Серпантин к Мертвому морю

с оценкой «плохо» на полях тетради,
а марш на перемене или вальс
в соседней школе – уж не осудите…
Под «Поле-полюшко» построили не нас,
нарушив сон словами на иврите.

«Берег, отмель, осока, за ней камыши…»

Берег, отмель, осока, за ней камыши,
дальше – дымка и лес.
В этот час никогда, никого, ни души,
пульс слышнее, чем плеск
этой длинной, прозрачной, прохладной волны,
уходящей в песок.
До отказа прижата пружинка вины,
отбывающей срок.
А вина, как вино, только входит во вкус,
тянет свой метастаз.
Не вернуть никого, да и я не вернусь,
где до слёз – школьный вальс,
там, где дочь выпускница, тревожен подъезд,
и встречать по ночам…
Бог не выдаст – но выдал, как вырубил свет,
так что поздно к врачам.
И на этой земле, что в пределе кругла,
обнаружишь свой край.
Ровно галька дробит блеск морского стекла,
к пальме льнёт попугай,
разглашая восточных базаров азы:
«На глазок здесь цена!»
И пружинно качают две чаши весы,
на одной – имена.
На другую что бросить и как удержать
неживое – живым?
Продолжай забывать, начинай вспоминать
буквы, почерк, нажим…
Замедляя словами теченье минут,
где мы вечно близки,
где они, закругляясь, к началу бегут
в море впавшей реки.

«В детстве по дворам ходил точильщик…»

В детстве по дворам ходил точильщик,
от его кругов летели искры,
ничего из этого не сыщешь,
всё сгорело весело и быстро.
А пластинок чёрными кругами,
за иглой, срываясь на диезах,
музыка блуждала вечерами
по открытым окнам и подъездам.
Оказалось, возраст – это хворост,
он, сгорая, светит, но не греет.
Оказалось, память – это хворость,
рваные носки на батарее…
Снова майский дождь стучит по жести,
быстро пересказывая, вкратце,
повесть от рождения до смерти,
с затяжной иллюзией – остаться…
Камешком упасть и проявиться
на воде, в кругах волнистой глади.
Лес прощальный грустен, как больница
с близкими, темнеющая сзади.
Что ещё останется в помине,
кем вернёшься, побывав отцом и сыном?
Может быть, точильщиком в пустыне
с головой засыпанный хамсином.

«Кружением ножниц навстречу бумаге…»

Кружением ножниц навстречу бумаге
художник проявит чернеющий профиль
в сверкании дня и синкопах сиртаки.
Всё лишнее срезано. Час мой не пробил?
На белой картонке расчёт подытожив —
наив отпускной, след небрежного клея…
Всё просто и плоско, но в целом похоже,
и острым углом завершается шея.
А чайки стригут синий воздух над морем,
над музой уснувшей, укрытой загаром.
К чему бы, к чему эти строки в миноре,
как будто прожитое прожито даром?
С собой не забрать, но и здесь не оставить
все с предохранителя снятые «завтра».
Трава прорастает в камнях и в октавах
ступеней кружащего амфитеатра.
В ознобе ожогов чего не припомнишь…
Сметана густа, как любовные бредни, —
холодная, нежная первая помощь,
поскольку, вообще, не бывает последней.

«Свет пронижет облака…»

Свет пронижет облака,
самолёт сверкнёт, как спица,
и летит, летит пока
где-нибудь не приземлится.
Март. Распахнуто пальто —
рукава в разлётах вальса.
… Знаешь, в воздухе никто