Серпантин к Мертвому морю

всё меняет щелчком кастаньет,
безучастно считает потери,
сладко шепчет «не всё решено».
Время лечит, отметив те двери,
где потом убивает оно.

«Этот римский распластанный синий…»

Этот римский распластанный синий,
в ток кровей попадая и лимф,
через кляксы зелёные пиний
совершенно не требует рифм.
Всех империй живучей руины
их имён и великих минут,
временные пройдя карантины
станут равными Цезарь и Брут.
Здесь, в траттории «Виа-Венета»,
всё пьянит – и стихи, и вино.
Искра божья летает по свету,
оттого нам нигде не темно.
Звякнут «чао!» и сдача на блюдце
в затихающем танце монет.
Что-то тянет всегда оглянуться, —
горихвостки над крошками вьются.
Новой рифмы к прощаниям нет.

«Лишь то, что вспомнит и диктует Муза…»

Лишь то, что вспомнит и диктует Муза —
«трави канат», «швартовы отдавай»…
Вновь, набирая тьму и рокот шлюза,
свой дальний берег ближним называй.
«Не уходи», звучало там негорько,
под три гудка коротких из трубы,
вдали закладывала свой вираж моторка,
не удаляясь сильно от судьбы.
Тянула «молния» (слегка) аппендицита.
Из тех же лет кого я обниму?..
Сужалась, пеной тающей прошита,
даль за кормой. Мне помнить одному,
как после вахты, взвинчен дизелями,
врывался в явь и, как на слайдах сна,
рассвет июльский плыл перед глазами,
и занавеска билась у окна.
Хранила поммеханика каюта,
из всех искусств – русалку (ар-деко),
мою матроску с пятнами мазута
и тонкий штапель платья твоего.

«Полно рубцов на теле…»

К. Г.

Полно рубцов на теле,
а помнится иное —
всю ночь мы песни пели
и клеили обои.
Моя жена в роддоме,
твоя с детьми на даче.
Цветы сменить на ромбы —