Неформал. книга третья

– Пойду, – отвечаю, – чего не сходить?

Ну мы договорились с ним встретиться после занятий, мне надо было в общагу заглянуть да из тайника кое-какую снарягу выгрести.

Еле-еле я оставшиеся занятия высидел. Если бы там физкультура была или еще что-нибудь интересное, вроде древней литературы, оно, может, еще и ничего. Но литератора у нас нет, сократили. А психологию отношений вела все та же лидер Ираида. Причем, не понимала совсем наша старая дева, что в реальности все ее ученики в этой самой психологии шарят – лучше Фрейда и Юнга вместе взятых. А попробуй без психологии выжить у нас в интернате! Даже Джокер-одиночка и тот свое место знает. Знает, к кому и как подойти, кому сколько дать на лапу, чтобы легче жилось. А те, кто не знает или сопротивляются, те долго не живут! Тут куратор Ромберг все быстро пронюхивает, знает, подлец, чем это ему грозит, разборки да убийства в интернате ему не нужны, и он под предлогом слабого здоровья переводит таких бедолаг в централ под Тверью. А из централа никто и никогда не возвращался. Из централа не сбежишь, да, говорят, и не захочешь. Напичкают таблетками под завязку, и будешь смотреть всю оставшуюся жизнь на небо через решетку. Хотя и это, может быть, тоже слухи. Раз никто оттуда не возвращался, откуда же тогда знают, что там все именно так, а не иначе? Может, там вообще по-другому. Страшнее и проще.

В общем, вернулся я после занятий в интернат, поднялся на третий этаж в свою комнату, а там уже Длинный сидит. Длинный не только мой приятель, но еще и сосед по комнате. Это мне повезло. Вон у Шнурка в соседях местный стукач – Куля. Он же Евгений Меркурьев. Та еще личность… А у меня, считай, под боком надежный человек. Правда, с Длинным еще объясниться надо было, почему я один иду, а его с собой не зову. Но как только я вошел в комнату, так сразу понял, что Длинному не до меня. Сидит, бедолага, на кровати прямо в школьной форме, руки свои огромные между коленок зажал и смотрит перед собой так странно. Волосы темные на лицо падают. И даже голову не повернул, когда я вошел. И тут я только сообразил, что не было его на последних уроках. А если не было, значит, таскали либо к директору, либо к куратору, третьего не дано.

Встал я перед ним, и тут он голову поднял, и я увидел, что у него лицо слезами залито. Я даже понять ничего не успел, ну не было такого, чтоб Длинный плакал, но тут он носом шмыгнул совсем по-детски и говорит:

– Знаешь, Шурыч, а у меня батя с зоны откинулся! – и улыбается. Улыбается, а слезы по лицу так и текут.

Я замер.

Шурычем меня зовут именно из-за Длинного. Он ведь тоже Александр, как и я, только его все Саней кличут, а меня – Шурычем, чтоб не путать. Это потому, что он тут первый появился, а уж потом, через год – меня привезли. Только я, в отличие от Длинного, ничего не помню про своих родителей, хоть и было мне тогда шесть лет. Ну вообще ничего. А Длинный помнит. И как мамка умерла у него, и как бате срок дали за политическое безразличие: то есть за то, что не донес на кого-то. Ну вот не прошло и одиннадцать лет, как его выпустили.

Сын почти взрослый.

Я начал было переодеваться, потому что спешил на встречу с Джокером, а тут вдруг остановился. Это что же получается? Нам же год остался доучиться – до мая следующего года, мы с Длинным вдвоем хотели в армию пойти, чтобы после учебки, когда нам по восемнадцать стукнет, в одну часть попасть, а потом, если понравится, так и по контракту остаться. И это был отличный выход для таких, как мы – без роду, без племени и без гражданских прав. Через пять лет службы мы могли устроиться на нормальную работу здесь, в Москве, а если прослужили бы все десять, так и на высшее образование тоже могли бы рассчитывать. А так – кому мы тут нужны, интернатовские выкормыши? Никому. Нет, ну у некоторых, конечно, была родня, дом, было куда вернуться. Но только не у меня. У меня только Кутузов и был. А что Кутузов? Ни я ему не нужен, ни он – мне.

Длинный всегда говорил о том, что если его батю и выпустят, то только лет через двадцать. И вот – на тебе! Отпустили… И не просто отпустили, но еще и сына отдали, что уж совсем редко бывает.

Это значило только одно: что Длинный завтра уедет. Насовсем. Он уедет, а я останусь. И не факт, что когда-нибудь встретимся. Потому что видел я такие штуки не раз и не два. Вся местная дружба рушилась, как только находились родные люди. Ни разу такого не было, чтобы те, кто отсюда вышел, по своей воле возвращались, повидаться или там на выпускной. Да разве можно было их в этом винить? Кто же по своей воле в тюрьму вернется? Даже на время?

Так вот, сел я на свою кровать, не успев и до половины майку натянуть. Сижу. Чувствую, во рту пересохло. Думаю. Если Длинный уедет, мне придется плохо. Сожрет меня Чика, как пить дать, сожрет. Чика – это прозвище такое, сокращение от Чикатило, был такой маньяк в прошлом веке.

Здесь, в интернате, Чика возглавляет банду. Юридически это называется «этническая преступная группировка», и таких группировок, если верить всей той чуши, что вливают нам в уши по каналам лаймера, у нас нет. И не было никогда. Все вычистили еще пятнадцать лет назад, когда Халифат штурмом брали. Так что сожрет меня главарь несуществующей группировки и не подавится. Давно на меня зуб точит. Это Длинный не дает с меня скальп снять. Длинный, он, знаете, какой! Это он только выглядит несуразно, а так он в драке настоящий берсерк. Его, главное, разозлить как следует. А потом у него глаза белыми становятся, и – держите меня, семеро! Видали, какие у него ручищи? Даст разок и все, в больнице человек.

Ну так вот, сижу я и чувствую, что сердце у меня падает куда-то вниз, падает и поддержать его некому. Сглотнул я и говорю:

– Когда уезжаешь?

– Завтра, – отвечает и улыбается снова сквозь слезы, и видно, что рад-радешенек. Хотя чему радоваться? Это одиннадцать лет назад батя был батей, а Длинному было пять лет, а теперь что? Длинному шестнадцать, отца он не видел и даже не помнит толком, каким он был. Ну то есть помнит, конечно, но не так ведь, как если бы вчера расстались. Верно? Но друг есть друг, и у друга сегодня радость. Он домой уезжает.

– Отходную будешь праздновать? – спрашиваю.

Кивает.

– Вечером, – говорит, – после отбоя. Я Шнурка позвал да Ваську-лысого, да Серегу еще.

Посидел я, посидел, подумал. По крайней мере, не пришлось объяснять Длинному, почему один ухожу. Да он и спрашивать меня ни о чем не стал, совсем шальной от радости был. Подскочит, начнет вещи собрать, а все из рук валится, потом снова сядет на кровать и сидит, то ли смеется, то ли плачет.

Залез я в карман, отслюнявил тридцатку, отдал свою долю на отходной.

– Пиво только на меня не покупай, – сказал. – Ну его на фиг, а то меня куратор затопчет. Так и ждет, чтоб в централ засадить.

Тут я наконец одеваться закончил, рюкзак за спину закинул, ноги в ботинки сунул и до двери пошел.

– А ты сам-то куда? – всполошился вдруг Длинный.

Надо же, заметил! Но я только рукой махнул.

– К отбою приду. Будь! – и в коридор вышел.

А там я за угол свернул и быстро по лестнице спустился на цокольный этаж, а потом на цыпочках прокрался мимо бойлерной, где старый Киловатыч жил, он у нас в интернате и за электрика, и за дворника, и за слесаря был. Добрый старик, безобидный. Думаю, что он даже доплату не получал за свою работу, хотя дневал и ночевал прямо здесь, в общаге. Доплату, небось, куратор с директором между собой делили.

А потом я мимо прикрытой двери старой библиотеки проскользнул, туда за ненадобностью все старые книги спихнули, и к двери подошел, которая прямо в Кирочкин переулок выходила. Дверь, конечно, на электронный замок закрыта была, но я же не первый год здесь живу! У меня давно ключи почти от всех дверей в этом здании сделаны, да и в административное я тоже, если понадобится, смогу залезть.

И вот провожу я, значит, ключом по датчику и тут понимаю, что за спиной кто-то стоит. Я замер. Хорошо, если это Киловатыч, а если это вохра? Тогда пиши пропало! О том, что со мной будет, если это сам куратор, я даже думать не хотел.

Ну стою я так, думаю, а сам весь в напряжении. А тут сзади тоненько так вздохнули, и я расслабился. Ну конечно, это Натали. Везде свой нос засунет: работа у нее такая. Поворачиваюсь я к ней, смотрю сверху вниз. А она маленькая такая, худенькая, пробор такой ровненький в светлых волосах, платье, как всегда, длинное, темное. Смотрит на меня с укором, но Киловатыча, надо отдать ей должное, не зовет. А потом шепотом так меня спрашивает:

– Ты куда собрался, Соловьев?

Соловьев – это моя фамилия.

– Надо, – говорю, – очень, Наталья Анатольевна. А то разве бы я посмел? – и слышу, как щелкнул за спиной замок. Это дверь открылась.

– А правила внутреннего распорядка, Соловьев, для тебя не указ? – тихо так она спрашивает.

Главное, в таких случаях – не оправдываться, раз оправдываешься, значит, виноват.

– А кому они указ? – отвечаю. – Может быть, Чике и его компании? Или вон лидеру Евгении, которая что ни ночь, то нового мужика к себе в комнату тащит? Да и поздно меня воспитывать, все, вырос я уже, Наталья Анатольевна.

Она вздохнула снова так легонько, покачала головой. Ну тут я уже понял, что шум она поднимать не будет.

А она все смотрит, не уходит.

– Ты, Соловьев, учился бы лучше, – говорит, – чем по улице шататься. А то ненароком подстрелит тебя кто или того хуже – сядешь. И в библиотеку ты давно не заходил. Книги не сдал.

Как в воду глядела Натали! Но тогда я ведь этого не знал, тогда я о другом думал. О том, что мне надо спешить, если хочу на встречу с Джокером успеть. А книги? Ну что книги? Сейчас их никто почти не читает, ну разве такие, как я, которым денег не хватало на электронные издания и на программы всякие, чтобы из сети все выкачивать. Ну вот от нужды я и приспособился. Зачем тратиться, если можно спуститься в подвал и там все на бумаге прочитать? Сначала читал, потому что денег не было, потом пристрастился. Сперва все больше художественную литературу читал, а потом за учебники старые взялся. За предметы, которые давным-давно исключили из школьной программы. Просто интересно было. Но теперь с книгами покончено. Навсегда.

Жалко мне вдруг стало Натали. Ну что она несет такое? Сама же знает: учись не учись, а все равно, кроме как через армию, никто из нас не достигнет ничего. А в армии сейчас такое дело – война. Кто не убит, тот инвалид. Зачем тогда вообще учиться? Про девчонок я вообще молчу. Для борделя даже азбука не нужна. Ну разве какой повезет и ее замуж возьмут. Хотя здесь в Москве интернатовских берут неохотно. Жилья нет, гражданских прав – никаких, работу хорошую ни в жизнь не найдет. Зачем нужна такая жена? А знаете, каков процент самоубийств среди выпускников? Говорят, почти тридцать. Еще половина спивается и скалывается в течение нескольких лет. Остальные? Остальные кто на каторгу, кто на поселение. Выживают единицы.

Очень я хотел стать одним из тех, кто выживет.

Но ничего из этого я Натали так и не сказал, да думаю, она и сама все это знала, иначе бы не радовалась так, что я в библиотеке пропадаю, а не в качалке или на улице. А ведь зря. Взял я ее за плечи, а плечики у нее худенькие совсем, словно недоедает, отодвинул в сторону.

– Вы, Наталья Анатольевна, не волнуйтесь так, я к отбою буду, вы лучше идите к себе в библиотеку, а то тут дует, простынете, – говорю ей.

А как тут дует? Жара на улице. Вот уж ляпнул так ляпнул! Ну она постояла и пошла. И понял я тут почему-то, что не сдаст она меня ни сейчас, ни потом. Жалко ей меня. Тоже мне, нашла, кого жалеть! Лучше бы себя пожалела. Сидит целыми днями в подвале в этом, а ей, наверное, тридцатник уже, еще пять лет и стареть начнет. Так и останется старой девой, как эта жирная Ираида.

Но тут я толкнул плечом дверь и вышел в переулок. Чтобы камеры не засекли, я капюшон накинул, очки темные надел, прошел по стеночке за угол, там через забор сиганул на территорию соседнего госпиталя, а потом пробежал через широкий госпитальный сад, снова через забор махнул…

Остановился я только тогда, когда два квартала отбежал. Теперь можно было никуда не спешить, чтобы не привлекать лишнего внимания. Да и Чика с дружками тусовались обычно рядом с интернатом, тут их, конечно, тоже можно было встретить, но уже по одному. А по одному они опасности не представляли.

А потом я свернул на Уральскую, там из подвала одной из пятиэтажек вытащил свой велосипед и кое-какое снаряжение: так, по мелочи. Ну сложил снарягу в рюкзачок и дальше покатил – к Партизанской, там в Измайловском парке, у приметной скамеечки под старым каштаном и была у меня назначена встреча с Джокером. Отсюда мы должны были идти к центру уже понизу. Так было безопасней, да и на улицах на патрули можно было нарваться. А кто мы такие здесь, в городе? Никто. Даже каунтеров нет. Арестуют нас, да и все.

Джокер уже ждал меня в парке, сидел на спинке скамейки в условленном месте, курил свои черные сигареты. Дым у сигарет был почему-то зеленый. И чего он туда добавлял? Красителей? Меня увидел, окурок в урну бросил, в этом он всегда чистюлей был, со скамейки спрыгнул, закинул рюкзак за спину, и мы вглубь парка потопали. Там, в гуще кустов, был вход в технические тоннели – узкий бетонный лаз. Кроличья нора да и только. Ну мы туда и нырнули по очереди. Сначала Джокер, а потом, несколько раз оглянувшись вокруг, – я. Я и тогда, и сейчас готов поклясться, что не было там никого, и никто не видел, как мы туда спустились. Наощупь враспорочку мы слезли в более широкий коллектор и пошли, пригнувшись, к Семеновской. Идти нужно было долго, и поэтому Джокер торопился. Мы почти не разговаривали. Тут под землей разговаривать – себе дороже станет. Да и о чем? У Джокера свои дела, мои неприятности его не касаются. А мне о чем его расспрашивать? Все равно толком ничего не расскажет.