Аметистовый глаз. Современная проза

Подпись гласила: «Не твой друг, и не твой враг».

Это, что еще такое? Не мой друг и не мой враг?! Секрет?.. Неужели еще один «разоблачитель»? Но зачем ему делать такой подарок? Оставив кулон на столе, я отправился в спальню, чтобы выяснить у Карлы, кто доставил подарок. Однако ее там не было, затем в смятении помчался на кухню, где обнаружил записку на холодильнике:

«Мой гений! Любовь всей моей жизни! Надеюсь мой сюрприз, порадует тебя. Одень его – мы увидимся вечером! Целую, Карла.»

Я вздыхаю с облегчением, мне понравился кулон, но черт возьми, эта странная записка – Карла превзошла саму себя. Молодая и дерзкая, она уже в начале знакомства сразила меня своими выходками: то придет на званый ужин в одном лишь прозрачном платье, а на следующий день ошарашит всех одеянием монашки. Карла играет на контрастах, Джонатан приказал беречь ее, потому как каждая выходка повышает мои картины в цене. Для меня это неважно. Я влюбился в Карлу с первого взгляда и сразу понял, как же страшно любить по-настоящему, особенно когда тебе под шестьдесят.

***

Я слышу оживленный гул, Джонатан с радостью сообщил, что прибыло много народу. Пресса, куча гостей, фотографы – вечер обещает быть шумным. Меня охватывает сладковатый мандраж: я сижу в позолоченной ванне на колесиках, прикрытый полупрозрачной занавеской, на которой просвечивается принт Венеры Ботичелли. Джонатан кладет руку мне на плечо: «Я в тебя верю и всегда верил! Покажи им, какими должны быть аукционы у великих художников современности!». Затем он смотрит на меня, задумывается и добавляет: «Слушай ты как-то, простовато что ли, выглядишь, будто чего-то не хватает».

– Чего например?

– Ну я не знаю, может галстук оденешь? Для экстравагантности.

– Нет! Никаких галстуков!, – восклицаю я, – жди, сейчас вернусь!

Я вылетаю из ванной, обернутый полотенцем, и мчусь в свой кабинет! Вот оно: хрустальное яблоко, довольно внушительных для кулона размеров, на бронзовой цепочке. Уж оно-то произведет нужное впечатление. Возвращаюсь к Джонатану и демонстрирую украшение.

– Чертовски красивая штука, одобряю. Придумаем ей потом легенду.

– Это подарок Карлы, – гордо заявляю я.

Тут же словно богиня, красиво стуча каблуками к нам подходит моя возлюбленная. На ней сияет атласное платье греческой богини, а голову украшает благородный лавровый венок. «Карла! Ты, как всегда, прекрасна», – я встаю, чтобы обнять ее, но она первым делом замечает хрустальное яблоко, которое все еще разглядывает Джонатан.

– Прости, что опоздала любимый! Но боже мой, что за потрясающая вещь? – обращается она к Джонатану

– Разве это не твой подарок? – удивляется он.

– О нет, мой подарок ждал Тейлора в библиотеке. Неужели, мистер Бернс, вы туда не заходили? – улыбаясь спрашивает она.

– Не-ет, – говорю я, а сам уже жалею, что взял яблоко, неизвестно кто и с какими мыслями его прислал?

Пару мгновений мы молча переглядываемся и меня охватывает беспокойство, хотя виду я стараюсь не подавать. «Ладно, – говорит Джонатан, – потом разберемся. Одевай кулон, и поехали время поджимает. Твой Выход Тейлор!». Его свист эхом скачет по залу, после чего к нам подбегает служба охраны. «Посади Карлу в первый ряд!», – последнее, что я успеваю выкрикнуть.

***

Словно Посейдон в позолоченной ванне я въезжаю в зал, который раздается бурными аплодисментами. Лед яблока вызывает во мне какой-то странное чувство в области сердца. Стало холодно, руки озябли, а пальцы ног как будто заледенели. Пока начинаются торги, я с нетерпением включаю воду и приступаю к омовению. Вода теплая, но этого мало, чтобы согреться. Почему-то думаю о Карле, вспоминаю ее лицо улыбку, что-то в этом было не то. И как я раньше не замечал! Она смотрит на меня со снисхождением, елейное воспевание моего гения – всего лишь способ ее существования. Она не любит меня, более того, прямо сейчас я понял, что у нее другой. Как «кстати»… в момент, когда мне предстоит написать картину я осознаю, что являюсь никем иным, как глупым стариком, которому наставляют рога.

Вода теплая, но мне холодно, громоздкое хрустальное яблоко, очень гладкое и морозное словно арктический лед. Как же все не во время: Карла, кулон.. мое самочувствие ухудшается. А что если это расплата? Расплата за то самое? За то, что я решился…

Решился на что? На то, чтобы перестать быть ничтожеством? На то, чтобы изменить свою жизнь? За это расплата? … Внезапно, будто не мой голос зазвенел в голове: «Ты извратил суть рассказа, выписал себе несчастную индульгенцию.. и что теперь? Ни-че-го. Все осталось тем же, сменились лишь декорации». Еще несколько минут я пытаюсь понять мои ли это мысли, или бред уязвленного изменой ума. Лед хрусталя сковывает меня, и на мгновение все замирает. Я слышу как стучит мое сердце. Проходит еще несколько минут, как вдруг я резко выключаю воду.

Мысли выстроились в идеальную кристаллическую решетку, в которой нет изъянов, масок и драм. Я оборачиваюсь полотенцем, и делаю шаг из ванной. Толпа ревет, аукционист в недоумении. Подхожу к микрофону и делаю глубокий вдох, была ни, была, я начинаю свой монолог.

«Любите ли вы лицемерие так как люблю его я?», – я окидываю взглядом затихшую публику. «Пока вы готовитесь выразить свое благочестивое фи, я размышляю сколько раз в день каждый из вас выступает в роли паяца и лизоблюда», – кое-где в зале слышатся перешептывания и недовольный гул.

«Не стоит так возмущаться, выбор масок этого мира намного шире и я это учел, однако речь не о том. Речь обо мне. Я один из самых высокооплачиваемых художников современности, главный лицедей и мистификатор мира искусства! Общественность ликует встречая меня, галеристы падают ниц, а торгаши-аукционисты молятся на мои шедевры в надежде сорвать куш. Те кто осмелился сказать правду о моей бездарности, тонут в упреках поклонников: «вы не понимаете – это искусство!», – или «попробуйте сделать также», – и прочая чушь. Им нравится мнить себя теми избранными, понявшими едва уловимую вложенную мной суть. Смеюсь в лицо и тем и другим. Я вас обманул, заставил думать о том, чего на самом деле нет. Большинство из моих картин пустышки, в которых вы умудрились узреть вселенную; я нарисую тонкую красную линию на белом холсте и бах! Все готово, осталось лишь приправить мазню словесным обрамлением: «Линия жизни девочки Элли из города N». Отлично. Продано! Выставка, группа людей собралась именно у этой картины, они обсуждают, что за девочка, наверное у нее трагичная судьба или наоборот? Эй Господа! Трагедия в одном – никакой девочки нет. Есть лишь одно ваше стремление выдавать желаемое за действительное, и поглощать ложь столовыми ложками на завтрак, обед и ужин.

Помню свое первое лицедейство. Еще в школе будучи хилым не способным постоять за себя ребенком, я был вынужден рисовать портреты местного школьного задиры. Я вставлял его лицо в тела так горячо любимых им героев комиксов. Ненавидя кретина всей душой и желая ему смерти, я выводил карандашом незамысловатые линии его глупого лица. Частенько я представлял как воткну грифель болвану прямо в глаз, но на деле был вынужден лебезить перед своим потенциальным мучителем. Не сделай я пару таких шаржей, получил бы прямо в физиономию, а в худшем случае был бы натурально избит – в школе для этого не нужны особые причины. Именно тогда любовь к искусству и страх слились воедино, явив на свет неприкрытое лицемерие – я шаркал ножкой и метал бисер перед тем, кого боялся и презирал.

Так до меня дошло – эти вынужденные пороки столпы человеческой эволюции, без них наш мир непременно бы рухнул! Все перерезали бы друг другу глотки и утонули в крови. Шло время, и маски помогали мне в самые разные моменты. Где-то стоило надавить на жалость, в ином обществе я делался принципиальным и прямым ибо только так можно было снискать там расположение, в третьем высокомерным, а в четвертом сострадательным благодетелем. На деле же я не был ни тем, ни другим, ни третьим, я бесформенное нечто, полиморф – демон с тысячью лиц, ни одно из которых вы не увидите в моих картинах.

Пускай и поздно я понял две главные вещи. Первая: абсурдная простота лучше всякого изыска. Вторая: в мире искусства мой путь всегда против ветра. Я теряю интерес ко всему, что популярно. Сейчас в моде постмодернизм? Я пойду путем заурядной классики, кубизм? Что ж, тогда я художник реалист и не важно сколь плохи или хороши мои навыки.

Жестокая правда в том, что у меня никогда не было особого таланта, но кого это волнует?

В прошлом я был совершенно обычным студентом, пока на втором курсе не встретил Александра. Этот парень обладал невероятной способностью очаровывать собой всех вокруг. Он был расслаблен и раскован, и как будто ничего не боялся, иначе говоря маски, которые он носил, заставляли нас сжиматься в трепете и зависти. Именно у него я научился делать все наоборот, идти против ветра, хотя и не сразу. По началу я, как и все – боялся. Ловил курсы, тренды и направления, пытался в них влететь, пока не понял одного: как только я хочу попасть в струю, всегда становится слишком поздно.

Мы были студентами искусств, а это значило, что многие желали проявить свою индивидуальность через внешний вид: кто-то красил волосы, кто-то делал пирсинг, ну а серые обыденности вроде меня боялись себе позволить и то, и другое, поэтому ничем не выделялись. Но Александр и здесь нашел чем отличиться, обладая прекрасным лицом и ладной фигурой он совершил следующий финт: явился как-то с самой обыкновенной прической, в огромных очках с большими диоптриями и самой немодной толстой оправе, на нем была нелепая фланелевая рубашка, застегнутая на последнюю пуговицу и штаны, натянутые чуть ли не на уши. Он ходил так до тех пор, пока подражатели не стали копировать его образ в тех или иных вариациях. Как только он это заметил, то сразу же сменил свой стиль на нарочито деловой. Теперь его облачали выглаженные костюмы тройки, лакированные туфли, галстуки, белые накрахмаленные рубашки – он больше походил на биржевого брокера нежели на студента университета искусств. Половину третьего курса он пребывал в образе нищего, а другую половину мы видели Александра-франта с бабочкой и шляпе котелке. Он делал то, что до него не делали другие: не боялся быть нелепым или непонятым. Александр был очень талантлив. Абсолютно все ему давалось легко, каждая учебная работа нашего лидера, по мнению многих обрекалась на успех. Конечно преподаватели не спешили превозносить его способности, хотя и не могли не замечать очевидного таланта. Но мы студенты, о, мы боготворили Александра, и каждый из нас хотел походить на него.

Александр не любил ничего запланированного и обожал спонтанность, пускай и хорошо подготовленную. Однажды, он притащил ящик бутылок с кока-колой, и поставил его на одном из занятий. Когда мы стали их пить оказалось, что вместо колы там темный стаут! В другой день он пришел и посредством табличек с письмом заявил всем, что желает провести неделю в тишине, поэтому попросил никого из нас к нему не обращаться. Так он пытался найти вдохновение и узнать себя. Не удивлюсь, если все это была всего лишь комедия, и эксперименты он ставил над нами, а не над собой. После недели молчания мы все жаждали общения с Александром больше, чем когда бы то ни было.

Александр был из семьи среднего достатка, и мы очень удивились, однажды, обнаружив на его руке дорогие часы. Пристали к нему с вопросами, а он сказал, что они упали ему с неба. Как-то по дороге в бар он взял и бросил их нищему, вместе со всем, что у него было в кармане. В самом баре Александр сделал заказ на такую сумму, что мы не смогли расплатиться в складчину. Наш гений просто ушел, а самые богатые сокурсники должны были взывать к помощи родителей. На следующий день об этом возмущенно гудел весь курс, но когда Александр вечером позвал нас в бар, мы безропотно шли. Там он устроил битву шаржей, рисовал нас всего парой линий. Мы снова любили его, забыв про случай с большим счетом. Он был нашей движущей силой, душой настоящего художника. Мы точно знали, его судьба стать великим – уж он то умеет сделать что-то из ничего, создать шедевр из двух мазков, и главное может легко заставить всех говорить о себе. Мы обожали делать самопальные выставки в гаражах, и картины Александра, самые скандальные и безумные, имели ошеломляющий успех! Он нарисовал толстуху в виде зеленого пудинга на тарелке, в ней торчала вилка, а живот как будто вибрировал, и подписал: «моя Джульетта». В другой раз гвоздем программы стало изображение маленького ребенка, играющего с кучей упаковок из-под презервативов. Все свои картины он в последствии мог бы продать по баснословной цене, но случилось непредвиденное.