Смерть Ланде

– Ну, все-таки?

– А вот-с какой… если вы непременно этого желаете… Не принимая никакого участия в службах церковных, вы как бы хотели подчеркнуть и… и оттенить, что истинная христианская религия вне церкви… Да-с! И многих увлекли так, что многие перестали бывать в церкви и даже впадали в критику догматов!.. Многие, но не я… Вам это, конечно, очень было не по нутру, но я вам не мальчишка-студент и не вам меня совратить. Скорее я вас направлю на путь истинный!..

– О, Господи! – страдальчески вздохнул Ланде. – Что вы только наговорили, Фирсов!..

Семенов со сдержанным раздражением тяжело ворошился на кровати.

– Да-с, да-с! – торжествующе упрямо повторил Фирсов. – Не меня-с.

– И опять-таки я не понимаю, к чему все это? – развел руками Ланде.

– А вот к чему! – громко и грубо сказал Фирсов и темно-серые баки его встопорщились. Было очевидно, что он запутался и страдал, сознавая это, в уязвленной гордости. – Позвольте вас, наконец, прямо спросить: христианин вы или нет?

Семенов фыркнул.

– Я, право, не знаю… и лучше мы в другой раз поговорим… – мягко, страдая за Фирсова, пытался заговорить Ланде.

– Так-с!.. – сухо и коротко рубя слова и как бы подхваченный какою-то силой, продолжал Фирсов. – Верите ли вы в православную церковь?

Ланде волновался и двигался по комнате.

– Что за вопрос, Фирсов?.. К чему это?.. Впрочем, если вам это нужно, в церковь я совсем не верю, это само…

– Так-с! – перебил Фирсов, вставая и с узким торжеством потирая руки. – Этот разговор и многое другое в связи с вашим отречением от матери…

Ланде широко раскрыл глаза.

– Это неправда, – я никогда не отрекался от мамы… а только я решил жить отдельно от нее, потому что…

– Да охота тебе с этой дрянью говорить! – вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. – С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!

– Понима-аю!.. – сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. – Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что… что, может быть, – прибавил он с потупленной гордой скромностью, – может быть, принесло бы вам некоторую пользу… Но раз так… Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать… и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с…

И Фирсов торжествующе поднялся.

– Ах, ты, старая скотина! – с бешенством крикнул Семенов, хотел вскочить, но страшно, хрипло закашлялся и упал лицом в подушку, облившись холодным потом. Тонкая босая нога, высунувшаяся из-под одеяла, судорожно дергалась от усилий.

Фирсов, злорадно оскалив зубы, посмотрел на него.

– Так-то-с! – торжествующе протянул он и повернулся опять к Ланде.

– А вам я вот еще что скажу: все ваши поступки только ложь и притворство… Истинную веру не вы понимаете, а может, люди, которых вы воображаете ниже стоящими… А вы слуга антихриста и…

– Убирайся к черту! – в исступлении завопил Семенов, и больной, напряженный голос его хлестко разрезал воздух. Вон отсюда!..

Фирсов гордо посмотрел на него, надел фуражку и отворил дверь.

– Дохлая собака! – с бесконечной ненавистью и злорадством процедил он за дверью. – Молчал бы, коли уж Бог убил!.. Туда же!..

Ланде, бледный и растерянный, стоял посреди комнаты и беспомощно улыбался. Семенов посмотрел на него и, как будто стыдясь своего взрыва, все еще дрожа и задыхаясь, стал одеваться.

Ланде всплеснул руками и схватился за голову.

– Господи!.. Сколько ненависти и злобы, за что?.. Разве я…

Семенов, не глядя, тихо отозвался: Охота тебе обращать внимание…

Но Ланде, не слушая его и чувствуя только одну неодолимую потребность – сейчас, немедля потушить ту ненависть и злобу, которые вспыхнули возле него, как ему казалось, по его вине, потому что он не сумел их предупредить, и которые нестерпимо жгли его сердце, вдруг повернулся и опрометью бросился из комнаты.

– Куда ты? – испуганно крикнул Семенов, пугаясь того ненужного и унизительного, по его убеждению, что, подумал он, хочет сделать Ланде.

– Я сейчас… – пробормотал Ланде, сбежал с крыльца и побежал к флигелю Фирсова. Дверь была заперта и твердо оттолкнула Ланде.

– Фирсов!.. отоприте! – прокричал Ланде, хватаясь за ручку двери.

За дверью ничего не было слышно, кроме тупого, торжествующего молчания, и чудилось, что кто-то злорадно затаился тут, сейчас же за дверью; затаился и молчал, наслаждаясь. Ланде вертел и дергал ручку двери.

– Фирсов!.. Это ошибка! отворите, я все вам объясню… Отоприте!

Фирсов не отзывался. Ланде печальными глазами посмотрел вокруг, закусил губу, чтобы не выразить страдания, и отошел.

Из садика вышла и подошла к нему тоненькая, стройная Соня, прикрывшаяся от солнца прозрачной белой косынкой, из-под которой смотрели пытливо и сумрачно большие глаза.

– Ваня, – строго и серьезно сказала она, уйдите отсюда, вы себя унижаете.

– Сонечка, – серьезно возразил Ланде, – но разве можно это так оставить? Ведь это ужасно, нелепо… Зачем, к чему такая злоба?

– Он подлец, дрянь, ничтожество! – убежденно сказала Соня. – Он вас давно ненавидит за то, что вы лучше его…

– Ах, какие вы глупости говорите, Соня! – махнул рукой Ланде.

– Это правда! – настойчиво крикнула Соня и сдернула с головы косынку. – Ну, пусть… Не в том дело, Соня, кто лучше, кто хуже… Не это важно.

На крыльцо вышел Семенов, полуодетый, нечесаный и желтый, как шафран.

– Ланде, – крикнул он сурово, – иди сюда, сейчас! А то я тебя побью, ей-Богу!..

В голосе его ясно слышались любовь и жалость и какое-то светлое удивление.

XI

Вечером во флигеле Фирсова горел огонь и при его мертвом, неподвижно желтом свете Фирсов сидел прямо и неудобно перед столом и писал донос на Ланде архиерею. Перо скребло по бумаге, как грызущая мышь; было душно, жарко и от спертого воздуха и от тяжелой злобы, наполнявшей уязвленную душу Фирсова.

За окном светил белый месяц, и легко дышала прохладная чистая голубая ночь. На бульваре можно было читать при лунном свете и все казалось прозрачно-глубоким и чистым, точно покрытое зеленовато-синей эмалью. Гуляли люди, и их черные тени легко и резко ложились на гладкой земле.

Ланде и Семенов, один в своей старой тужурке, другой в застегнутом на все пуговицы студенческом пальто, прошли в общей толпе и сели на скамейку над обрывом.

– А я тебе говорю, – сказал Семенов, решительно размахивая палкой, – что люди уже достаточно намучились в исканиях какого-то счастья и давно пора им плюнуть и разойтись…