Смерть Ланде

– Нет, – печально, но твердо возразил Ланде, – это отчаяние, а отчаяние – грех, потому что оно обозначает упадок духа. Мы не знаем воли Бога, а потому и не можем самовольно выйти из нее. Так или иначе, а мы сотворим волю Пославшего нас, и я думаю, что не отчаиваться, не озлобляться надо, а думать о том, чтобы как можно лучше выполнить то, чего мы не можем не выполнить, жизнь! – вот самое лучшее для человека.

Семенов пренебрежительно махнул палкой, и его черная тень повторила его движение.

– А кто нам скажет, как лучше выполнить?

– Сердце, – убежденно ответил Ланде, – совесть.

– Ну, брат, совесть у людей бывает разная… – Об этом не надо думать, Вася… Никто нас и не призывает к тому, чтобы оценивать и сравнивать совести: каждому человеку надо думать только о своей… Это гордость, Вася… непременно сейчас же оценивать и выяснять, даже приговор постановлять над всем. Надо только, чтобы всякий человек искренно считал себя правым во всех делах своих.

– Все это прекрасно… – возразил Семенов и усмехнулся. Да толку от этого мало… Так-то!

К ним подошли ярко вырезанные лунным светом на темном фоне домов и деревьев Шишмарев, Молочаев, Марья Николаевна и Соня, прижавшаяся к ней с тем восторгом и влюбленностью, с которой девочки всегда относятся к взрослой, красивой и смелой девушке.

Марья Николаевна нерешительно и неловко пожала руку Ланде и невольно улыбнулась, вспомнив его фигуру в вечер нападения. Она отвернулась к обрыву и обняла Соню мягкой, полной рукой. Молочаев стал на обрыве, окованный холодным серебром лунного света, красивый и большой; а маленький Шишмарев торопливо обратился к Ланде.

– Слушай, Ваня, это черт знает что такое! – резким голосом, нервно двигая руками и потирая их, заговорил он. – Неужели ты окончательно не умеешь разбирать людей? Ведь этот Фирсов – дрянь известная, ханжа, доносчик, член русского собрания, а ты с ним возишься… Мне Соня рассказывала, что ты у него чуть ли не прощения вымаливал…

– Он не такой дурной человек… – тихо ответил Ланде.

– Да ведь он гадости делает на каждом шагу!

– Он не понимает, что делает и как вредит этим себе самому. Если бы понимал, не стал бы этого делать… Надо объяснить ему, больше жалеть его, – он поймет…

– Тьфу! – плюнул Семенов.

Шишмарев с молчаливым недоумением воззрился на Ланде.

– Не сердись, милый!.. – кротко сказал Ланде Семенову. – Я тебя все раздражаю, а я, право…

– Если хочешь знать, – резко и пылко заговорил Шишмарев, перебивая, – так такая любовь просто бессмысленна… Любить надо того, кто достоин любви или хоть жалости; а кто достоин одного презрения, того надо презирать и уничтожать, как уничтожают болезнетворные начала для того, чтобы очистить и оздоровить воздух, которым дышат все. Эта знаменитая любовь к ближним, безразличная, бессмысленная любовь, повела только к тому, что культивируется и поддерживается масса безусловно обреченного на уничтожение, вредного, злого!

– Есть много людей, для которых и ты, и я – вредные люди… Я не верю, чтобы между людьми были вредные…

– Ты не можешь в это не верить! – вспыльчиво возразил Шишмарев, одергивая рукава короткой тужурки.

Тоненькая Соня напряженно вздохнула и опять затаилась, не спуская глаз с Ланде.

– Нет, не верю! – покачал головой Ланде. – Если и есть злые люди, то они не вредные люди. Не будь их зла, не могли бы проявиться и вырасти самые лучшие и святые стороны человеческого духа: самоотвержение, прощение, самопожертвование, чистая любовь… то, что должно было явиться и без чего жизнь была бы бессмысленным существованием.

– Благодарю покорно! – с раздражением возразил Шишмарев. – Значит, и зловоние полезно, потому что дает почувствовать свежий воздух?

– Может быть… – улыбнулся Ланде. – Только это совсем не то… и не так просто: человек слишком сложнее, сильнее и прекраснее, чтобы к нему можно было прилагать такие мерки, которые годны для навоза!

– О, Господи!.. Он еще каламбурит! – с комическим ужасом засмеялся Семенов.

– Я… не каламбурю, – это так, случайно вышло, – наивно растерялся Ланде.

– Милый Ваня!.. – тихо шепнула Марье Николаевне Соня и вся расцвела несвойственной ее всегда экзальтированному лицу светлой улыбкой.

Марья Николаевна свободно вздохнула. То смешное и жалкое, что она видела в Ланде в последнее время и что было бессознательно, страшно тяжело ей, – в этот вечер все отступало и отступало от сердца и вдруг ушло куда-то. И выступило тихое и легкое, радостно-нежное чувство. Она повернула голову к Ланде, посмотрела на его худое, бледное от луны и напряженной думы лицо и сказала себе:

«Это все правда, что он говорит! Одному ему здесь понятная правда!.. Этого нельзя объяснить словами, но это правда… Милый, славный!»

Она покраснела, отвернулась и крепко прижала Соню к себе.

– И когда вам, господа, надоест спорить? – с самоуверенной небрежностью отозвался Молочаев. – Этак вы всю жизнь проспорите… Пойдемте лучше на лодке кататься… Пусть себе каждый живет, как ему вздумается!..

– Святую истину глаголете! – отозвался Семенов и махнул рукой. – Только именно в силу вашего справедливого замечания я на лодке не поеду, а пойду спать.

– И я не могу, сказал Шишмарев, – надо кое-что почитать.

Ланде улыбнулся.

– Вы поедете одни, Марья Николаевна, ибо я тоже иду… Мне нездоровится что-то.

Они ушли.

Когда лодка выехала на середину реки, стало как-то особенно светло и просторно и легко дышать. Соня неподвижно сидела на дне лодки и оттуда смотрела, не отрываясь, на луну.

Вода около лодки казалась черною, тяжелою и бездонною; в темной глубине таился холодный ужас. Марья Николаевна наклонилась через борт, и ей в лицо пахнуло холодным и хищным дыханием глубины. Смутно отразилось ее лицо, казавшееся там бледным и мертвым.

– Ух, страшно! – сказала она, откидываясь.

Молочаев тряхнул головой, засмеялся и запел. Голос, казалось, с вызовом ударился о гладкую мрачную поверхность и отдался где-то далеко на просторе.

– Пароход… – тихо сказала Соня.

Они оглянулись и совсем близко от себя увидели что-то огромное, тяжелое, черное, как бы выросшее из мрака. Черный дым валил колоссальным, подавляющим столбом, пачкая небо и звезды. Красный огонь зорко и хищно смотрел на них.

Слышно было уже, как мрачно и зло бурлила вода.

Резкий медный свист пронизал воздух, наполняя небо, воду, все вокруг и, казалось, даже внутри, и в ту же минуту огромная тень закрыла от них луну, все покрыла мраком, ударила тяжелой и холодной волной и окутала удушливым дымом, смешавшимся с брызгами и волнами взбаламученной глубины. Лодку бросило, ударило, накренило в какую-то страшную влажную бездну, и одну минуту казалось, что они тонут. Но в то же время тень пролетела, луна выскочила и опять остановилась светло и неподвижно над водой, теперь крутившейся и сверкавшей в диком веселье.

– Хорошо! – с восторгом крикнул Молочаев.

– Хорошо! – звонко отозвалась Марья Николаевна, прижала руки к груди и, сверкая молодостью и свежей силой, прибавила: – Сердце так и упало… Я думала, тонем… Смерть!..

– А я не испугалась! – неожиданно и спокойно отозвалась Соня. – Не все ли равно, когда умирать!.. Я не испугалась.

Молочаев с комическим удивлением вытаращил глаза.

– О, Господи… Маленький Ланде! Довольно и одного!..

Марья Николаевна взглянула на него, и он показался ей таким сильным и красивым, что она глубоко вздохнула и засмеялась ему в тон.

– Вы не можете понять Ланде! – возразила враждебно и уверенно Соня.

Молочаев презрительно тряхнул головой.