На полях Гражданской…

– Не выдадим! – закричали они.

– Если не выдадите, то возьмем силой! – урядник закружил перед толпой, поднимая коня на дыбы.

Крестьяне стали подбирать камни, ломать ветки деревьев, выдергивать колья из плетней разбросанных вокруг огородов. Кто-то по логу пробрался в село и принялся стаскивать на дорогу бороны, сохи, бревна. Василий Алексеевич не знал, что делать: он не хотел кровавой развязки.

Летом темнеет поздно. Солнце медленно клонилось к горизонту. Время шло, а казаки их не пропускали.

Урядник рвал голос, призывая выдать помещика.

С речной долины потянуло свежестью, густым светом от заката облились дубравы. Отец решил сдаться и шагнул вперед, но тут крестьяне с ветками, кольями и камнями кинулись на казаков.

Казаки, уворачиваясь от града камней, отступили и в деревне напоролись на барикаду из борон, сох и бревен.

Потом слышала, сколько казаков кинулось бежать, испугавшись крестьян, сколько казачьих фуражек подобрали крестьяне.

Отец вернулся домой в отменном расположении духа. Взял меня за плечики и подбросил: белая кофточка, белая юбочка, белые носочки, белые банты – вся моя одежда высоко взлетели вверх.

– Оленька! Сегодня важное дело пошло по уезду! Завтра пойдет по губернии…

– Что теперь будет?! – заметалась по дому мама.

– Ты бы видела, как они драпанули!

– Вася! Ты же сам говорил, что не надо насилия…

– Да, Машенька, да! Но ты бы видела…

Утром прибежал сторож дед Петруха:

– Медвежье окружили казаки!

Отец думал недолго. Собрал котомку, позвал нас.

– Алешенька! Расти здоровеньким! – погладил по голове младшего. – Оленька, я скоро вернусь, и мы покатаемся с тобой на лошадках, – чмокнул меня в щеку. – Сережа! Ты уже взрослый, остаешься за старшего! – обратился к сыну. – Машенька, прости, если что не так. Но я хотел, как лучше, – прошептал, прижимая к себе жену.

Поход с крестьянами стоил отцу нескольких лет тюрьмы. Два года от звонка до звонка провел в тюремном замке в Воронеже. Хотя сам Толстой земли своего имения не раздавал и не помогал отбирать их у помещиков, но некоторые его последователи шли дальше учителя.

После ареста отца мы жили скромно. Мама шутила: «Если есть люди, которые кушают сливки, то есть и те, которые потребляют снятое молоко». Выматывалась. Но нас поддерживали родственники Русановы, которые жили в шести верстах в селе Ерофеевке. Сестра мамы Ольга Адольфовна Русанова была женой Сергея Гавриловича Русанова, земского врача, и они помогали нам. Я часто бывала в Ерофеевке, где меня потчевали оладьями со сметаной, блинами с вареньем. Бегала по аллее из лип, пряталась в сосновом бору у пруда, чувствовала душевную теплоту родных. Быстро мужал брат Сергей, который с особой серьезностью брался за любую работу: обрезал яблони, мульчировал почву, собирал урожай, продавал его на рынке, колол дрова, молол зерно на мельнице. Добром за отца нам платили и крестьяне.

2

Село Медвежье разбросало свои угодья по буграм вдоль речки Трещевки. Рядом с речкой в яблоневом саду в тени тополей прятался наш уютный дом с высокими окнами и резными ставнями, в котором родились я и мои братья. Этот дом давным-давно выиграл в карты наш обедневший предок и по бревнышку перевез в село.

Я любила качаться на веранде в плетеном кресле из лозы и жмурить глаза на солнце. Лазить по фруктовым деревьям и срывать яблоки, приятные на вкус. Ездить с братьями на коляске, когда они пускали лошадей вскачь и те с ветерком взлетали на горку. Окунаться в зеркальную гладь прудов, покрывших правый берег Дона.

Прелести деревенской жизни: ширь степного пространства, сочный, напитанный запахами цветов воздух, трели жаворонка, повисшего в океане небосклона, заполняли мои дни, и я не думала, что когда-нибудь покину чудный мир сельской чудо-природы.

В 1910 году меня отправили учиться в город. После бескрайних степей с редкими домиками, лесов с непроницаемыми чащами, речных пойм с камышами и извилистых дорог с подъемами и спусками я оказалась в Воронеже.

Меня напугали трех- и четырехэтажные дома, окруженные одинокими деревьями. Я долго не могла понять, как могут люди ходить по головам друг друга. Удивили мощенные булыжником улицы, асфальтированные тротуары, лесенки с маленькими ступеньками, сбегавшие, как ручьи, к реке, паркетные полы и огромные зеркала в гимназии.

В первое время мне хотелось покинуть город и вернуться домой. Но я боялась огорчить родителей и крепилась. Вскоре занятия в Мариинской женской гимназии захватили меня, и я помаленьку начала забывать Медвежье.

После уроков спешила с подружками на Большую Дворянскую – самую богатую улицу Воронежа. Заглядывалась на колонны особняков заводчиков и купцов, фасады кинотеатров со скульптурами, лепнину на стенах банков, балконы, нависшие над тротуарами, как козырьки фуражек. Заходя в галантерейные магазинчики, вдыхала ароматы духов и сравнивала их со степными запахами, пытаясь угадать, с каким полевым цветком совпадает тот или иной аромат.

К этой улице примыкал городской сад с огромной узорчатой оградой. Там в летнем театре или на площадке около фонтана мы слушали духовой оркестр, мечтая когда-нибудь закружиться под его музыку. А, уходя дальше за железнодорожный вокзал, прятались под кронами дубов на скамьях Бринкманского сада, где было особенно уютно, и я все больше узнавала о городе.

– В том доме, – показывала на двухэтажный особняк одна из подружек, – живет хозяйка привокзального поселка фон-Бринкман. Бывшая Кричевская. Представляете, оставила престарелого мужа в Калуге и приехала с тремя детьми.

– Престарелого? – переспрашивала я.

– Но теперь вышла за молодого учителя!

У нас разгорался спор о том, прилично ли выходить замуж за того, кто старше возрастом, хорошо ли бросать престарелого супруга ради молодого. Я путалась в мыслях и не знала, что сказать. Если бы у меня на памяти были какие-нибудь примеры о замужестве людей с большой разницей в летах, я бы могла иметь свое мнение. Но этого не позволял скудный жизненный опыт гимназистки.

В базарные дни родители везли в Воронеж ящики с яблоками и мешки с мукой. Стоило только сказать, что товар «алмазовский», как у подвод вырастала очередь.

– Алмаз, алмас, – слышалось.

Людей привлекал медовый вкус яблок и белизна муки. Родители проведывали меня, и мы часами бродили по городу и сидели в парке. Они всегда привозили что-нибудь вкусное, и я угощала подруг. А на каникулы спешила в Медвежье, где вечера напролет рассказывала.

– Знаете, на Большой Дворянской у окружного суда огромный сквер. В сквере на постаменте стоит памятник Петру Первому. Там написано: «От благодарных дворян и горожан». Как оценили царя! Не то, что, – невольно упоминула императора Николая Второго. – Петр правой рукой держит якорь. Другую тянет на запад. Положение правой говорит о том, что он опирался на флот. А левой, что прорубил окно в Европу…

– А хорошо это или нет? – спрашивал отец.

– Мне трудно судить об этом, – тушевалась я.

– По папе лучше бы не было ни Петра, ни Николая, а была бы простая жизнь, – сказал брат Сережа, который уже учился в военном училище.

– Дети мои, вы же знаете, что, когда что-то делается силой, это всегда плохо. А у Петра одно только и было… – сказал отец.

– Сереже повезло, – засмеялась я, глядя на брата. – Будь у него папа другой, пустили бы в училище.

– Я думаю, он сам со временем разберется, что ему надо, и поймет, что такое служба, – добавил отец.

– Пап! Но ведь говорят, что даже Толстой восхищался армейской службой. Однажды шел по Хамовникам и увидел двух рослых гвардейцев. Он остановился и воскликнул: «Какие молодцы!» А ему: «Лев Николаевич, ведь вы вчера отзывались об армии плохо, а теперь». И Толстой им: «А я вам что, канарейка, чтобы повторять одно и то же?»

Все засмеялись.

– Гостиница «Бристоль», – продолжала я. – С огромными окнами. Две коляски разъехались бы! Под ними бульвар…

Мои глаза светились, как электрические лампочки в фонарях Большой Дворянской.

– Тебе бы, Оленька, поездить бы по странам, – заметил отец.

– Да, папочка! А Смоленский собор. Это уже на Большой Московской, – говорила я, мечтая о том времени, когда отправилась бы в путешествие в Москву, Петербург, а если удастся, и за границу.

Когда у нас в гостях оказывались Русановы, меня поддерживала Русанова Ольга Адольфовна: