Многое навсегда

Вообще, с началом девятнадцатого века, пришедшего на смену предыдущему, царствующий дом претерпевал столь быструю чехарду смен наследников, а события разворачивались таким ярким павлиньим веером, что внутренние «ньюсмейкеры» прозорливого инока порой с трудом работали на своевременное их опережение.

Впрочем, удостоверившись в неизбежном недовольстве сильных мира сего своей собственной планидой и смирившись с тем, что лишние знания умножают скорбь, в этот раз Даданий был намного сдержаннее. В судьбы «посажеников божьих» на тронах не лез, а из явственного записал только о сожжении вражьей «хранцузской» стаей первопрестольного кремля.

В связи с чем от царских щедрот избежал уже традиционного Алексеевского равелина Петропавловки – государь лишь милостиво остановил свое монаршее внимание на ссылке завирального провидица подальше, в Святые Соловки. Правда в тюремную их часть, к колодникам и прежним староверам.

А ведь абсолютно прав был император Александр в собственных высоких решениях. Влияние исцеляющего Соловецкого воздуха отрезвляло любого. Обширные видения грядущего и прочие никчемные знания, не вмещающиеся в сознании одного смертного человечка, как колосья серпом отрезало. Надолго ушли они тогда из горемычной головы. Почти на год хватило этого долгожданного на тот момент отдохновения.

С пользой провел Даданий те месяцы – в посте и молитве. Подарила ему жизнь спокойствие и благолепие. Да и простой сон обычного смертного. С самыми рядовыми героями и сюжетами. Вот тогда и понял инок, как пользительно думать о чем-то простодушном, не слушать голосов ангельских, не знать про всех все. Непритязательно просыпаться, аппетитно вкушать немудреную трапезу свою. Думал, что отмолил себя. Что отпустило. Только ненадолго было это безмолвие.

Снова очень скоро узрел он свежие образы, поспешили к нему голоса. Впрочем, много реже и тише. Но монах уже по себе понимал, что, коли не запишет он эти знания, не начертает все пером по бумаге, так будут приходить они к нему вновь и снова, будто унылые вечерние сумерки за радостным рождественским богослужением. Или напротив, как яркие карнавальные шутихи, цветные и громкие.

Сколько раз пытался устроить себе этакую прокрастинацию[9 - Психологическая склонность откладывать дела на потом.] – все неудачно. Напоминание и осознание вовремя несделанного приходило почти немедленно. А инок уже приноровился: порой только выводил на бумаге облаченные в слова фантасмагории и решительно сжигал хрупкий лист на маленьком свечном огарке.

Словом, и себя так, и внутренних своих гостей-новостей путал-отвлекал во времена их особенно активных периодов. Чтобы в своем рассудке остаться и чужого не затронуть.

Но порою были особые ангельские напутствия, которые он принимал совсем близко и сердечно. Так почувствовал монах предстоящую смерть брата своего по вере православной – достопочтимого Никодима Греческого, в далекой-далекой Элладе среди стойкого горячего гранита в местах заветного святого Афона проживающего.

Образ его, трудами Семена Богослова увлеченного, аккурат на Пасху 1805 года подоспел и цифрой четыре обагрился. Хорошо помнил этот день провидец, восьмое апреля было – точно в канун дня рождения собственного. Воспринял это монах как личное горе. Понимал Даданий, что через четыре года Никодима свежепреставленного на погост братья понесут, и столь нечастые слезы обреченной муки и счастья на очах его монашеских набухли, что не приведи Господь. А, впрочем, прими же и нас всех также светло за веру твою, Господи Христе.

А моментами все было и совсем утопично и непонятно. Потрескивала, коптила самодельная монастырская свеча, поскрипывало гусиное перо по бумаге. Рождались мысли в такие моменты, и двигались они не тучами ненастными, а как большие яркие звезды. Славно было Даданию такими временами.

Не мучали, не наползали друг на друга страницы летописей жизненных, а только как песок намывались медленно и менялись плавно. Можно было увидеть кого-то по душе, вспомнить кого-то поближе. Или даже милее сердцу. Впрочем, в этот момент приходили и загадочные шарады. Они отнюдь не давали точных ответов, а рождали еще больше вопросов. Ну как и что тут запишешь, что угадаешь?

Что ж вот он увидел тогда? Отмахнуться или сильнее вглядеться? Пышные вьющиеся волосы жгучей брюнетки лет тридцати с небольшим лежали теплым контрастом на голубовато-серой облегающей ткани странного покроя, напоминающий мундир рядовых караульной службы. По рукавам на плечах и спереди на кителе были вышиты некоторые немногочисленные картины и орнаменты. Воительница. Даданий вглядывался в эти узоры и никак не могу угадать, что там за диво. Рыба – не рыба, не разберешь. А сама амазонка не спешила что-либо произносить, лишь только красиво и довольно скромно улыбалась своим ярким полнозубым ртом.

Видел он ее нечасто – раз в неделю. Кто она – неведомо. Вроде как и дома у нее побывал, долго снаружи внутрь заглядывал, даже озяб как будто. Дом был чудной, но заведомо чистый. Видать, хозяюшка была хороша. Или слуги расстарались. Знать, богатый род у нее, зажиточный. Смотрел он уже на нее временами как на старую знакомую, а для утреннего настроения здоровался даже, кланялся как соседке. Она, казалось ему, иллюзорно вторит.

Встречал он черноволосую девицу как-то раз и за разговором с ее женихом. Впервые тогда голос хозяйки и уловил: хороший, мелодичный, напевный. Этот звук его поразил, как же тембр был похож на ее, Глашин, – глубокий и одновременно нежный. Так он собеседницу свою эфемерную Глафирой порой и нарекал. Речи он подробно не разбирал, но интонации языка были как у некоторых заморских лоцманов-навигаторов, частенько на североморских берегах промышляющих.

Впрочем, очень скоро мелькающие образы свели и вовсе на нет попытку поймать смысл сказанного. Но и без того все было понятно: глаза беседующих мужчины и женщины струились теплом и взаимным притяжением. Вот уже собираясь благодатно перекреститься и спокойно уснуть, монах неожиданно вздрогнул.

И узрел это роковое страшилище, ввысь вздыбленное. Таков уж удел достигших познания: «Не будет у них будущего!» Сожрет его «Глашу» огненная гидра многоголовая, преогромная во все южное голубое небо, простым глазом не охватываемая, как и не было амазонки никогда.

А ведь все стояла перед глазами, счастливая. Вспоминая ее, желал монах благословить эту женщину на изменение судьбы. Так хотелось помочь и нарушить череду предначертанного. И при очередной своей «небесной» встрече стал Даданий настойчиво говорить воительнице не просто «Здравствуй!» с поклонами, а наперед про беду неминучую знаки ей приметные оставлял и голосом повествовал.

Чтобы поняла и услышала. И даже кричал ей он громко-прегромко. Да так зычно, что соловецкие братья его по вере в келью-камеру его прибежали, насилу всем объяснил что-то разумное. Но вот отвлекся он на это пустое толкование, а девица опять растворилась.

Истово молился Даданий день и ночь за ее здравие. И так неделю, вторую. Все чувствовал всем сердцем как нужно будет ей это испытание, сроднился, соединялся с ней душой. А как солнце в последние сутки второй седмицы подошло к следующему полудню, накатила на небо с моря сизая грозовая туча.

Казалось, совсем скоро стемнел сам воздух, замерла листва накануне ненастья и одномоментно притихли на камнях крикливые чайки. И с первыми огромными, резко гремящими по жести каплями, неожиданно прервавшими эту ненасытную тишину, почти против воли своей и неожиданно даже для себя инок тихо пропел светлое и совсем обреченное:

«Со святыми упокой, Христе-е-е,

Души рабов Твои-и-их,

Там, где нет ни боли, ни скорби, ни стенания,

Но жизнь бесконе-е-ечная…»

Сказал и устало закрыл свои глаза кончиками пальцев, как будто ей, «черноволоске», пятаки на веки положил. Постиг в тот момент остро: не увидит ее более. И пронзило с грохотом небо искрами-зигзагами, как головами змеиными, словно напоминание про дело им тогда неисполненное, судьбу неисправленную. Впервые так явно монах понял-осознал, что не просто он грядущее созерцать и слышать может и должен, а и судьбами в далеком перспективном распоряжаться.

Упреждать, помогать, чем сумеет, не только великим, которые такой помощи от него и не ждут, а, напротив, всяко отвергают. А вот таким же, как она. Жизнелюбивым и живым во всех смыслах, по внутренним силам на Глафиру его похожим. И даже тем, кто сейчас и не живет, а только в этом предстоящем и появится.

Уверился монах по-своему: слышат они там его, далеко-далеко, через много лет, ой, слышат… «Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Так возсияти любы. Аминь».

Глава 7. "На встречных направлениях"

Житьё на два дома рождало не только массу вопросов бытового свойства. Вряд ли это было главным. Тем более если в таком режиме прошел почти целый год. Но человек – есть существо оптимистических привычек, а, значит, все неудобства воспринимает как явления временные, но комфорт, радость, счастье и, не дай бог, сильное эмоциональное влечение хотя бы поначалу признает за постоянную и неистребимую константу.

Однако, недаром и фраза «Не суди по себе о людях», в психологии бесцеремонно называемая немудреным словом «проекция», запросто и справедливо допускает, что воспринимаемое нами вокруг есть нечто совсем необъективное и малореальное.

Вот и ежедневный выматывающий протяженный путь на границу Московской области с ранним утренним возвратом обратно в столицу доводил недосыпающего и слишком много сил тратящего на дорогу Алексея до ощутимого психофизического исступления.

При этом он даже не сидел за рулем – слава богу, персональный водитель справлялся с такой маятникообразной траекторией гораздо лучше. Однако как следствие регулярной усталости, и уютный тещин дом на границе густого заповедного леса все меньше и меньше приходился по сердцу, а идея периодически оставаться на квартире в Москве при особенно долгих рабочих заседаниях посещала его сама собой.

А вот это уже не могло вызвать восторгов у Карины. Выдыхающаяся с первым ребенком молодая мама даже при регулярной помощи бабушки находила эти отлучки, если не чересчур подозрительными – для ревности уже не хватало сил, то не совсем правильными.

Впрочем, какое здесь правило более правильно – трудно сказать. Словом, одно необъективное восприятие, умноженное на второе пристрастное, рождали уже совсем фантазийно-тенденциозную и даже иллюзорную картину.

Как говорят в такое сложное время начинающие дедушки и бабушки или чуть менее компетентные в части реальной практики профессиональные психологи с дипломами: «Вам бы поехать, да отдохнуть». Однако каким образом в действительности можно сделать что-то подобное? Как правило, от самих советчиков подробных инструкций не поступает.

Но откровенно говоря, Карина была все-таки крайне благодарна своей судьбе. Втайне она понимала, насколько сейчас и сама – «не подарок», и внутри много раз говорила «спасибо» богу и за мужа, и за его долготерпение. Но гормональный фон или какие-то другие психологические нюансы так и не позволил ей признаться суженому в своих светлых душевных порывах вслух.

«Чуть позже», «вот будет момент», «как поедем в отпуск» – словом, кто из нас не отмахивался и не откладывал на потом то, что наши жизненные спутники ждут от нас в качестве не самой большой нашей жертвы.

А ведь нужна-то им лишь порой простая благодарность и при этом вовремя. Даже кошка Муся чувствовала душевные метания хозяйки, но, вспоминая яркие особенности собственного последнего окота, явно сопереживала, и осуждать ее во всей этой эмоциональной заторможенности не смела.

А ведь в чем-то окружающие на этот раз были абсолютно правы – лето уже на дворе, а у Ежика скоро и первая большущая годовщина. Словом, идея с долгожданным отпуском витала где-то в воздухе.

Да и негласное правило многих родителей, которое требует не перемещать неокрепший маленький иммунитет в новою курортную среду, можно было уже справедливо нарушать.

Иначе говоря, билеты, чемоданы и надувные пляжные игрушки, а также раскладной детский горшок и чехол для прогулочной коляски были куплены спонтанно, решительно и практически одномоментно.

С этого времени Карина и Алексей старались быть максимально терпеливыми друг к другу. Леша понимал: их общей двухнедельной выдержки должно как раз хватить до отъезда к теплу, миру и релаксу. И дабы не искушать судьбу, направился в командировку.

Карина с той же целью окончательно погрузилась в нескончаемые сборы. И когда ей уже начало казаться, что нет не только сил, но и логического окончания для закупок всех необходимых вещей и аксессуаров – последний чемодан возьми да заполнись.

А вот куча «бездомных» курортных шмоток рядом с ним была все еще ощутима. Это подтверждал и Сережа, который без устали кувыркался на ней или переносил ее с места на место. При этом он одновременно примерял все свои и чужие наряды, последовательно водружая что ни попадя себе на голову в виде огромной диковинной чалмы.

Объективное ограничение количества в штуках, сантиметрах и килограммах действовало слегка отрезвляюще. Постепенно можно было думать о том, чтобы брать с собой не только то, что может пригодиться, но и идти по пути набора из самого необходимого.

Карина поймала себя на философской мысли, что впервые в мире слово «компромисс» имело наконец некое «скульптурное», хотя и несколько хаотическое воплощение в виде как раз той самой груды лишних вещей без малейшего шанса утащить их все до одной к морю.

Каждый из нас хоть раз пережил это чувство «застегнутого чемодана» – этакого радостного предвестника «чемоданного» настроения, когда почти уже нету пути вспять. Только на отдых.

Словом, момент, когда сделано все, чтобы в отпуск уехать, но не сделано еще ничего, чтобы этот отпуск испортить. Этакая эйфория накануне приключений для тех, кто собирается заранее. И хотя еще до пляжа оставалась неделя, сама Каринка признавалась себе, что в мыслях была уже совсем далеко. И даже бабушкин пресноводный аквариум с обыкновенными меченосцами и барбусами ей уже казался вполне себе морским.

Вечером должен приехать муж. В эти последние часы накануне его прилета Карина решила все-таки с утра пораньше добраться до Первопрестольной: последние покупки по мелочам, да и квартиру пора проведать.