Старуха

Тот ничего ему не ответил. Лишь качнул головой, нахмурил брови и устремил пристальный, испытующий взор в глубь продолговатой, объятой плотной тьмой прихожей.

– Пойдём отсюда, а? – вновь еле слышно, чуть подрагивающим голосом вымолвил Миша, непроизвольно отступая назад, к двери. – Что-то не нравится мне это…

Димон опять промолчал. Только слегка покосился на друга и неопределённо, не то соглашаясь с ним, не то отрицательно, мотнул головой. А затем, будто приняв про себя какое-то решение, коротко вздохнул и сделал несколько медленных, лёгких шагов вперёд.

– Куда ты? – упавшим, придушенным голосом окликнул его Миша и невольно протянул руку, словно намереваясь задержать спутника.

Но Димон остановился сам, точно охваченный внезапным сомнением и нерешительностью. Которые длились, однако, лишь несколько мгновений. После чего он хмуро взглянул на приятеля – едва различая его лицо в наполнявшем помещение непроглядном мраке – и тихим, как вздох, голосом произнёс:

– Ну раз уж зашли, пойдём до конца… – И, чуть помолчав, прибавил: – Я хочу узнать, что это там такое.

И по-прежнему замедленным шагом, мягко ступая по скрипучему, не совсем ровному дощатому полу, двинулся дальше по узкой тёмной прихожей, по направлению к гостиной, из которой, как и прежде, то и дело доносились странные разрозненные звуки, удивившие и переполошившие непрошеных гостей.

Миша, однако, в противоположность товарищу, не испытывал ни малейшего желания идти до конца и что-то узнавать. Происходящее нравилось ему всё меньше, долетавшие из глубины квартиры монотонные звуки непонятного происхождения уже не просто изумляли и беспокоили, а не на шутку пугали его, закономерно связываясь в его восприятии с образом усопшей накануне хозяйки этого жилища, куда они так необдуманно, а главное, неведомо зачем сунулись на ночь глядя. Он некоторое время неотрывно, с растущей тревогой во взгляде смотрел вслед понемногу удалявшемуся и терявшемуся в темноте спутнику, на этот раз не позвавшему его за собой, как будто понявшему, что сейчас всё гораздо серьёзнее, чем раньше, и каждый должен принимать решение сам, без подсказок и уговоров. И Миша, недолго думая, принял решение: он повернулся к входной двери и снова взялся за ручку, намереваясь немедленно покинуть подозрительную квартиру, в которой явно творилось что-то неладное, и предоставив напарнику самому разбираться с её тайнами.

Но ему опять не удалось сделать это. Он уже чуть-чуть приоткрыл дверь и тонкая полоска блёклого мутноватого света проникла из подъезда на порог, как вдруг с другого конца прихожей, которого достиг к этому моменту Димон, донёсся его короткий подавленный возглас. Возглас, в котором ясно слышались крайнее изумление, смятение и ужас. И Миша, поняв, что там произошло что-то непредвиденное, незаурядное, экстраординарное – хотя втайне и ожидавшееся им, – не сомневаясь и не раздумывая ни секунды, тут же бросился к другу.

Тот стоял в дверях гостиной и, замерев на месте, будто внезапно окаменев, широко распахнутыми, остановившимися глазами смотрел прямо перед собой, в глубину комнаты. Даже несмотря на потёмки, Миша разглядел, что лицо приятеля было белым как мел и перекошено, точно судорогой, и выражение на нём такое, словно он увидел что-то самое потрясающее и жуткое в своей жизни.

Мельком взглянув на застылое, искажённое неописуемым страхом лицо товарища, Миша не без трепета перевёл глаза по направлению его взора и заглянул в гостиную. И в первые мгновения ничего там не разглядел, так как эта комната, как и вся квартира, была погружена в густую тьму, позволявшую различить лишь смутные, едва уловимые контуры мебели; более мелкие предметы терялись во мраке. И только немного погодя возле окна, через которое сквозь неплотно задёрнутые занавески пробивался рассеянный голубоватый свет уличных фонарей, он заметил нечто такое, от чего его глаза не просто расширились и округлились, как у его напарника, а буквально полезли на лоб, а на устах замер, так и не вырвавшись наружу, сдавленный вскрик.

Это была мутно-белесая, полупрозрачная, казалось, бесплотная человеческая фигура с размытыми, ускользающими очертаниями, скрадываемыми и поглощаемыми окружающей тьмой. Облачённая в длинное, полностью закрывавшее её белое одеяние, напоминавшее ночную сорочку, с в беспорядке рассыпанными по плечам и спине всклокоченными седыми волосами. Сгорбившись и уронив голову на грудь, она сидела на стуле с высокой выгнутой спинкой, подавшись вперёд и опёршись локтями на край небольшого круглого стола, на устланную светлой скатертью поверхность которого падало от окна бледное распылённое пятно света. При этом она, точно устраиваясь поудобнее, слегка покачивалась на стуле, отчего тот мерно поскрипывал, чуть заметно кивала и ритмично постукивала пальцами правой руки по столу. А её тонкие, не то насмешливо, не то презрительно искривлённые губы медленно, но безостановочно двигались, как если бы она произносила про себя долгий занудный монолог, из которого до замерших на пороге гостиной посетителей доносились лишь отрывистый шёпот, сбивчивое бормотанье и только иногда отдельные, едва угадываемые слова и обрывки фраз – неразборчивые, туманные, бессвязные, не позволявшие хотя бы мало-мальски уловить и уразуметь смысл целого.

Затем, точно ощутив наконец на себе неподвижные, обалделые взгляды незваных гостей, она вдруг перестала раскачиваться на стуле, стучать пальцами по столу и бурчать себе под нос и, повернув голову в их сторону, впилась в них острым, пронзительным, казалось, проникающим насквозь взором. И как только она вгляделась в них как следует и, по-видимому, узнала их, её костлявое иссохшее лицо озарилось такой знакомой им язвительно-злорадной ухмылкой, потухшие пустые глаза сверкнули мрачным огнём, а скрюченные пальцы вновь, в более быстром темпе, забарабанили по столу.

На друзей же её повернувшееся к ним и, невзирая на царивший в помещении сумрак, тут же узнанное ими обличье, взгляд и усмешка оказали совершенно противоположное действие и вызвали у них совсем иную реакцию. Едва взглянув на это угрюмое, анемичное, мертвенно бледное лицо, выглядевшее в темноте как расплывчатое серовато-белое пятно, слегка оживлённое неясными, будто истаявшими чертами, они немедленно признали Авдотью Ефимовну, Добрую, свою соседку и старую знакомую, скончавшуюся – как они точно знали и в чём до этой минуты не имели никаких оснований сомневаться – совсем недавно в этой самой комнате, на допотопном, как и всё здесь, продавленном диване, смутно темневшем у дальней стены.

Впрочем, в том, что она действительно умерла и они видят сейчас перед собой не живого человека, а выходца с того света, у них обоих, как ни странно, не возникло ни малейших сомнений. При виде этой немыслимым, невообразимым образом ожившей покойницы, как ни в чём не бывало сидевшей на стуле в своей квартире, из которой её, бездыханную и окоченелую, вынесли под белым покрывалом сегодня утром и отвезли в морг, двигавшейся и издававшей какие-то нечленораздельные звуки, им и в голову не пришло, что они и все окружающие могли заблуждаться относительно участи Авдотьи Ефимовны, что произошла глупая, нелепая ошибка, что они, как и многие другие, стали жертвами дурацкого, совсем не смешного розыгрыша, поверив, как случилось уже как-то раз, в распущенный кем-то слух о скоропостижной кончине престарелой соседки. А она между тем, живая, здоровая и, похоже, даже не помышляющая о смерти, находится у себя дома и немного удивлена, а быть может, даже обрадована, судя по улыбке и блеску в глазах, приходу нежданных визитёров.

Однако её движения, взгляд, издаваемые ею звуки, а главное, само её присутствие здесь ни на миг не ввели приятелей в заблуждение. Они чувствовали, они понимали, они знали, что, несмотря на эти внешние, видимые проявления жизни, перед ними – не живой человек, а каким-то таинственным, не поддающимся пониманию и объяснению образом воскресший мертвец, лишь искусно и даже правдоподобно, будто по инерции, имитирующий поведение живых. Но при этом её лицо, взор, движения, вздохи, тихое прерывистое бормотание были бездушны, безжизненны, статичны. От всей её призрачной, словно окутанной дымкой фигуры веяло ледяным могильным холодом. И вокруг неё, по всей комнате, – друзья очень скоро явственно ощутили это, – был разлит такой же тяжёлый, мертвенный холод, в котором отчётливо угадывались отвратительные, тошнотворные запахи разложения, тления, смерти…

И этот холод словно оледенил их. Скованные им, они будто приросли к месту, не могли ни пошевелиться, ни произнести хоть слово, – их языки одеревенели и приросли к гортаням. Жизнь, казалось, замерла, почти остановилась в них. Или, вернее, сосредоточилась в глазах, в застылых, одурелых взглядах, неотрывно устремлённых на ожившую покойницу.

Которая спустя несколько мгновений повернулась к ним всем телом, отчего стул под ней тонко и жалобно заскрипел, вперила в них ещё более зоркий, пронизывающий взор, подняла вверх сухой, чуть изогнутый палец и, мелко тряся им, как будто грозя, медленным, тягучим, неживым голосом, от которого у приятелей мурашки побежали по коже, делая большие паузы между словами, хрипя и задыхаясь, точно астматик, заговорила:

– Ну, чего явились?.. Что вам здесь надо?.. Чего смотрите? Чего вынюхиваете, как ищейки?.. При жизни покоя мне не давали… так и после смерти пришли тревожить меня!.. Вон отсюда! – прорычала она в заключение скрипучим, срывающимся голосом и стукнула кулаком по столу.

Друзья и рады были бы выполнить пожелание хозяйки и убраться отсюда немедля. И не просто убраться, а бежать стремглав, во весь дух. Но не в силах были сделать это. Холодный, липкий ужас оковал их точно цепями, сдавил грудь и мешал вздохнуть. Они не могли двинуть ни рукой, ни ногой. И, остолбенелые, пригвождённые к месту, будто вросшие в пол, только и могли, что едва дыша, не отрываясь, округлившимися, очумелыми глазами смотреть на неё и вслушиваться в её низкий, хриплый, замогильный голос, доносившийся словно из подземелья.

Через минуту раздавшийся вновь. Видя, что пришельцы и не думают убираться восвояси, а продолжают стоять на пороге и ошеломлённо пялиться на неё, старуха в ярости стиснула кулаки, затряслась и загудела ещё более свирепо и исступлённо:

– Ну, чего встали-то? Что вам надо от меня?.. Это мой дом! Навсегда, навеки… Никто, кроме меня, тут жить не будет. Никогда!.. Ясно вам?.. А теперь вон отсюда! Во-о-о-н!..

На последнем слове она почти сорвалась на крик, после чего её речь прервалась, сменившись шумным хрипящим дыханием. А по хилому, немощному, будто сотканному из воздуха телу продолжала пробегать дрожь возбуждения. И, выражая свою неуёмную, пережившую её саму ненависть к этим двоим, явившимся к ней в дом и потревожившим её, она порывисто вскинула руку и погрозила им – уже не пальцем, а крепко сжатым кулаком.

Гости же, поражённые, ошарашенные происходящим, недвижные и окостенелые, не только не владели своими телами, но и, пожалуй, уже плохо понимали, что здесь творится, вокруг них и с ними самими. Им казалось, что они попали не в соседскую квартиру, а в какое-то иное, потустороннее измерение, где всё самое невероятное и дикое, возможное лишь в кошмарном сне или горячечном бреду, удивительным образом стало явью, безумной, инфернальной реальностью. Они понимали только, что им ни в коем случае, ни одной лишней минуты нельзя оставаться тут, что надо бежать отсюда немедленно, бежать со всех ног, без оглядки, и никогда, ни при каких обстоятельствах не заглядывать сюда больше, забыть дорогу в это страшное место.

Но если сообразить это они ещё были способны, то воплощение оказалось затруднительным. Тела их были точно парализованы, они не в состоянии были шелохнуться. Их ноги будто приросли к полу, по туловищу и конечностям разлились изнеможение и оцепенелость, головы отяжелели и упрямо клонились вниз, словно отуманенные могучим непробудным сном. И это тоже было как в мучительном ночном кошмаре, когда изо всех сил пытаешься убежать, спастись от чего-то невыразимо жуткого, леденящего кровь. И не можешь: тело внезапно обессилело, онемело, ноги не слушаются и едва передвигаются, как будто к ним привязали гири, и даже рвущийся из стеснённой груди крик ужаса застревает в горле и с уст слетает лишь жалкий, чуть слышный стон…

Из этого окаменелого, близкого к столбняку состояния их в какой-то мере вывел вновь раздавшийся вскоре гортанный, скрежещущий, вызывавший у слушателей нервную дрожь старухин голос – на этот раз более звучный, отчётливый, нетерпеливый, хотя по-прежнему заторможенный, прерывистый, как если бы слова вязли на зубах у говорившей:

– Иди ко мне! – прохрипела она, насупив брови и тряся кудлатой головой. – Иди… Сейчас же, немедленно… Выгони их отсюда… Выгони их из моего дома… Иди ко мне… иди!..

После заключительного слова-призыва, произнесённого на высокой, почти визгливой ноте, она, словно внезапно выдохшись или сорвав от напряжения голос, умолкла и некоторое время тяжело, сдавленно дышала. Из груди её при этом вырывался тонкий, протяжный, с лёгкой хрипотцой свист. Затем, восстановив дыхание, но, по-видимому, уже не в силах говорить в прежнем тоне, она вынуждена была снова перейти на шёпот, быстро и неуловимо забубнив что-то себе под нос и, как бы для подкрепления своих слов, вновь равномерно и чётко, но теперь гораздо сильнее и нетерпеливее, чем прежде, застучав костяшками пальцев по столу. Этот частый, казавшийся совершенно невразумительным говор, в котором звуки сбивались в кучу и не позволяли уловить их последовательность и смысл, как и сопровождавший его сухой дробный стук, не давали возможности хотя бы частично расслышать то, что она говорила. Однако приятели, слух и зрение которых, в отличие от всего остального, обострились в эти мгновения до предела, всё же сумели, как им показалось, разобрать среди множества сыпавшихся с её уст бессвязных слов имя того, кого она так настойчиво призывала.

И призывала не напрасно. Её зов не остался неуслышанным. В дальнем, самом тёмном углу гостиной, куда не достигал ни малейший отблеск слабого неверного полусвета, сочившегося из окна, вдруг послышался глуховатый шорох, шуршание, скрип. Затем обозначилось какое-то смутное шевеление. А ещё через секунду из-за высившегося там старого массивного серванта неожиданно выдвинулось что-то чёрное, плотное, громадное – чуть ли не до потолка – и, постепенно всё более плотнея, оформляясь и принимая более-менее чёткие человекообразные контуры, немного помедлив, двинулось в сторону приятелей…

И только в этот момент те, будто прозрев, осознали наконец всю опасность и уязвимость своего положения. И не просто осознали, но и, напрягшись и сделав над собой нечеловеческое усилие, обрели возможность в самый последний миг исправить его. Как только они увидели показавшуюся в глубине комнаты, возникшую точно из ниоткуда и понемногу надвигавшуюся на них громоздкую – и, как им представлялось, всё более увеличивавшуюся в размерах – угольно-чёрную фигуру, всё отчётливее напоминавшую человека, они, не дожидаясь, пока она приобретёт ещё более ясные очертания и приблизится к ним вплотную – со всеми вытекающими отсюда вероятными последствиями, – мгновенно преодолев опутавшие их оцепенение и чугунную неподвижность, одновременно рванулись с места, к которому были словно приклеены, и, ничего не видя перед собой, не разбирая дороги, во весь мах ринулись к выходу, вон из этой зловещей, проклятой квартиры.

Несясь по прихожей, они с грохотом повалили небольшую тумбочку, служившую подставкой для телефона, опрокинули обувную полку и едва не вышибли входную дверь. После чего чуть не сбили с ног тучную крашеную соседку, стоявшую снаружи и с удивлением и интересом разглядывавшую старухину дверь, оставленную Мишей приоткрытой. Любопытство чуть не стоило ей слишком дорого – она едва успела отпрянуть от вихрем пронёсшихся мимо, словно охваченных безумием, как будто вырвавшихся из преисподней парней, еле устояв на ногах и лишь оторопело посмотрев вслед их стремительно бросившимся вниз по лестнице и через секунду пропавшим из виду фигурам. Затем, ещё не придя в себя от неожиданности, она перевела ошеломлённый взгляд на теперь уже настежь распахнутую, едва не сорванную с петель дверь и устремила его в раскрывшийся перед ней широкий тёмный провал. Внимательно, с вновь вспыхнувшей любознательностью и в то же время с лёгкой тревогой вгляделась внутрь…

И то ли ей почудилось, то ли она в самом деле узрела в сумрачной глубине пустого жилища что-то странное и пугающее, но она вдруг встрепенулась всем своим жирным обрюзгшим телом, будто её ударило током, резко подалась назад и, в замешательстве шепча затрясшимися побелевшими губами: «Господи! Господи!..», с ненамного меньшей резвостью, чем только что промчавшиеся рядом с ней мальчишки, опрометью метнулась к своей квартире и громко захлопнула за собой дверь.

А оставшаяся раскрытой старухина дверь через какое-то время медленно, с тихим продолговатым скрипом – как будто сама собой – затворилась.

VIII

Приятели, похоже даже не заметив оказавшуюся на их пути и едва не снесённую ими дородную соседку, молнией, почти не касаясь ступенек, скатились по лестнице на первый этаж. И в своём стремительном, неудержимом беге, чем-то напоминавшем недавний скоростной спуск с приречной горки, не в силах остановиться, чуть не врезались в дверь Руслановой квартиры, в которую они не так давно собирались позвонить, но, на свою беду, передумали, решив сначала заглянуть в другое место, откуда в итоге еле унесли ноги.

И они, не в состоянии снизить бешеный темп своего движения, непременно вломились бы в эту дверь, если бы она, буквально за миг до их, казалось, уже неизбежного столкновения с ней, внезапно не раскрылась перед ними, как если бы кто-то из обитателей квартиры ожидал их прихода и поспешил впустить их. Беглецы, продолжая по инерции двигаться вперёд, кубарем вкатились в прихожую. И, нежданно-негаданно очутившись в жилище своего друга, которого они наконец-то сподобились навестить – хотя и таким, несколько своеобразным способом, – они первым делом тут же захлопнули за собой дверь, заперли замки и привалились к ней своими телами, будто пытались преградить дорогу кому-то, гнавшемуся за ними по пятам. И только после этого обратили взгляд на того, кто так неожиданно, без звонка или стука с их стороны, распахнул дверь перед довольно странными вечерними посетителями.

Это был Руслан – коренастый плечистый парень крепкого сложения, ростом чуть выше среднего, с вьющимися тёмно-русыми волосами, волнистыми непослушными прядями падавшими на лоб, с весёлым блеском в глазах и тонкой нагловатой усмешкой на чуть поджатых губах, с которой он немного удивлённо разглядывал нечаянных, чем-то возбуждённых, тяжело дышавших и беспокойно бегавших вокруг глазами гостей.

– Привет, пацаны, – так и не дождавшись от них ни слова, поздоровался он и протянул руку Димону. – Какими судьбами?

Димон, первым пришедший в себя и мало-мальски овладевший собой, мотнул головой, натянуто улыбнулся и, оторвавшись от двери, пожал протянутую руку.

– Д-да так, – не очень успешно стараясь говорить твёрдо, без дрожи в голосе, произнёс он. – Шли вот тут мимо… Д-давай, думаем, заглянем к тебе… п-проведаем…

– Да-а? – с сомнением протянул Руслан, по очереди оглядывая взмыленных, явно бывших не в себе приятелей и пожимая вялую, увлажнённую Мишину ладонь. – Быстро шли, судя по всему. Чуть дверь мне не высадили. Хорошо, что я успел открыть.

Димон усмехнулся чуть непринуждённее и попытался отшутиться:

– Жизнь наша такая. Всё бегом, всё на лету. Даже когда друга навестить хотим, несёмся как угорелые.

Руслан, однако, продолжал испытующе, немного исподлобья разглядывать друзей, будто подозревая их в чём-то.

– А почему вы скатились откуда-то сверху? – поинтересовался он. И тут же с кривой усмешкой предположил: – Вы что, к старухе в гости ходили? Так опоздали чуток. Бабка того, дуба дала! Слыхали уже небось.

Димон и Миша невольно побледнели и хмуро переглянулись. По их спинам пробежал знакомый холодок. Уже не улыбнувшись, а просто скривившись, Димон, чтобы сказать хоть что-то, скупо обронил:

– О да…

Руслан ещё раз перевёл острый, пытливый взгляд с одного гостя на другого и, очевидно поняв по их взволнованному и замкнутому виду, что с ними явно что-то случилось, что они что-то скрывают от него, чуть пожал плечами и качнул головой. И, не пытаясь выспрашивать и выведывать у них что-либо по этому поводу, – вероятно, в надежде, что они и так всё ему в конце концов расскажут, если пожелают, – сделал приглашающий жест и с равнодушным выражением проговорил:

– Ну что ж, проходите, раз уж пришли. Милости прошу – к моему шалашу.

Но странные гости не откликнулись на приглашение, вдруг засуетившись и засобиравшись восвояси.