с другими запустили в туалет. Мужской туалет в больнице представлял собой узкую вытянутую комнату, от пола до потолка обложенную маленькими квадратами голубой плитки, большая часть которой была потертой и треснутой. В полу между двумя каменными перегородками зияла пара туалетных дыр, на месте которых, возможно, когда-то планировалось установить унитазы. Комната заполнилась дымом и людьми в белых больничных пижамах. К. сидел на корточках в углу и не дышал, пытаясь на как можно более долгий срок задержать дым в легких. Сигаретка, зажатая в его вытянутых худых пальцах, медленно тлела и еле слышно пофыркивала. Все молчали, никто не хотел отвлекаться от никотинового удовлетворения. Только некоторые экземпляры перебрасывались короткими пресными замечаниями насчет невкусного завтрака и плохого самочувствия.

А еще был Миша. Пока каждую палату по очереди вызывали в туалет, он, не в силах унять тягу, залпом выкурил три своих сигареты, и теперь, не насытившись, кружил по туалету и выпрашивал у пациентов слюнявые окурки.

–– Оставишь покурить? – до слуха К. донесся обращенный к нему вязкий жалобный гул.

–– Не могу. – ответил К., нахмурившись.

Худощавая фигура Миши витала в табачном дыме, собирая урожай недокуренных бычков. Большинство отказывалось делиться, некоторые с неохотой соглашались.

–– Ну оставь докурить. – уже более настойчиво прозвучала над ухом К. Мишина мольба, когда тот, обойдя всех курящих, пошел по второму кругу.

–– Не могу. У самого мало осталось.

Курить хотелось уже не так сильно. Миша перебил весь аппетит. Наслаждаться сигаретой, когда рядом стоял нуждающийся, К. не умел. Но он понимал, что уже скоро ему вновь до одури захочется курить, а потому продолжал вдыхать свой окурок, до конца которого оставались считанные миллиметры.

–– Оставишь докурить? – в третий раз, будто в первый раз, Миша обратился к К. со своим дежурным вопросом. Сигарета почти перестала существовать, и он волновался, что ему ничего не достанется.

–– Нет.

Вернувшись в палату, К. мысленно тяжело вздохнул. Первая сигарета выкурена, и в ближайшие несколько часов ничего хорошего не предвидится. Он лег на кровать и стал решать, чем ему заняться. Вариантов было всего три: смотреть в окно, наблюдать за ростом трещины на потолке или читать. Остановившись на последнем варианте, К. взял в руки книгу и принялся покорять просторы сибирских степей. "Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его качество". К. ужаснулся от мысли, что когда-нибудь может привыкнуть к жизни в больнице, и она перестанет казаться ему столь невыносимой. Находиться здесь, конечно, станет легче, вставать по утрам будет спокойнее, здешняя еда уже не будет мозолить желудок. Но эти ошметки комфорта слишком дорого ему обойдутся. Свободно дышать, будучи запертым в газовой камере, это и есть шизофрения.

"Мама приходила. Принесла много вкусного. Она была очень красивой, когда стояла перед окном моей палаты. Она очень хорошо улыбалась. Раньше я не замечал, как красива ее улыбка".

После полудня пришла единоразовая поставка буйнопомешанных. По коридору разлетались шумы и шорохи. Медсестры то возмущенно, то насмешливо переговаривались между собой, обсуждая скорый приезд очередного крикливого клиента. Во двор больницы въехала маршрутка скорой помощи, и уже через несколько минут в заднюю дверь больницы настойчиво постучали. Вслед за стуком, топотом и лязгом замка послышался хриплый нечленораздельный крик нового постояльца. Двое угрюмых санитаров крепкого телосложения ввели в палату перевязанного тряпками мужчину. Он вырывался и кричал, но делал это как-то лениво, натянуто, неубедительно, будто только полученный статус пациента психбольницы принуждал его так себя вести. Когда он, следуя отведенной ему роли, принимался материться, во всей его фигуре выражалась неловкость, а в глазах застывала просьба простить, если что не так. Голова мужчины была усыпана космами сальных волос. Длинные черные волосы на голове и чуть менее длинная всклокоченная борода сливались воедино, образуя на месте лица глянцевое черное пятно.

Мужчину уложили на кровать. Тряпками привязали руки и ноги к прохладному металлу койки. Мужчина застыл. Протестовать и ругаться он перестал, тело его обмякло, веки полузакрылись. Было видно, что он сильно устал. В воздухе мельтешили белые халаты. Все занимались делами. Мужчину уже никто не замечал.