Колесо судьбы. Книга четвёртая. Последнее пристанище

Они обсуждали это, сидя на веранде, выходившей в сад, и, закончив свой монолог, Рафаэль сделал глоток вина, а Луи последовал его примеру.

– Наверное, мне и правда тебя не понять, – сказал он. – Чего может желать человек в нашем положении, кроме как сохранить свой статус и обрести приятную жену? Софи мрачна? Пожалуй, да. Но разве ты был бы больше рад, если бы она все вечера проводила на балах, тратила деньги напропалую и меняла любовников, как перчатки? Насколько я могу судить, она вполне достойная жена. Чего ты хочешь от неё ещё?

Рафаэль поджал губы и постучал пальцами по подлокотнику кресла, в котором сидел.

– Даже не знаю, говорить тебе или нет.

Луи вопросительно смотрел на него, но Рафаэль замолк и, видимо, всё же решил не продолжать.

Он, впрочем, продержался не более нескольких дней.

Теперь, присматриваясь к Софи и Рафаэлю за столом, Луи и сам всё чаще замечал этот взгляд: выжидающий, как будто Софи была уверена, что что-то должно произойти – и никак не произойдёт. Луи не был искушён в любви, всю его молодость ему было не до того, но он научился неплохо понимать людей и сейчас начинал подозревать, что знает, чего именно не хватает Софи: она безнадёжно ждала, что Рафаэль полюбит её, но тот продолжал смотреть мимо неё.

Пару раз Луи доводилось оставаться с Софи вдвоём, но он не считал допустимым расспрашивать её о личных делах – и она оставалась молчалива, хотя иногда и смотрела на него так, как будто желала что-то сказать.

В конце той же недели разговор с Рафаэлем повторился, хотя теперь они бродили по берегу реки, а не сидели в саду.

– Она душит меня, – говорил Рафаэль. Он подбирал с земли маленькие камушки и один за другим швырял их в воду, видимо, не в силах иначе выразить злость. – Я как будто в темнице. Не понимаю, почему отец так хотел, чтобы я обвенчался с ней? У нас хватает денег и без того приданного, что дали за неё…

Луи остановился, прислонившись бедром к каменному парапету, и задумчиво смотрел на друга.

– А мне показалось, она любит тебя. Может, если бы ты не отталкивал её, ваше непонимание бы прошло?

– Но я не… – Рафаэль запнулся и на какое-то время замолк. Потом вздохнул, – скажи, Луи, ты умеешь хранить тайны?

Луи внимательно посмотрел на него.

– Не думаю, что дожил бы до двадцати шести, если бы не умел.

Рафаэль поколебался немного, затем кивнул.

– А умеешь ты держать слово, как пристало дворянину?

– Само собой.

Рафаэль побарабанил пальцами по каменному парапету.

– Тогда завтра будь готов. Я отведу тебя в одно место… И покажу, чего бы я хотел. Но ты должен дать мне слово. Поклясться кровью предков, что что бы ни случилось, ты не возжелаешь и не попытаешься заполучить того, о чём мечтаю я. Потому что даже себе я позволяю лишь мечтать – но не стремлюсь коснуться рукой.

Луи не слишком понравилась таинственность, которой напускал его друг, но он всё-таки согласился и вслух пообещал:

– Я не стану отнимать у тебя того, что по праву принадлежит тебе, Рафаэль. Ты – мой друг и брат. Вряд ли что-то в мире может быть важней.

– Тогда завтра, после ужина, в семь часов, – повторил Рафаэль, – холодает, идём домой.

Глава 3

В тот день после обеда граф Лихтенштайн позвал его к себе.

Когда Луи вошёл, хозяин сидел за столом из светлого дерева, изукрашенным резьбой, и что-то читал. Впрочем, едва скрипнула дверь, он поднял голову от бумаг и встал, приветствуя гостя, чтобы уже вместе с ним пересесть на ореховый, обитый зелёным ситцем диван.

– Маргарита, прикажите подать кофе! – крикнул он, не дожидаясь, пока закроется дверь.

Они с Луи сели на диван, и против воли молодой граф почувствовал себя неуютно. Стены библиотеки, хоть и были залиты солнечным светом, давили на него, порождая странное ощущение дежавю. Мужчина, сидевший рядом, тоже не выглядел угрюмым. Всё в нём – светлые волосы и мягкая бородка, аккуратно выстриженная на лице – казалось, должно было располагать к себе, но Луи не мог отделаться от чувства, что всё это декорация, тонкий слой эмали. Что стоит немного подковырнуть – и он увидит настоящее лицо графа Лихтенштайн, тень которого сейчас едва проглядывала в пристальном взгляде его льдисто-голубых зрачков.

– О чём вы хотели со мной поговорить? – спросил Луи, когда чашка кофе оказалась в его руках.

Здесь, в Вене, кофе пили везде и на протяжении всего дня. Сортов и разновидностей его набиралось столько, что в венском кафе нельзя было попросить официанта просто «чашечку кофе. Нужно было абсолютно точно выразить свое желание, ведь голова шла кругом от количества сортов, вариантов заваривания, нюансов цвета и аромата, что предлагались посетителям. Кроме традиционных «шварцер*» и «тюркишер*» хозяева кофеен готовили «шале голд*», «францисканер*», «нуссбраун*», «кайзермеланж*» – и другие разновидности сего колдовского напитка, во всевозможных соотношениях разбавленного молоком или сливками. Венские кафе придумали хитрость – их столики покрывали лаком в виде цветовой шкалы, показывающей до двух десятков оттенков цвета кофе, и заказы официантам звучали так: «Будьте добры, номер девять» или: «Я же показал вам четыре, а что тут такое? Это же шестой!». Для постоянных клиентов подносили и кофе, сделанный по секретным методам: например, «уберштюрцер Нойманн*», изобретенный неким Нойманном, который уверял в том, что специальный вкус напитку придает порядок его смешения, и что для достижения этого специального вкуса нужно в налитые сначала сливки «быстро» влить горячий кофе.

– Я заметил, что мой сын доверяет вам.

«Вот оно что», – подумал Луи, но вслух ничего не сказал.

Эрик Лихтенштайн откинулся назад и, поднеся чашечку мокко к губам, сделал глоток. Казалось, он размышлял.

– Видите ли, Луи, я волнуюсь за него. Мой сын – сложный человек. Может случиться так, что вы повздорите с ним… И я хотел бы взять с вас слово, что в этом случае вы не будете настаивать на своём и уступите ему.

Луи поднял бровь.

– Прошу прощения, я могу понять вас как отца, но… Вы просите меня во всём потворствовать и подчиняться вашему сыну, герр Лихтенштайн? Боюсь, это будет несколько затруднительно для меня – уступать кому бы то ни было во всём, чего бы тот ни пожелал.

– И тем не менее я вынужден обращаться с этой просьбой к вам. Поскольку вы сейчас в моём доме, вам, очевидно, следует блюсти уважение к моим словам.

Луи встал.

– Если моё присутствие вам тягостно, я готов сегодня же покинуть этот дом. Но находиться на правах кавалера при вашем сыне я не могу и не хочу. Мой отец был не менее знатен, чем вы, и если бы несчастье не постигло не только нашу семью, но и всю нашу страну…

– Месье Луи! – Эрик тоже встал. – Перестаньте! Я не пытаюсь каким-либо образом использовать или принизить вас. Ваше присутствие здесь радует меня, и я хотел бы, чтобы вы считали этот дом своим. Вам сейчас сложно это осознать… но я в самом деле рад вам, как радовался бы, если бы в мой дом вернулся потерянный сын. Но я знаю Рафаэля – и знаю, что он… Скажем так, он заглядывает не очень далеко в завтрашний день. Это было не так страшно, когда он был в этом доме один… из молодых людей его лет. Теперь же, когда вы здесь, и когда я вижу, что вы с ним становитесь друзьями… Я и рад тому, что вы сумели преодолеть сложности его характера, и в то же время опасаюсь… И за вас, и за него. Я вижу, вы горды. Вы были таким всегда. И вам, очевидно, будет трудно переступить через себя. Но я всё же вынужден просить вас. Если между вами случится раздор, если Рафаэль захочет что-либо отобрать у вас… По крайней мере, не пытайтесь разрешить спор сами. Я знаю, как это делают молодые люди вроде вас. Обратитесь ко мне. Я прошу не только ради него, но и ради вас.

Луи стоял, поджав губы, не зная, что ответить на эти слова. Обида начала немного утихать, но беспокойство Лихтенштайна не было до конца ему понятно.

– Граф Лихтенштайн, уверен, вам не о чем беспокоиться, – сказал он осторожно, – мы с вашим сыном не так уж близки, хотя вы правы, он доверился мне на днях. Но так или иначе я не собираюсь вступать с ним в какие-либо споры. У меня хватает других бед, кроме как доказывать ему что-либо. Возможно, это звучит несколько высокомерно, но хотя нам с ним и поровну лет, я смею предполагать, что видел немного больше, чем он. Иными словами – нам нечего делить. Что заботит его – мало значимо для меня, и наоборот.

– Я был бы рад, – с нажимом ответил Эрик, – если бы это было так. Но я немного старше вас обоих и знаю, что есть дела, в которых равны юноша и старик. Есть вещи, которые одинаково затрагивают каждого из нас, какие бы беды он ни пережил. И если вы уверены, что вам не придётся спорить с моим сыном, я тем более прошу вас дать слово, что в случае серьёзной размолвки вы сразу же придёте ко мне. Скажу честно, я уже просил Софи присмотреть за ним. Я думал, что брак с ней немного урезонит его – но, кажется, это ничуть не помогло. Ему абсолютно безразличны её мнение и слова.

– Боюсь, что это похоже на правду, – Луи отвёл взгляд. – Хоть я и не могу его в этом понять.

– Если бы вы смогли повлиять на него, – глаза Эрика блеснули, – если бы вы смогли сделать так, чтобы он обратил на неё свой взгляд… Я был бы до конца дней благодарен вам.

– Боюсь, я мало смыслю в этих делах.

– Понимаю, – Эрик вздохнул, – но по крайней мере не идите у него на поводу. Не поддавайтесь, если он станет задирать вас. И не спорьте с ним, хорошо?

– Могу обещать вам только, – сухо ответил Луи, – что первым не начну никакого раздора. И не буду настраивать его против жены.

– Жаль, если это всё. Ладно, можете идти.

Если бы венцам вдруг стукнуло в голову посмотреть на то, что кроется за всем известным выражением memento mori**, на мгновение позабыв свой девиз memento vivere***, они просто могли бы спуститься в катакомбы, тянувшиеся под некоторыми кварталами старого города и появившиеся, наверное, еще во времена Виндобоны; их взгляды остановились бы на картинах, полных горести и безысходности.