Подлинная история баскервильского чудовища

– Некий Фицрой Симпсон. Но Шерлоку взбрело в голову, что убийца лошади – тренер. Он же мертв!

– Делайте что хотите, но подтвердите версию Шерлока. А что, он ездил в Дартмур?

– Я не смог помешать поездке. Разумеется, я был с ним. Он там сильно напугал людей. Копался в грязи, вообще вел себя странно.

– Ничего страшного. Скажем, что он собирал улики. Когда Холмс делает что-то такое, всегда объясняйте, что он собирает улики. Улики, кстати, тоже изготовьте. Есть еще что-нибудь?

– Совсем свежее. Дело Джозии Эмберли. Пропажа жены. Предположительно, убежала с любовником. Утверждает, что направлен к Холмсу из Скотланд-Ярда.

– Какой негодяй! Никто его не направлял. Стоит обвинить мошенника в убийстве жены. Кстати, проверьте эту версию – она вполне вероятна… Все?

– Сэр, – набрался смелости Ватсон. – Вы держите меня на этом задании много лет. И все эти годы я не могу получить ответы на три вопроса. Почему? Как? И зачем?

Великий Майкрофт Холмс посмотрел на подчиненного искоса. Помолчал, собираясь с мыслями.

– Что ж, Ватсон, вы имеете право знать хотя бы часть истины. Вы хотите знать, как я додумался до того, чтобы выдавать своего несчастного брата за гениального сыщика? Как известно, лист следует прятать среди листьев, книгу среди книг, а преступника, пусть невольного – среди других преступников. Однако не в качестве преступника, потому что в таком случае ему грозит то же, что и им. Но кто ближе всего к преступному миру? Сыщик! Скажу больше: у сыщика – в глазах общества – есть некие исключительные права. Он может появляться в компании самых подозрительных типов, он может совершать странные поступки и даже мелкие преступления, если только он сможет оправдать их интересами закона и справедливости. Сыщик может прилюдно возиться в грязи – ведь он ищет улики. Он может переодеваться в женское платье – ведь он следит за опасным преступником. Он может безнаказанно истязать животных – ведь он ставит опыты, имеющие большое значение для судебной медицины. При некоторых условиях он может даже нарушать неприкосновенность чужого жилища: вдруг ему показалось, что в запертой комнате томится невинная жертва? Помимо всего прочего, сыщик может быть мизантропом, наркоманом, кем угодно еще. И чем более знаменит сыщик, тем большие экстравагантности ему прощаются, ибо раскрытие преступлений – слишком важное дело для общества, чтобы проявлять излишнюю щепетильность. Разумеется, для этого преступления нужно все-таки раскрывать. Но я, как глава самой могущественной секретной службы Империи, могу бросить все ее силы и ресурсы на поддержание репутации Шерлока Холмса. Я ответил на ваш вопрос?

– Благодарю, сэр. Но как вам пришла в голову сама идея?

– Элементарно, Ватсон. От отчаяния. Впервые это случилось, – Майкрофт чуть прикрыл глаза, вспоминая, – почти сразу после той катастрофы, которая навеки сломила разум несчастного Шерлока. – Тогда мне казалось, что он поправляется… Мы строили планы его возвращения к театральной жизни, к свету рампы, к славе… А потом была зарезанная белошвейка и мой брат, ползающий в грязи с окровавленным ланцетом в руке. Полиция должна была прибыть с минуты на минуту. Мы не могли его увезти, не могли спрятать. Я был в отчаянии, но оно же придало моему уму небывалую остроту. Когда прибыли полицейские, я объяснил им, кто я такой, а Шерлока представил сотрудником нашего секретного отдела, изучающим улики. Бобби приняли все за чистую монету… Как принимают и теперь.

– У меня последний вопрос, сэр. Мы оба знаем, что Шерлок – душевнобольной, к тому же он опасен для общества. Джеком Потрошителем до сих пор пугают детей, а сколько жертв было до и после этого? Почему бы, наконец, не запереть его в Бедламе? Или хотя бы в небольшой частной клинике, с вежливым обхождением, где ему будет покойно…

– Мы уже пробовали, Ватсон. Помните ту маленькую швейцарскую клинику? Сколько он продержался? Год?

– Да, мы тогда дали маху, – вздохнул майор. – Несчастный профессор Мориарти… Такая нелепая смерть!

– Если бы не его уверенность, что он вернет разум моему брату, я никогда не согласился бы на это, да мне и не было бы это позволено, – сурово сказал Майкрофт Холмс. – А другого такого специалиста по душевным болезням больше нет.

– Но почему? – взмолился Ватсон. – Ведь вы не просто покрываете безумца и убийцу, вы сделали из него кумира публики. Почему это?

– Вы правы. Мой несчастный брат – ненормальный, более того, он преступник, – тихо проговорил великий человек. – Когда-то я его любил всем сердцем, потом столь же сильно ненавидел, теперь же я несу крест вины и преступления, смирившись с волей непостижимого Промысла. Я вынужден продолжать этот гнусный спектакль, потому что на карту поставлено нечто большее, чем мое положение, моя жизнь и даже моя честь. Больше я вам ничего не скажу, Ватсон.

* * *

– Интересное дельце, – оживленно рассуждал Шерлок Холмс, поглощая йоркширский пудинг. – Казалось бы, все очевидно, а на самом деле – двойное дно. Кто бы мог подумать, что этот мерзавец…

– Струццо? – Ватсон отвлекся от берикса с анчоусами, чтобы взять еще вина.

– При чем тут Струццо? Доктор Струццо – честнейший человек. Я имею в виду так называемого отца несчастной девушки. Разумеется, он никакой ей не отец. Я навел справки. От своих верных агентов в самой пучине лондонского дна я узнал, что человек, чрезвычайно похожий на Эммануила Кросса, был известен в Ливерпуле в качестве посредственного живописца. По тем же сведениям, он не имел систематического художественного образования. Он освоил ремесло, работая рисовальщиком на судебных процессах и набив руку на несчастных преступниках…

– И что дальше? – устало спросил Ватсон.

– Сам по себе он был бездарен, – продолжал Холмс, блестя глазами, – но однажды в грязном притоне, который Кросс регулярно посещал – о, разумеется, он был распутником, грязным распутником! – он заметил девочку, в которой почуял искру гения. Она была гениальна… гениальна… Ватсон, я сбиваюсь с мысли. Она рисовала картины, которые этот мерзавец выдавал за свои. Так он стал великим… и знаменитым… и убил ее, не в силах выдержать чувства ее растущей гениальности… гениальности… он убил ее. За что? Он стал великим… она сделала его великим… кровь, ужас, искра гения в порочном сосуде… Дело можно считать раскрытым. Но есть несколько мелочей, которые не дают покоя. Ватсон, мне нужна скрипка. Немедленно. Она помогает мне думать.

Доктор Ватсон встал и подал Холмсу футляр.

– Как вы отлично знаете, Ватсон, звуки музыки настраивают мой мозг, подобно камертону. Сейчас я сыграю… сыграю… сыграю тарантеллу. Итальянский средневековый танец, размер три восьмых, чаще шесть восьмых. Вы видите связь? Итальянская тема, Струццо. Для человека с рационально устроенным умом должно быть ясно как день, что итальянец в Лондоне может совершить такое же преступление, которое может совершиться в любом другом месте: в Вестминстерском дворце, в трущобах или у нас под окнами. Тарантелла – стремительный танец, исполняется парами. Парами, понимаете? По легенде, танец изображает судороги человека, ужаленного скорпионом. Понимаете, Ватсон, что это означает? Судороги – символ нравственного падения: прыг-скок, прыг-скок! Скорпион – символ похоти и блуда, в астрологии этот знак отвечает за темную страсть к плоти, к уязвлению ее жалом срамного уда. Это блудные извивания, Ватсон, вы совершенно правы, вы превзошли самого себя! Скрипку, Ватсон, немедленно скрипку, или я сойду с ума!

– Она у вас в руках, – напомнил доктор.

– Итак! – Холмс извлек из футляра инструмент, прижал его подбородком и взмахнул смычком. – Тарантелла собственного сочинения. Не жду от вас похвал, Ватсон, я знаю, вы не любите моего музицирования… но, может быть, на этот раз…

Воздух комнаты разрезал жуткий щемящий звук. Холмс терзал несчастную скрипку, буквально пиля ее смычком и извлекая из струн страшные, потусторонние звуки, исполненные боли и ужаса.

– Вот так, вот так… – шептал он, блаженно улыбаясь, – прыг-скок, прыг-скок…

Скрипка выла.

– Сейчас… сейчас… – бормотал Ватсон, наполняя заранее простерилизованный шприц лекарством.

Одна струна со звоном лопнула.

– А-а-а-а! – закричал Холмс. – Этот мерзавец Струццо подпилил струны! О, как я был слеп! Ватсон, нельзя терять ни минуты. Мы должны найти девочку. Анна жива, в этом нет ни малейшего сомнения. Они прячут ее в номерах, а на ее место положили труп из анатомического театра. Это же ясно как день!

– Лекарство, – сказал Ватсон, приближаясь к Холмсу со шприцем. – Вам нужно лекарство.

– Что? – Холмс недоуменно посмотрел на шприц. – Сейчас, когда мы должны спешить… спешить… мы куда-то едем, Ватсон, я отдал все необходимые распоряжения… Мои верные агенты ждут на своих местах. Мы захватим преступников врасплох. Мне уже донесли, что негодяи скрываются в Рио-де-Жанейро. Рио – главный город Бразилии, укреплен, около шестисот или семисот тысяч жителей, они намерены укрыться за его стенами, которые считают неприступными, и без помех развращать невинных девушек в предместьях. Какое коварство!

– Лекарство, – напомнил доктор.

– Нет, Ватсон, и не уговаривайте меня! Сначала мы помчимся на скоростном поезде до Ливерпуля, а потом возьмем билеты на «Магдалину» и спрячемся в угольном трюме. Это будет погоня, Ватсон! Не забудьте свой револьвер и известите Лейстреда. Немедленно!

Ватсон достал из-под стола «Обсервер» и накрыл им остатки пудинга.

– Вы ничего не ели, – сказал Ватсон, глядя в глаза больного, – и нуждаетесь в энергии, иначе упадете без сил.

Взгляд Холмса метнулся в одну сторону, в другую, пытаясь укрыться от глаз доктора.

– Вы ни-че-го не е-ли, – медленно проговаривая каждое слово, повторил Ватсон.

– В самом деле, – Холмс втянул голову в плечи. – Я запамятовал. Это все музыка. Когда я играю…

– У нас нет времени, – напомнил Ватсон.

– Да, да, – бормотал Холмс, закатывая рукав. – Давайте свое зелье. У меня исколоты все вены… Ватсон, почему?..

Игла вошла в руку.

Через пару минут Холмс спал, откинувшись в кресле, его острый кадык подрагивал при каждом вдохе.

Ватсон посмотрел на безумца с привычным, притупившимся за долгие годы состраданием, смешанным с таким же усталым отвращением. Тяжело вздохнул и вернулся к недоеденному бериксу.

* * *

На сей раз покои госпожи Майкрофт Холмс были обставлены в китайском стиле: бумажные ширмы, фонарики, пузатые бронзовые божки. На видном месте стояла трехлапая нефритовая жаба, держащая во рту большую золотую монету.

В полузакрытом окне можно было увидеть небольшую тихую лондонскую улицу. Дом супругов Холмс располагался почти в центре города, но в нелюдном месте. Супруги не любили шума – но, в отличие он подавляющего большинства жителей столицы Империи, могли себе позволить подобную фобию.