Чтоб знали! Избранное (сборник)

Почему, подумал я, правительственная ебля так задевает простых смертных, и члены правительства рискуют своей карьерой, если их уличают в половой жизни? Происходит это потому, что власть всегда рассматривается человечеством как явление божественное, перед ней преклоняются, как перед божеством. Царская власть считалась властью, данной Богом. Но Бог в христианстве – существо прежде всего бесполое, и когда властелина застают за еблей, вся его божественность исчезает и его низвергают. Античные боги, которые еблись направо и налево, создавали и ебущихся правителей, и их половая жизнь была для народа объектом почитания, а не ненависти. Совокупляться на виду для античного правителя значило уподобляться античным божествам. Совокупляться на виду для христианского правителя – доказывать свою непричастность к Богу, а значит, заслуживать свержения. Бог не ебётся – вот до чего доучило христианство.

После этого фильма и моего раздражения им нам уже было абсолютно нечего делать, и я предложил Мэри отвезти её домой, за что она и сама радостно ухватилась, потому что якобы Конни, которая всегда устраивает обед 1 января, якобы пригласила её и она собирается якобы пойти. А меня пригласить Мэри и не пыталась. Но это и к лучшему. Необходимо держаться на расстоянии, а не ввергаться в ежеминутное торчание друг у друга перед носом. А то и от ебли ничего не останется. Когда мы ехали в машине, она поцеловала меня и сказала: «Спасибо, что ты встретил со мной Новый год – так замечательно столько раз заниматься любовью». Вот это – по-деловому: не признание в любви ко мне, а признание в любви к ебле. Не об этом ли я мечтал? Чтобы баба меня хотела только для ебли, как и я – её, и чтоб без всяких там претензий на любовь.

Когда я вернулся домой, мой телефонный ответчик мигал, призывая моё внимание. Там была запись Мэри: «Я хотела, чтобы тебя ждала эта запись, когда ты придёшь. Я сижу за своим столом, и ноги у меня ватные, наверно, из-за того, что мы так много занимались любовью. Я думаю о тебе. Счастливо, и с Новым годом».

Небось хотела сказать, что, мол, люблю или еще что понежнее, но язык не повернулся, и тогда сказала мне про свой ёбаный стол, на который мне накласть, и повторила то, что уже говорила мне в машине. Ох уж мне эти бабы с забитыми эмоциями! Я решил ей не перезванивать. Потому что после такой записи мне было нечего сказать. Если бы она раскололась в нежности, мне надо было бы ответно среагировать, но при такой эмоциональной немощи мне сказать ей действительно нечего. Вот захочется снова, тогда и позвоню.

Но вечером она звонит сама:

– Я хочу с тобой поговорить. У тебя есть время?

– Для тебя – всегда. Что-нибудь случилось?

– Просто я думаю о наших отношениях. Мы о них никогда не говорили. И я ни на что не претендую. С самого начала я рассматривала нас только как любовников и всячески старалась сохранить всё на этом уровне. То есть я постоянно сдерживала свои чувства. Но чем больше я тебя узнавала, тем больше ты мне нравился. И тем труднее мне теперь. Я всегда считала, что ты относился ко мне только как к объекту похоти.

Я почувствовал, что сейчас мне нужно срочно опровергнуть такую интерпретацию. И она этого опровержения ждала.

– Ты права, Мэри, мы никогда не говорили о наших отношениях. Я чувствовал, что ты стараешься сдерживать свои чувства. И я счастлив, что ты теперь не хочешь их сдерживать. Я же полюбил тебя, углубляясь в тебя всё больше и больше.

И мы хихикнули над двусмысленностью последней фразы, что сняло нараставшую драматичность, которая была ни к чему. Я научился-таки произносить слово «люблю» без внутреннего напряжения от якобы необходимости возникновения обязательства сказать Б, сказав А. То есть раз люблю, то и давай жениться. Теперь это слово я могу втискивать в любую ситуацию, и что самое интересное, что оно везде смотрится привлекательно, во всяком случае для той, к которой в тот момент оно обращено.

– Я так счастлива, что ты мне это говоришь. Я поняла, что ты тоньше, лучше, душевно богаче, чем хочешь казаться.

А я думаю: «И всё-таки не поворачивается у тебя язык сказать мне, что ты меня любишь».

Мэри тем временем продолжает:

– Я больше не хочу постоянно сдерживать себя, давить на тормоза.

– Зачем же давить на тормоза, – подхватил я, – если повсюду зелёный свет.

– Ты так всё верно говоришь, – засмеялась она с облегчением. – Ну, теперь у меня на душе спокойно. Не буду больше отрывать тебя от твоих занятий. До скорой встречи.

И она поспешно повесила трубку.

От следующей встречи я ожидал потока чувств из бестормозной системы. Но потока не было, правда, была новая струйка. «Не всё сразу», – подумал я, глядя на неё со спокойствием и с холодком в сердце.

Чуть мы опомнились от оргазма – телефонный звонок. Обыкновенно Мэри даёт включиться ответчику – не хочет от меня отвлекаться. Слышим: «Мэри, это твоя мама. Я…» Мэри вскакивает с кровати и несётся в другую комнату, где стоит телефон. С месяц назад её мать так же звонила, но пока Мэри добежала до телефона, мать уже повесила трубку. Теперь Мэри несётся изо всех сил. На этот раз она успевает сорвать трубку и ответить матери до того, как линия разъединилась. Начинается разговор, из которого я понимаю, что мать с мужем, шофёром грузовика, находятся в нашем городе, но где-то у чёрта на рогах. Мэри загорелась повидаться с матерью, и я милостиво предлагаю её подвезти, но вопрос – кто привезёт её обратно? Не буду же я торчать с ними всё время их бесконечного свидания. Мэри просит мать перезвонить через десять минут, чтобы пока обдумать, что делать. Она прибегает обратно в кровать, и я начинаю помогать ей выработать стратегию. (Вечно я встреваю в личную жизнь бабы и всё пытаюсь ей помочь, и всё в папочку играю, и вечно это боком выходит.) А стратегия такова, чтобы её мать согласилась приехать и переночевать у Мэри и Мэри смогла бы побыть один на один со своей матерью, которая всегда избегала оставаться с дочерью наедине. Я повезу Мэри к чёрту на рога, там возьмём её мать и, с позволения грозного супруга, я привезу их к Мэри. А утром муж на своём грузовике заедет за матерью. Сложность в том, чтобы уговорить мать, которая пуще смерти боится оставить мужа одного. Я советую Мэри поговорить не с матерью, а с отчимом и прямо сказать ему, что она соскучилась по матери и хочет побыть с ней вдвоём, и пусть отчим не обижается на это. Звонит телефон. Мать. Мэри излагает план. Мать пугается. Мэри просит к телефону отчима. Мать нехотя его зовёт. Тот без всяких усилий соглашается и даёт адрес, где разгружается его грузовик и где они будут нас ждать. Мы быстренько одеваемся, и Мэри благодарит меня за готовность ей помочь, а я говорю, любуясь своей добротой, что рад ей помочь, видя, что встреча с матерью значит для неё так много.

Мы выехали в девять вечера. Я нашёл на карте автостраду, номер которой дал отчим. Поехали. Едем-едем и чувствуем, что уводит нас дорога в сторону. А самое главное, что туман такой, что почти ничего не видать. От дальнего света фар всё становится молочным, так что я еду со скоростью велосипеда. Съезжаем в сторону, чтобы спросить дорогу, но заправочная станция закрыта, спрашиваем в пустом ресторанчике у официанта. Он ничего не знает, кроме дороги домой, пешком через лес. Едем в другой ресторан, что напротив. Мэри выходит, чтобы спросить. Там одна объясняет, восклицая и размахивая руками, и я вижу по лицу Мэри, что теперь ясно, куда ехать. Мэри возвращается и говорит, что нужно ехать обратно. Но я точно помню, что по карте направление было верным. Однако туман – может быть, я не заметил выезд. Мы едем обратно, пересекаем дорогу, которую не надо было пересекать, судя по карте. Я сворачиваю опять, но все магазины и заправочные станции закрыты. Видим, стоит одинокий телефон-автомат. Подъезжаем к нему, я звоню в полицию, и мне полицейский объясняет, что да, мы едем верно, что нужная дорога скоро появится. Я начинаю чувствовать себя учителем географии из ильфовских записных книжек, который, не найдя Берингова пролива на карте, сошёл с ума. Так и я помню, что на карте нужная дорога была в другом месте. Ну, хорошо, едем – должен же полицейский знать. Вот наконец появился указатель, что действительно через две мили будет нужная дорога. А Мэри между тем не раздражается, спокойна, лишь посмеивается и поглаживает меня, сожалея, что впутала. Только редко поглаживает, я хочу, чтобы всё время поглаживала. А я раздражаюсь всё больше потому, что надо было мне, водителю, говорить с её отчимом, когда дело дошло до поворотов, номеров, ориентиров, но мне тогда показалось неудобно встревать. Деликатность ёбаная! То есть глупость меня одолела, вот теперь и расплачиваюсь, правда, только раздражением усиливающимся, и думаю, что только бы в аварию не попасть в этом загустевшем тумане. Выехали на нужную дорогу, ехать нужно до 101-й улицы. Едем, появляются 70-я, 71-я, но не улицы, а авеню. Что-то не то. Улицы должны быть перпендикулярны авеню. Едем обратно, оказывается, нужно было свернуть направо, вместо того чтобы ехать прямо. Но опять не у кого спросить. Всё закрыто в этот час в этой дыре. Наконец видим в будочке у заправочной станции сидит некто. Подъезжаем – девица. Где, спрашиваем, 101-я улица. Она указывает в том направлении, откуда мы вернулись. Но там авеню, а нам нужна улица. Девица делает большие глаза и опять повторяет то же самое. «Послушай, – взрываюсь я, – ты знаешь разницу между авеню и улицей??!!» Девица опять поёт свою песню.

– От неё толку не добьёшься, – говорит мне Мэри, и я размениваю у девицы доллар на четвертаки, чтобы было на что позвонить, коль придётся. Подъезжаю к телефону-автомату, ищем карту в телефонной книге, но страница с картой выдрана. Я опять звоню в полицию, и мне говорят, что в этом районе вообще нет авеню, а только улицы. Тут мне закрадывается мысль, что либо отчим Мэри ошибся, либо Мэри, но должна была быть в адресе именно 101-я улица. Мы устремляемся обратно в направлении, от которого отказались. Туман на этой узкой дороге такой, что еле видишь на метр перед собой. Кое-как добрались до 101-й, свернули направо, как указал отчим, и стали искать огромный склад. Склад нашли, но грузовика не было. Двери склада закрыты. Объезжаем вокруг в поисках ворот для грузовых машин. Видим, в задние ворота въезжает грузовик, но не тот. Мэри побежала к воротам, поскользнулась и упала. Поднялась и, прихрамывая, поковыляла дальше. Она всё время поскальзывается и падает, во всяком случае, так она объясняет мне свои синяки, появляющиеся на заду и ляжках. Не на внутренних сторонах ляжек. Теперь я видел возможное подтверждение правильности её объяснений. Она вошла в склад и через несколько минут вернулась. Грузовик отчима недавно уехал.

Было уже полдвенадцатого ночи. Так мы и уехали обратно сквозь тот же туман. Я решил зайти к ней домой, чтобы посмотреть на карте номер дороги, по которой мы должны были ехать. Оказалось, что есть две автострады под тем же номером, но один обведён кругом, а другой квадратом. На ответчике мать Мэри оставила сообщение, что они ждали её до одиннадцати часов вечера.

– Что ж, не суждено было тебе увидеться с матерью, да и меня показать, – сказал я.

– Да, – подтвердила Мэри с виноватым смешком.

Мэри сказала, что недавно почувствовала то, чего давно уже не чувствовала: она поняла, что, когда приходит домой, там её никто не ждёт, а ей так захотелось, чтобы её там кто-то ждал.

– Что же ты сделала, испытав это ощущение? – спросил я.

– Я не пошла домой, – сказала она улыбнувшись.

И я улыбнулся в ответ, но больше не продолжал разговора на эту тему. А ведь разговор вёлся к тому, чтобы я предложил ей жить вместе, хотя она и не сказала прямо, что ей хотелось бы, чтобы ждал её дома я. Но это подразумевалось. Мэри явно давала мне понять, в каком направлении она хочет, чтобы развивались наши отношения. Мне следовало прикинуться дурачком и сказать: «Что ж, тебе нужно снять квартиру побольше, чтобы жить с подругой, а не одной». Или порезче: что ж, ищи того, с кем бы тебе захотелось жить вместе. Но тут она могла сказать, что нашла и что это я. Так что следовало бы сказать, чтобы она искала того, кто бы захотел с ней жить вместе.

Мэри решила перестать принимать противозачаточные таблетки, так как у неё появились головокружения – первый симптом того, что она слишком долго их принимает. Она решила пойти к гинекологу и вставить пружинку. Таблетки она прекратила принимать перед самым началом месячных, и мы никак не предохранялись. Но месячные не наступали. И вот уже около двух месяцев, как их нет. Мэри сказала, что в понедельник пойдёт сделать анализ на беременность. А когда я позвонил вечером, чтобы узнать результат, она сказала, что у неё не хватило духу пойти к врачу. «Ты что, думаешь, что беременность пройдёт сама собой, если ты не будешь на неё внимания обращать?» – спросил я. Когда в пятнадцать лет Мэри забеременела в первый раз, то она не позволяла себе думать о смысле прекращения менструаций, пока у неё не вырос живот, – всё говорила себе, что такое с ней случиться не может. Поэтому я напомнил ей о прошлом. У неё было по меньшей мере два аборта после рождения ребёнка, так что она уже знает, что это такое, и боль принимает без паники. Мэри пообещала, что пойдёт к врачу в среду, в день Валентина, день влюблённых, и извинилась, что не пошла в понедельник. Я великодушно сказал, что она передо мной ни в чём не виновата, что дело это наше общее. Я радел только об одном – не дать ей повода подумать, будто я не прочь иметь от неё ребёнка. Она мне как-то говорила, что хотела бы попробовать родить второй раз. И это после того, как она практически не общается с первым ребёнком. Я подозревал, что она прекратила принимать таблетки значительно раньше, чтобы умышленно забеременеть и проверить меня на прочность.

На день Валентина я купил ей серьги за 8 долларов, а в первом порыве готов был купить кроличью шубу за 99. А потом подумал – ну, а какого хуя? Что мне с ней – жить? Да и она мне за всё время ничего не подарила. Хватит с неё и этого. Я и так трачу на неё кучу денег – на жратву и на развлечения. По пути к Мэри я остановился в магазине купить цветов, но там была такая очередь, что я плюнул и уехал. Вошёл и ляпнул правду, что очередь и что решил не ждать. Тут и она мне говорит, что только что вернулась из магазина, где три часа искала мне подарок, что-то отложила, что-то не готово. Подарит, мол, с опозданием. Я, вместо того чтобы сказать, что ложка важна к обеду, так обрадовался, что она наконец-то сделала попытку мне что-то подарить, что сказал, это, мол, не важно, а важно для меня то, что у неё возникло желание мне что-то подарить.

Я вручил ей серьги. Она-то думала, что некупленные цветы – это и есть мой подарок. И потому могла придумать историю с отложенным подарком, чтобы сравняться. Мэри раскрыла коробочку, как всегда без всякого «спасибо». Заулыбалась, увидев ярко-красные круглые плоские кольца в белую горошинку.

– Мне к этому цвету придётся привыкнуть, – сказала она.

– Чего привыкать-то – надень и всё. Тебе красное очень идёт.

Мэри вошла в ванную, встала перед зеркалом, вдела сначала одну серьгу и улыбнулась.

– Совсем неплохо, – покрутила головой и вдела вторую.

Потом, когда мы сели в машину, отправляясь в ресторан, она сказала, что мужчин тянет на красный цвет, давая мне понять, что в этих серьгах она будет привлекать дополнительное количество мужчин. Я сказал, что от мужчин ей всё равно никуда не деться.

Я купил в аптеке набор для проверки беременности у Мэри. Мы договорились, что она позвонит мне утром: тест нужно было делать утром, при первом мочеиспускании. Утром она мне не позвонила, из чего я заключил, что она беременна. Когда позвонил я, Мэри сказала, что результат нехороший и что она уже назначила визит к гинекологу, обязательный, прежде чем получить направление на аборт.

У Мэри была властная бабушка. Мэри приезжала к ней в дом, где жили её отец и тётя. Весь дом только и говорил что о близящейся смерти бабушки. Когда Мэри уезжала, бабушка всякий раз причитала, что видятся они в последний раз. Но проходил год за годом, а бабушка не умирала.

Дом находился посреди безлюдного поля. Мэри, входя в уборную, каждый раз привычно опускала на окне занавески. Бабушка каждый раз говорила: «Ты ведь знаешь, что тебя никто не увидит, зачем же опускать занавески?» Но Мэри по привычке их опускала. В очередной раз, когда она приехала, занавесок не было но всему дому. Оказывается, бабушка специально сняла занавеску в уборной перед приездом Мэри, а когда её отец это увидел, то он так рассвирепел, что содрал занавески со всех остальных окон.

Через два дня аборт. Когда Мэри вспоминает об этом, у неё портится настроение. Она решила заплатить сама 270 долларов – говорит, что это её вина. Мне это нравится. Но я настаиваю, что платить буду я. Она отказывается.

– Почему? – спрашиваю. – Ты забеременела от другого?

И сердце у меня на мгновение останавливается в ожидании её ответа, который происходит без всякой задержки, а то бы я мог умереть от неподвижности сердца.

– Нет, – твёрдо говорит она.

Тогда я с облегчением продолжаю настаивать с новой силой, что её плата – это страх, боль, всё то, что она испытывает сейчас и будет испытывать во время и после аборта. А всё, что могу сделать я, – это заплатить за него. Никто из нас не говорит о другом варианте, как будто его не существует. И слава богу.

Мы идём в кино. Фильм «Враги. Любовная история». Там героиня Маша говорит, что она хотела ребёнка с первого взгляда на любовника, – так она его полюбила. Там жена говорит, что если женщина любит мужчину, то обязательно хочет от него ребёнка. Там ещё одна жена жаждет принять еврейство, лишь бы заиметь ребёнка от любимого еврея. Что чувствовала Мэри, видя это? Но я-то хорош, выбрал этот фильм, забыв, что там всё о детях. Прямо как нарочно привёл её рану растравить.

Мэри говорит: «Какой смысл искать правду, если жить по ней мы всё равно не можем?»

Убийство как самозащита оправдано моралью и законом. Если аборт – это убийство, то его можно рассматривать как защиту своей личности от угрозы вторжения личности иной, которая непоправимо изменит твою жизнь. Даже консерваторы позволяют делать аборт, если создаётся угроза здоровью или жизни матери, но если создаётся подобная угроза для её индивидуальности, то защищать её они не желают.

Мы пошли послушать блюз. Бар был набит народом. Я протискивался сквозь толпу, держа Мэри за руку, и нашёл место между двумя столиками у стены. Я встал спиной к стене, а для Мэри было место только впереди меня. Она давила своим большим задом мой привставший хуй. Блюз был, как всегда, ритмичный, и Мэри дёргалась в такт размашисто всем телом, время от времени вскидывая руки и потряхивая головой, от чего её золотые волосы развевались, затмевая мне сцену. Я удержал себя от того, чтобы вслух прокомментировать её движения, потому что это заставило бы её соизмеряться с моими словами в каждый следующий раз, когда бы она захотела потрясти какой-либо частью своего тела. И поэтому я решил не тревожить её естественных проявлений своим анализом. Я предложил ей потанцевать на медленном блюзе. Это был наш первый танец. Я держал её, но не крепко, вернее, то крепко, то почти отпуская, давая ей свободу и чувствуя, как важно менять нашу хватку, чтобы Мэри не пресытилась какой-либо одной и не почувствовала себя скованной моими объятиями. Но в то же время необходимо иногда давать ей понять, что я здесь, что близость её мне важна, что она – моя. И она целовала меня без стеснений. И я отвечал ей чуть сдержанно.

Я купил Мэри дилдо для ануса. Дилдо можно было расширять, раздувая приделанной к нему грушей. Она полюбопытствовала, а я воплотил. Пришёл я к ней, держа в одной руке коробку с дилдо, а в другой – розу. Таким образом я осуществлял заботу как о душе, так и о теле.