Под властью пугала

Дворик был переполнен заключенными. Большинство ходили туда-сюда, разговаривая друг с другом. Они спешили воспользоваться долгожданной прогулкой, чтобы размять затекшие от круглосуточного сидения и лежания ноги. Некоторые сидели в холодке у стены, тут и там собрались группки, о чем-то разговаривали. Все, бледные, нечесаные, почти все небритые, в потрепанной одежде, черные от грязи, смотрели угрюмо и беспокойно, редко можно было увидеть живой взгляд или улыбку… Некоторые держались настороженно, особняком, зорко оберегая свое одиночество. Сидевший поодаль дервиш с длинной клочковатой бородой, в засаленном халате и надвинутой глубоко чалме, ударял себя кулаком по голове, беспрерывно повторяя: «Ну зачем мне это было нужно? Зачем?» В другом углу сидел, сгорбившись и уставившись в землю, щуплый пожилой крестьянин, изжелта-бледный и осунувшийся, заросший сероватой щетиной, с белыми как снег, коротко остриженными волосами. Он беззвучно плакал, крупные слезы падали ему на колени. Какой-то человек мерил шагами дворик, то и дело тяжело вздыхая и встряхивая головой, словно он пытался избавиться от мучивших его мыслей.

Даже здесь, под открытым небом, в нос ударяла вонь, напоминавшая запах разлагающейся зелени на болоте в Роде.

Лёни захотелось поговорить с кем-нибудь, он пожалел, что не ответил тому человеку в широких штанах. Ну что ему стоило сказать, почему его посадили? Будто и так не узнают!

Лёни осмотрелся. Его взгляд задержался на щуплом старике. Грубошерстная одежда, рубашка без воротничка, с вышивкой, едва заметной из-за грязи, почерневшая такия – похоже, что они со стариком из одних мест. Лёни подошел и присел рядом.

– Ты откуда, дедушка?

Собственный голос показался ему странным и каким-то чужим. Он уже давно ни с кем не говорил.

Старик поднял голову и внимательно посмотрел на Лёни.

– Спасибо, сынок, хорошо, а ты как?

– Откуда ты? – переспросил Лёни.

– Из Мюзете.

– Земляки, значит. Я тоже оттуда.

– Откуда же?

– Из Роде.

– Чей же ты из Роде, сынок?

– Кози, Кози Штэмбари. Знаешь такого?

– Знаю, сынок, как не знать. За что же тебя посадили? Тоже небось за недоимки эти проклятые?

– Нет, дедушка, не за недоимки. А тебя за них?

– За них, сынок, за них. Заели они меня совсем. Да разве я могу выплатить им все, что они требуют? Они ж дерут все, что накопилось за нами аж со времен Австрии! А у меня семеро детей, сынок, семеро! Ведь вот забрали меня, а в доме ни единого кукурузного зернышка не осталось. Они теперь, горемычные, с голоду перемрут!

Старик еще больше сгорбился, и снова из глаз его потекли слезы. Лёни стало жаль его.

– Держись. Есть бог и для твоих детей.

– Какой там бог, сынок, он нас позабыл совсем. Если б хоть разок взглянул на нас, разве бросил бы в такой беде? Бог, он только богачей да беев и видит!

– И то верно, дедушка. Так оно и есть. – Лёни понимал, что старик говорит все это просто от отчаяния, не потому, что так думает на самом деле. – Ну, если не бог, то хорошие люди найдутся, позаботятся о твоих детях.

– Да где ж таких найдешь, сынок, нету их. А если и есть, так что они могут? Им своих-то нечем кормить, куда уж до моих!

– Опять плачешь, дед Ндони? Не надо! Закуривай!

К ним подошел высокий горец в чистых белых штанах, в новых опингах, вышитой безрукавке и белоснежной телеше, подпоясанный цветным поясом. У него было мужественное лицо с седыми усами и короткая седеющая шевелюра. Горец вытащил табакерку и бросил ее на колени деду Ндони. Сам он уже курил, вставив цигарку в длинный мундштук с янтарным наконечником. Присев на корточки напротив старика, горец обернулся к Лёни:

– А тебя когда привезли, парень?

– Вчера вечером.

– Откуда ты?

– Он из наших краев, господин Хайдар.

– Вот как. А как тебя звать?

– Лёни Штэмбари мое имя.

– Носи его на здоровье. Закуривай и ты.

Лёни взял табакерку и осторожно открыл. Ему нравился этот горец. Было что-то подкупающее в его внешности. Лёни отметил про себя, что лицо у него вовсе не такое уж суровое, как показалось вначале, а в разговоре оно то и дело освещалось улыбкой.

– Спасибо!

– На здоровье!

Лёни прикурил от самокрутки деда Ндони, но закашлялся после первой же затяжки. Отвык за два месяца.

Хайдар взглянул на него.

– Крепкий.

– Еще какой крепкий!

– Что там слышно об амнистии, господин Хайдар? Говорят, амнистия будет в ноябре? – спросил дед Ндони.

– Говорить-то говорят, да разве можно этому верить? Здесь только об амнистии и говорят без конца.

– Господин Зейнель сказал мне, что в нынешнем году многих выпустят, праздник будто большой будет. Как же это он называется?…

– Двадцать пятая годовщина независимости.

– Вот-вот! Говорят, будто выпустят всех заключенных.

– Дай-то бог! – Чувствовалось, что Хайдар говорит это, лишь бы не портить настроения деду Ндони. Взглянув на Лёни, он незаметно ему подмигнул.

Послышался крик надзирателя:

– Все по камерам!

Они медленно поднялись, стараясь растянуть время прогулки.

Дни, пришедшие вслед за первым, казались Лёни какими-то призрачными, как во сне, один незаметно переходил в другой: утром подъем, потом прогулка, переброситься несколькими словами с одним, с другим, потом опять в камеру, опять разговоры от нечего делать, расспросы, бесконечные толки по поводу амнистии. Постепенно он знакомился с товарищами по заключению. Они уже знали, за что посадили Лёни, а теперь каждый день он узнавал, что привело в тюрьму одного, второго, третьего. Чаще всего он узнавал это с чужих слов, но иногда кто-нибудь рассказывал о себе сам. Зачин у всех был один и тот же: сижу ни за что. Слыша это постоянно, Лёни вскоре и сам стал отвечать так же. За что посадили? Да ни за что! Ни один не начинал рассказывать, не произнеся прежде этих слов.

Прошло уже около двух недель, как Лёни привезли в тиранскую тюрьму. Как-то ночью он не мог заснуть. Было душновато, светила полная луна. Свет ее, проникая в камеру, отбрасывал тень от решетки на стену над головами заключенных, спавших на нарах, покрытых рогожами. Низкие дощатые нары тянулись по обеим стенам камеры. Лёни повернулся на бок и закрыл глаза.