Под властью пугала

– А сейчас он все там же?

– Перевели его в другое место.

– Куда?

– Да, кажется, сюда куда-то, на север.

– Небось тем же самым занимается, а?

– Да наверняка!

– Привычка – вторая натура.

– Вряд ли у него здесь что-нибудь выйдет.

– Почему это?

– Да народ тут нищий. С него взять нечего.

– Не с пастбищ, так с леса, а уж он свое получит.

– Эй, ты из Гирокастры, что ли?

– Оттуда.

– Научитесь вы когда-нибудь правильно говорить?

– Да мы и говорим «лес».[64 - Эпизод построен на игре слов. Произношение и написание слова «лес» в соответствии с гирокастрийским диалектом воспринимается жителями Средней Албании как ругательство.]

Грянул смех.

– Послушайте-ка, что однажды случилось из-за этого чертова леса, – опять заговорил Тими. – Сгорел у нас под Гирокастрой лес, а эти из префектуры быстренько телеграмму отбили Мусе Юке, он тогда был министром сельского хозяйства. Написали они так: «В лесу у госпожи Лябовы случился пожар». А телеграфист в Гирокастре возьми да и передай по-нашему. Вот и получилось: «В… у госпожи Лябовы случился пожар». Прочитал Муса-эфенди телеграмму, аж глаза у него на лоб полезли. «Сволочи! – орет. – Смеяться надо мной вздумали?» И приказ: «Телеграфиста в тюрьму!»

Такие истории хоть изредка, но вносили какое-то разнообразие в унылую монотонность тюремных разговоров. Обычно заключенные толковали о своих заботах, о судебных процессах, чаще же всего об амнистии. Не проходило ни одного праздника, чтобы об этом не заходила речь. Начинал кто-нибудь один, остальные подхватывали и выдавали догадку за достоверное известие.

В те дни тоже только и разговору было что об амнистии. Двадцатипятилетие независимости – большой праздник! Наверняка будет большая амнистия, говорили все. Кто-то клялся, что он это точно знает, ему сообщил один знакомый, который служит в министерстве юстиции, другой поддакивал, что так оно и есть, ведь и ему то же самое сказал один приятель, который слышал все собственными ушами от самого премьер-министра. Третий клятвенно уверял, что это правда, и пересказывал по пунктам содержание указа, как будто заучил его наизусть. По-видимому, родственники заключенных распространили слух и за стенами тюрьмы, потому что в газете появилось опровержение. «В последние дни, – писала газета, – распространились слухи о якобы подготавливаемой правительством амнистии преступников, отбывающих наказание в тюрьмах королевства. Наша газета обратилась за информацией в компетентные органы и сообщает читателям, что никакой амнистии в ближайшее время не намечается».

Опровержение подействовало на всех, как холодный душ. Разговоры заключенных об амнистии прекратились, воцарилось уныние, все ходили мрачные. В тот день Лёни неожиданно вызвали на свидание.

Он, как и все, был подавлен и не находил себе места от тоски по дому. В соседней камере кто-то меланхолично напевал:

Кипарисы шумят в Намасде,
Здесь, под ними, мы встретились снова.
Ах, к моей горемычной судьбе
Снизойди и скажи мне хоть слово…

– Лёни Штэмбари! Лёни Штэмбари! – послышалось из коридора. Лёни прислушался. – Лёни Штэмбари! – позвал какой-то заключенный, просовывая голову в дверь камеры. – На свидание.

Лёни выскочил в коридор. Кто это может быть?

В соседней камере пели:

Не пропадай ты так надолго,
Ведь без тебя мне свет не мил.

Лёни побежал к выходу. За железной решеткой толпился народ: крестьяне из разных мест, хорошо одетые господа, какая-то женщина в трауре, старуха, держащая за руку двоих детей, суетящиеся надзиратели. Кто-то плакал в голос, пожилая женщина тянулась погладить сквозь прутья решетки молодого парня, женщина-горянка что-то громко рассказывала. Среди заключенных, вызванных на свидание, вертелись и такие, к кому никто не пришел, и они пробрались сюда поглазеть на посетителей.

– Лёни! Лёни!

Он ожидал увидеть отца или кого-нибудь из деревни и как-то не заметил за головами посетителей господина Демира и Шпресу.

Охранник открыл дверь, и Лёни очутился меж двух стальных решеток.

– Как дела, Лёни?

– Все хорошо, господин Демир. А вы как живете?

Покраснев, Лёни протянул руку Шпресе. Она, в светлом платье, казалось такой чистой, а в каком же виде был он – обносившийся, грязный, небритый, обросший.

– Дома у тебя все в порядке, Лёни. Отец здоров. Не смог сейчас приехать – уехал в Дэлыньяс, но скоро тебя навестит.

– Тебе большой привет от Вандё, – сказала Шпреса. – Мы его взяли к себе, ты знаешь? Он в школу ходит. Видел бы ты, как обрадовался Агим!

– Как госпожа Рефия?

– Хорошо, передает тебе привет.

– А зачем отец поехал в Дэлыньяс?

Господин Демир удивился.

– Ты ничего не знаешь?

– Нет. А что случилось?

Учитель горестно покачал головой.

– Беда никогда не ходит одна, так-то, Лёни. Твоего отца выселили из деревни.

– Кто выселил?

– Бей. Ты же знаешь, земля ему принадлежит.

– Но выгонять-то за что? Нет такого права! – закричал Лёни.

– Какое тут право, сынок, оставь, – тихо проговорил учитель. – Ты об отце не беспокойся. Он опять устроился в кирпичную мастерскую, старое ремесло вспомнил, поселился у сестры в Дэлыньясе.

У Лёни потемнело в глазах от ярости, он застонал, сжав зубы.