Подлинная история баскервильского чудовища

– Как вы смеете… – начал доктор.

– Смею, смею, – Холмс добавил в голос немного холода. – Вообще-то, вы у нас в руках. Если бы мы хотели узнать что-то по-настоящему важное, то разговаривали бы в другом месте. У нас есть отличные специалисты по дознанию, они способны вытрясти правду даже из чиппендейловского гарнитура. Но меня просили не причинять вам лишних страданий. Да я и сам успел к вам привыкнуть за это время. Не то чтобы полюбить или хотя бы простить, но и привычка – это тоже немаловажно.

– Что значит – привыкнуть? – не понял доктор.

– Потом. Меслов, ответьте мне на один вопрос, только честно. Почему вы бросили… а, черт. – Расплывчатое пятно колыхнулось, раздался характерный стук: похоже, Холмс бросил книжку на пол. – Почему вы бросили филологию?

Вопрос настолько выбивался из общей канвы, что доктор опешил, как лошадь, увидевшая живого единорога.

– Это-то вам к чему? – наконец спросил он.

– Не люблю лакун в общей картине, – заявил Холмс. – Итак, почему вы бросили филологию? Я очень любопытен и не отстану, даже не надейтесь.

Деревянная палочка снова коснулась плеча доктора, и тот внезапно ощутил себя червяком, над которым зависла стеклянная пипетка с каким-то опасным веществом.

Меслов решил, что пока будет слушаться, а по ходу дела – прощупает собеседника и поймет, что же ему на самом деле известно. Мысль ему понравилась, хотя само слово «прощупать» всплыло, увы, со страниц какого-то приключенческого романчика, только не немецкого, а американского.

– Раз вы так настаиваете… – начал доктор, воспользовавшись фразой из того же источника. – На самом деле меня интересовала не столько филология, сколько литература. Я писал рассказы. Несовершенные, наверное, но что-то в них было. Хотел сесть за роман, но…

– Кто вам сказал, что в ваших текстах «что-то было»? – Холмс наклонил голову, как умная собака. – Это не ваши слова. Вас кто-то обнадеживал, не так ли? Профессор Рейнхарт, я полагаю? Знаменитый филолог, ваш учитель?

– Вы и это знаете? Да, Георг Рейнхарт. Он проявлял интерес к моему творчеству. Какое-то время. Пока я не попросил его прочитать один мой опус.

– И что же? Он разнес его в пух и прах? – поинтересовался Холмс.

– Хуже, – голос доктора дрогнул. – Он взял мой рассказ и переписал его заново. И показал мне. Почти те же самые слова, но разница – как между мазней ребенка и наброском Рескина. Я прочел, поблагодарил, а потом поинтересовался, чем мне стоило бы заняться в жизни, чтобы иметь успех. Он порекомендовал медицину. «У вас есть вкус к мелким физиологическим подробностям, совершенно избыточный для литератора, но важный для клинициста» – до сих пор помню эти слова… Через год самостоятельных занятий я поступил на медицинский.

– Трогательно. Не жалеете?

– Георг Рейнхарт был прав, – вздохнул Меслов. – Как литератор я безнадежен. Например, эта озабоченность подробностями. Ну, например, когда я описывал пробуждение героя, то должен был сначала изобразить, как он встает с постели, потом ищет свечу, зажигает, и все это в мелких деталях, вплоть до каждого жеста… Иногда это превращалось в настоящий кошмар.

– Обилие деталей облегчает чтение, – заметил Холмс. – Люблю точность.

– Не понимаю, чего вы от меня добиваетесь, – вздохнул доктор.

– О, непонимание – это нормально. Я тоже многого не понимал. Например, почему ваш учитель, которого вы боготворили, с такой жестокостью растоптал ваше литературное самолюбие. Пока не выяснил детали. Вы были благонравным юношей. И симпатичным, как думал ваш учитель, – добавил Холмс. – Который завлек вас к себе домой, напоил – первый и последний раз в жизни – и попытался совратить. Попытка оказалась неудачной. К тому же вы спьяну назвали его вонючим швулем. Профессор Рейнхарт пришел в ярость и выставил вас вон. Вы были так пьяны, что ничего не запомнили. Хотя потом вы каким-то образом выяснили правду и даже ее записали. Кстати, весьма выразительный текст.

Повисло молчание. Где-то снаружи раздался тяжелый гул и тут же смолк.

– Какая чушь! – вздохнул Меслов. – Какая нелепая чушь!

– Отрицаете реальность? – насмешливо спросил сыщик.

– Какая уж тут реальность… – Доктор замялся, потом махнул рукой. – То, о чем вы говорили, – литературный опыт. Тот самый, о котором я говорил. Мой рассказ. Точнее, вариант профессора Рейнхарта.

– Написанный вашим почерком? – Холмс прищурился. – Не смешите меня, доктор.

– Вы и в самом деле ничего не понимаете, – Меслов откашлялся: холод забрался в горло. – Совсем. Хоть и рылись в моем архиве. Кого вы подкупили? Джима? Во что вам обошлись его услуги?

Холмс неожиданно рассмеялся.

– Ну-ну, – с трудом выговорил он, вытирая глаза рукавом. – Старина Джим не получил ни пенни. А вот я, похоже, где-то дал маху. Хотя… почему в тексте – подлинные имена? О нет, не надо объяснений, – он снова выставил руку вперед, – я сам догадаюсь. Вы таким образом признались профессору в своих чувствах, не так ли? И описали желательный для вас вариант развития событий, в мелких подробностях. Что его и оттолкнуло. Мужеложцы обычно сентиментальны и на дух не переносят, когда вещи называют своими именами. Ваша ошибка была чисто стилистической, Абрахам. Но именно такие ошибки оказываются роковыми.

– А вот это – не ваше дело, – сказал Меслов.

– Ага! – Холмс поднял палец вверх. – Теперь мне более понятны причины, толкнувшие вас на преступление. Я-то думал, что вы – жертва домогательств старого мужеложца. Оказывается, вы – отвергнутый поклонник, к тому же вас отвергли столь оскорбительным образом. Вами побрезговали. Неудивительно, что вы остались девственником. И занялись лечением скверных болезней. Жалкий вид венерических больных, их страдания, их страх перед разоблачением – все это укрепляет вас в вашем отношении к половой сфере, и особенно в той ее части, что отклоняется от так называемой нормы. Но вашим чувствам необходима пища, желательно – регулярная, поэтому большинство ваших клиентов – именно педерасты, которых вы лечите и которых ненавидите…

– Прекратите нести чепуху, – неожиданно резко оборвал его доктор. – Может быть, у вас котелок и варит, – добавил он с отвращением, – но то, что в нем варится, скверно пахнет. У вас отшибло нюх, Холмс.

– А вы ведь это всерьез, – с некоторым удивлением протянул сыщик. – Похоже, я и в самом деле в чем-то ошибся. В чем именно?

– В главном. Холмс, как вы думаете, зачем я переписал рассказ?

– Ах, ну да, вы его переписали… Текст профессора был неразборчив… Какая чушь! Хотели выдать за свое? Нет, зачем тогда копировать самому… Нет, не понимаю.

– Да ни черта вы не понимаете, – с горечью сказал доктор. – Вот и я тоже не понял, как он это, черт возьми, сделал! Почему у него это получилось ярко и достоверно, а у меня – нет.

Холмс хлопнул себя по лбу:

– О-о-о! Ну конечно! Вы переписали текст от руки, чтобы хоть так понять, в чем секрет. А ведь профессор был прав – у вас сугубо научный подход… Постойте-постойте. Стоп! Вот оно! – Холмс в возбуждении щелкнул пальцами. – Вы ведь не гомосексуалист и никогда им не были, вы не испытываете тяги к мужчинам, – длинный палец сыщика уперся доктору чуть ли не в переносицу. – Вы взяли эту тему именно потому, что пытались проникнуть в недоступную для вас область чувств. Страсть к исследованиям!

– Наконец-то, – Меслов грустно улыбнулся.

– И, конечно, имена в вашем тексте были другие. А ваше и свое вставил сам Рейнхарт. Чтобы вас унизить и задеть. Потому что для него эта тема была глубоко личной и весьма болезненной. Чего вы, разумеется, не учли. А может быть, даже не знали? Простите за откровенность, но вы и в самом деле плохой литератор: при всей своей страсти к исследованиям, у вас проблемы с глазами, ушами и житейским чутьем, а хороший писатель должен всем этим обладать почти в такой же мере, как и хороший сыщик… Но оставим это, – Холмс чем-то звонко щелкнул – видимо, крышкой часов.

– В любом случае у нас еще есть время, – пробормотал он. – Ладно. В каком-то смысле я у вас в долгу. Расскажу-ка в таком случае другую историю, тоже связанную с литературой. Когда меня спрашивают, почему я не читаю романов, я обычно отвечаю, что не хочу захламлять свой чердак, – раздался характерный звук: похоже, Холмс постучал пальцем по черепу. – На самом деле причина не в этом. Хотите знать правду?

– Нет, – сказал доктор. – Мне это неинтересно, – повторил он.

– И все-таки послушайте. Не знаю, как вы, а я просто места себе не нахожу. Мне нужно отвлечься, да и вам не помешает. Итак, однажды… это было в молодости, когда я бросался на любую задачу, достойную моего интеллекта, как волк на свежее мясо… так вот, однажды мне в руки попал какой-то роман. Из тех, которые вы читаете по вечерам, когда не заняты ни людьми, ни лягушками. Имя автора вам ничего не скажет, название тоже. Дурацкая история о молодом человеке и наследстве, которое он стремился получить. Автор в конце кое-как свел концы с концами, женив героя на богатой вдове. Никакой художественной ценности роман не представлял, но что-то заставляло меня перечитывать его раз за разом – так, как я впоследствии перечитывал раз за разом свидетельские показания в поисках зацепки. И, представьте себе, на восемнадцатой странице я нашел улику! Самую настоящую улику. Дальше я стал разматывать клубок, выискивая обмолвки, случайные детали, все то, на что сам автор не обращал никакого внимания. Книга сопротивлялась анализу, как олеронская устрица ножу, но я был настойчив. В конце концов события выстроились в стройную картину. Роман оказался подобным айсбергу – у него была подводная часть. Преступление – дерзкое и коварное, особенно потому, что почти все события совершались как бы на виду. Кстати, преступницей была вдова, а молодой человек – всего лишь ее орудием… Впрочем, неважно. Я столкнулся с двумя вещами. Во-первых, я твердо убежден в том, что все мои выводы справедливы. Я применил к роману дедуктивный метод, который никогда меня не подводил в реальности, и получил однозначный результат. И, во-вторых, я столь же твердо убежден, что автор не вкладывал в свой опус двойного смысла – во всяком случае, сознательно. Этот пошлейший писака даже не догадывался о том, что на самом деле происходило между его героями! А теперь подумайте, какой из этого следует вывод?

– Пока не понимаю, – осторожно сказал доктор.

Холмс глянул на него искоса, как ворона.

– Как сказал некий не очень удачливый сочинитель – точнее, его герой, – откиньте все невозможные версии, и та, которая останется, будет правдой, как бы невероятна она ни была. Итак, в романе содержалось то, чего автор туда не вкладывал. Это означает, что так называемая художественная литература не является чистой выдумкой, плодом произвола.

– Текст обладает внутренней логикой, это вам скажет любой филолог, – заметил Меслов.

– Вот, вот! А то, что обладает своей внутренней логикой, то есть своими законами, уже не является совершеннейшей фикцией. То есть миры, создаваемые писателями, в каком-то смысле реальны, – хотя, разумеется, их не существует в том же смысле, в котором существуем мы с вами. Но для самих себя они реальны, хотя, наверное, не все. Во всяком случае, я изучил еще несколько сочинений того же автора и не нашел ничего похожего на расследованное мною дело: там не было ничего, кроме грубых ниток, на которых дергались бессмысленные марионетки. Но тот роман, ничем не выделяющийся – он описывал настоящие события, я в этом уверен. Из чего мы можем заключить кое-что о природе Божества, – неожиданно завершил незнакомец.

– Каким образом? – поинтересовался доктор: в голове всплыли размышления о Беркли. Их догнала мысль о том, что наблюдаемое, пусть даже внутренним образом, с помощью воображения, и в самом деле реально – а хорошая литература создает именно оптический эффект. Меслов подумал, что эту мысль стоило бы развить.

– Я предполагаю, – сказал Холмс, и в его голосе прозвучала своего рода наигранная неуверенность, – что Бог создал мир примерно таким же образом, каким мы сочиняем художественную прозу. «В начале было Слово» – это прямое указание на природу нашей реальности. Наша свобода воли – то же самое, что и свобода воли литературного персонажа. Автор волен написать все что угодно, но некая толика свободы все-таки не может быть полностью отнята у несчастной марионетки, и нам иногда удается провернуть кой-какие делишки под самым носом сочинителя…

Меслов осторожно запрятал мерзнущую левую руку под плед.

– И если уж на то пошло, – продолжал разглагольствовать сыщик, – Бог – довольно скверный литератор. Пейзажи и описания природы у него выходят неплохие, но вот сюжетная сторона никуда не годится. Хотя если рассматривать наш мир как груду черновиков, это объяснимо. Большинство судеб – продукт божественной графомании, тщетные попытки выписать какой-нибудь мелкий эпизод. Миллионы домохозяек живут и умирают потому, что Господь никак не может завершить одну-единственную сцену на кухне или в детской… В таком случае мы все – жертвы стремления Творца к совершенству. Но если даже и так – кто-то должен воспрепятствовать развитию некоторых сюжетов. Или, наоборот, завершить их.