Времена

Я видел, как конная лава постепенно разогналась, длинные пики опустились и ударились о щиты первого ряда ратников с выставленными вперед и упертыми в землю копьями. Полетели наземь кони и всадники, взлетели в воздух разбитые щиты зосимовцев. Полностью разбить «стену щитов» мадьярам не удалось: ратники Зосимы выстояли, но несколько всадников провались сквозь строй, тут же сомкнувшийся за ними. На них навалились бойцы второй линии, подрезая коням сухожилия своим оружием и стаскивая всадников с коней. Вскоре стена пыли заволокла заречье и я уже ничего не мог разглядеть, но почему-то мне было спокойно за зосимовский отряд. Тархош явно допустил ошибку пустив в дело кавалерию – его воины имели бы больше шансов спешившись.

Повторялась история наполеоновской конницы под Ватерлоо, брошенной маршалом Неем в бессмысленную атаку на британскую пехоту и разбившуюся о бело-красные каре англичан. Трагедия, подобная так красочно показанной в старом фильме Сергея Бондарчука, свершалась сейчас прямо перед моими глазами, хоть и в меньшем масштабе, но зато воочию. Но до сражения при Ватерлоо было еще восемь с половиной веков, а мои братья сражались здесь и сейчас и я ничем не мог им помочь.

На нашем берегу кипел бой и в пыли лишь проскакивали люди, кони и оружие; разобрать что-либо было невозможно. Немного поодаль был еще один пригорок и на нем стояли трое. Олешко, сын Радонега, по прозвищу Попович стоял неподвижно, держа рукоять своего лука в левой руке и эта рука была почти так же неподвижна, как и вся его фигура. А вот правая рука ходила взад и вперед непрерывными монотонными движениями: выхватить стрелу из колчана на левом боку, зацепить тетиву, оттянуть за ухо, выстрелить. Это было похоже на непрерывно работающую мельницу. Стрела за стрелой летели вниз и вот колчан опустел. Но у ног стрелка лежали еще два колчана и мельница Куркуте снова заработала. В Олешко, казалось, исчезли человеческие черты: теперь это был механический автомат-андроид, машина убийства. По обе стороны от него стояли Добрыня и Куэрчи с обнаженными кривыми мечами, двуручным самурайским у Добрыни и более коротким, одноручным, у печенега.

Среди мадьяр оказался еще кто-то кроме Тархоша, понимающий музыку боя. Наверное, урон, понесенный ими от стрел был велик и к холму, на котором стоял стрелок уже бежали спешившиеся враги. Похоже, что-то случилось с луком, так как плечи Куркуте безвольно повисли, распрямившись. Это лопнула тетива, не выдержавшая непрерывной стрельбы и Олешко гнул свой лук, натягивая запасную. Венгры уже были близко и двое с кривыми мечами бросились им навстречу. Брошенный венгром дротик сразу пробил грудь печенега, но он продолжал бежать вперед, пока не пронзил своим кривым мечом убившего его врага. Оба они, уже мертвые, еще некоторое время стояли неподвижно, подобно некоей скульптурной композиции неизвестного автора.

Я видел Добрыню, окруженного со всех сторон мадьярами. Его кожаный пояс слетел или был разрублен, и обрывки порванной длинной рубахи развевались из-под короткой кольчуги, как экзотическая древняя одежда. Он размахивал своим кривым самурайским мечом, рубя и коля во все стороны и был сейчас удивительно похож на Сайго Такамори с картины в токийском музее: «Сражение на холме Уэно». На какое-то время он исчез из виду, полностью окруженный врагами, а потом я увидел как его поднимают на копья. Кажется я заскрипел зубами, нечаянно наступил на раненую ногу и застонал от боли. Снова красные круги поплыли перед глазами, а когда я снова смог видеть, то увидел как в кучу оставшихся в живых врагов врезался Муромец…

«Куда махнет – там улица, отмахнется – переулочек» – вспомнилось мне из детства. Оказывается, это было не совсем преувеличением. Нет, он не размахивал огромным, неподъемным мечом, как в старых советских фильмах, да и враги его были умелее кинематографических злодеев. Муромец вовсе не шел степенно и мощно, напротив, он скользил сквозь мадьяр быстро и легко, как горячий нож проходит через кусок масла. Тускло поблескивали два коротких клинка в его руках и очередной венгр лишь удивленно рассматривал кровь, льющуюся из разрезанного горла, груди или бедра. Да, у Горного Старца учили хорошо, в том числе и анатомии.

Олешко торопливо натянул тетиву и мельница снова заработала. Теперь я тоже начал понимать музыку боя. Все также бились неждановцы перед бродом, Илья приканчивал последних мадьяр, убивших Добрыню и Куэрчи, за рекой тоже продолжался бой. Но что-то уже необратимо изменилось в сражении. Прошла еще минута или две и венгры по нашу сторону реки побежали. Они не бросали оружия, но все же отступали, огрызаясь на неждановцев. Им вдогонку летели стрелы, даря тела водам Трубежа и лишь немногие выбрались на тот берег. Пыль там, где бились зосимовцы рассеялась и я увидел два войска, стоящие друг напротив друга. Ратники малого воеводы так и не разомкнули «стену щитов», которая стояла теперь намного ближе к нам и была короче вдвое: от отряда Зосимы осталось меньше половины. Венгров все еще было больше, но они уже не рвались в бой и молча стояли, пешие и конные, напротив наших ратников.

Заворичи: узнаю, что такое Л-энергия

Странный это был разговор, напоминающий, наверное, беседу Сигэмицу и Макартура на борту линкора «Миссури»… Мы встретились на броде через Трубеж. Остатки зосимовой сотни уже перебрались на наш берег, унося своего раненого командира: то ли Зосиме изменило хладнокровие, то ли схватка дошла до последней линии, но и он получил удар копья в бок. С нашей стороны пришли трое: Алеша, Муромец и я, причем опирался я на копье, которое с помощью наспех прибитой перекладины превратили в подобие костыля. С копьем мне было спокойнее: Тархош был опасен, а теперь еще наверное и зол. Его конь стоял по брюхо в воде брода: на западный берег ему теперь ходу не было. Нет, он не был зол, лишь мрачен и подавлен: Тархош признавал свою вину, хотя таких слов и не прозвучало.

– Мои мадьяры храбрые и умелые воины, у нас лучше броня и нас было больше – недоумевал он – Почему же мы разбиты?

– Тебе, унгарин, стоило бы биться в поле с войском ищущим добычи, а ты пошел на защищающих свой дом – пояснил Муромец – Разве тебе неизвестна разница?

– У нас давно уже нет дома – мадьяр опустил глаза – Теперь я понял.

– Откуда у вас Змеи? – поинтересовался я – И кем были их поводыри – эти люди в капюшонах?

– Это жрецы Хадура, бога войны – ответил он – Они из далекой страны на восходе, как и их чудища. Я рад, что ни тех ни других больше нет. Хадур получил свою жертву.

– Уходи, унгарин – сказал Муромец – Уводи своих людей как можно быстрее, пока мне удается удерживать своих от мести. Уведи своих женщин и детей.

– Вдов и детей – мрачно уточнил Тархош – Мы уйдем сейчас же, уйдем на север.

– Почему не на запад? – спросил я – Мы вас пропускали до битвы, пропустим и сейчас.

– Нам больше нет пути в Паннонию. Кому мы там нужны без наших шарканей? Теперь мы будем искать пустые земли на студеном море. Прощайте!

Он развернул коня, с трудом действуя левой рукой; правая висела плетью вдоль тела и на ней запеклась кровь.

– Что за рана у тебя на ноге, хазарин? – спросил он, повернув голову через плечо.

– Буду жить – усмехнулся я – Это твой шаркань постарался.

По лицу Тархоша пробежала тень.

– Мне очень жаль – непонятно сказал он – Да пребудут с тобой твои боги!

Теперь у него был под седлом вороной жеребец. Всадник и конь взобрались на невысокий левый берег, Тархош взмахнул рукой и оставшиеся в живых всадники двинулись рысью к синеющему неподалеку лесу. За ними потянулись крытые фургоны с сидящими на козлах женщинами, выглядывающими детьми и привязанными запасными лошадьми. Они шли еще долго в полной тишине: ни посвиста, ни крика, ни детского смеха, ни конского ржания. Потом Лес поглотил их навсегда…

Заворичи хоронили своих и чужих. Оставшиеся в живых: немногие невредимые и более многочисленные легкораненые копали большой ров, в котором нужно будет, без каких-либо почестей, захоронить тела мадьяр, «соловьев» и змеев. Потом придет время для братской могилы наших бойцов, а пока женщины обряжали их и творили молитвы: кто Перуну и Маре, а кто Иисусу. У нас больше не было ни жрецов, ни священников и людям приходилось говорить с богами без посредников.

Я смотрел на это сидя на холмике, там где Добрыня и Куэрчи приняли свой последний бой. Заворичи стали мне домом и я уже узнавал некоторых из вдов. Вот подошла жена Куэрчи с младенцем на руках. Нет, поправил я себя, это вдова печенега смотрит сейчас в его мертвые глаза. Рядом с ней встал кузнец Глеб с перевязанной рукой – ополченцы не выдержали и пришли на помощь ратникам Неждана. Кого они провожают? Печенега? Раба? Или степняка, нашедшего себе дом в Лесу, как нашел его я, израильтянин, за тысячу лет до своего рождения? Что оставил после себя Куэрчи? Сына? А ведь это не так мало. Пусть его генотип разбавится, растворится в миллионах других, но не исчезнет и будет время от времени рождать темноволосых смуглых русичей с нависшими бровями степняка. Подошел Алеша, молча сел рядом со мной. Он так и просидел не произнеся ни слова и я был ему за это благодарен. Потом пришла Анюта и сказала, что отец зовет меня.

Мы с Аней стояли около умирающего сотника. Неждан не смотрел на дочь. Он смотрел только на меня, только я был ему нужен в его последние минуты и я знал почему. Дротик пробил легкое и на губах умирающего пузырилась розовая пена. С трудом приподнявшись на локтях он попытался что-то сказать, но я разобрал лишь хриплое и вопросительное: «Ты!? Ты!?». Он пошевелил рукой, поймал мою ладонь и крепко, так что я вздрогнул от боли, сжал ее.

Понять сотника было нетрудно и я ответил так же невнятно:

– Клянусь! Навсегда! До конца моих дней!

Он меня расслышал и тоже все понял, шрамы на его лице побледнели, морщины разгладились. Теперь он мог позволить себе посмотреть на дочь перед смертью… А потом он уронил голову на траву и закрыл глаза. Спасибо тебе, отец, ведь с некоторых пор я невзлюбил закрывать глаза умершим.

Погибших при защите детинца мы похоронили в братской могиле и лишь для Неждана и Добрыни сделали исключение. Над телом будущего былинного богатыря мы насыпали, нет, не курган, а лишь небольшой холмик на высоком берегу Трубежа. Подошел Илья и воткнул в свежую землю самурайский меч. Рядом с Добрыней мы зарыли и Неждана. Улада нашла где-то большую гранитную плиту, неизвестно как очутившуюся в левобережных лесах, и я провел много часов, выбивая на ней имя и годы жизни. Раненая нога болела до потемнения в глазах, все сильнее и сильнее, порой я промахивался по зубилу и надпись получалась неровной. Так и остались на берегу два холмика: один с гранитным монументом и корявой надписью на нем и другой – с торчащей из земли длинной рукоятью японского двуручника. Там, перед этими могилами я снова упал, потеряв сознание…

Очнулся я в горнице сотникова дома, моего дома. Я лежал на лавке, голый и укрытый одеялом, и на меня, с осунувшимся и побледневшим лицом, смотрела моя Анюта. Некогда изумрудные глаза смотрели сейчас на меня мутной болотной зеленью, замутненные многочасовыми слезами. Я уже давно вернулся из боя и теперь она могла плакать вволю, но я не хотел ее слез.

– Ну что ты, родная – сказал я ей – Я просто очень устал и переволновался. Ведь в моем мире мне не доводилось сражаться.

Это была ложь и, кроме того, безумно болела раненая нога, ясно давая мне понять, в чем причина моего недомогания. Я попытался улыбнуться, но получилось у меня наверное плохо, потому что она закрыла лицо руками и отвернулась. Наверное, чтобы опять поплакать – у меня сжалось сердце.

– Посмотрим-ка твою рану – это была Улада, которую я до сих пор не замечал.

Она откинула одеяло, размотала тряпичную повязку и стала мять мне голень, а может и то, что раньше было голенью, потому что боли от ее нажатий я не ощущал, хотя нога болела непрерывно. Я с трудом приподнялся на лавке и взглянул на то, что должно было бытьа моей ногой. Большая ее часть была цела, но вокруг раны на голени расползалось большое пятно подозрительных желто-зеленых оттенков, которое очень мне не понравилось. Пахло от моей раны тоже далеко не розами. В горницу вошел Илья.

– Шалом, Арье – сказал он на иврите – Я привел ту, которая может тебе помочь.

Следом за ним вошла Веда, совсем не удивив меня своим приходом. Не здороваясь и не обращая ни на кого внимания, она деловито прошла ко мне, села рядом и начала мять мне рану такими же, как у Улады профессиональными движениями. Ее приход, казалось, разрядил атмосферу, привнес ощущение надежды и Аня перестала плакать.

– Это чемерь, отрава – сказала Веда.

Анюта тихо вскрикнула, а Улада вздохнула так глубоко, как будто долго не дышала прежде. Неужели вараны ядовиты? Никогда не слышал о таком, но и ящеров такого чудовищного размера я тоже не видел ранее.

– Нет, Лёва – прошептала Веда, в очередной раз прочитав мои мысли – Змеи не ядовиты. Это жрецы Хадура мазали им зубы отравой. Хорошо, что их больше нет, ни Змеев, ни жрецов.

Она посмотрела на меня и в ее светлых глазах я увидел грусть и еще что-то, что невозможно было идентифицировать. Ведунья стала водить рукой, делая пальцами круги у меня над раной и время от времени стряхивая с них что-то невидимое, как будто на ее пальцы налипало нечто неприятное и скользкое. При этом она шептала что-то неслышное и время от временя сплевывала в сторону. Постепенно боль начала ослабевать, а красные круги перед глаза побледнели и пропали. Сама Веда выглядела бесконечно усталой и на ее лице прибавилось морщин.

– Ну вот, я сделала, что смогла – сказала она и добавила виновато – Вот только могу я слишком мало. Боюсь я, Лёва, что отрава сильнее, чем я.

– Научи меня, великая! – храбро попросила Улада, но я видел, что она смертельно боится Веду.

– Ты не сможешь, знахарка – мягко ответила ведунья – Это не твое, ведь тебе придется отдавать слишком много жизни. Лечи лучше травами.

– Я отдам жизнь! – упрямо воскликнула Улада.

– Я отдам жизнь! – эхом повторила Аня.

– А я не приму! – не менее упрямо заявил я тоном, закрывающим дискуссию – Да и незачем. Мне уже много лучше.

Мне действительно было лучше, я попытался встать и у меня получилось. Вот только Веда продолжала смотреть на меня с жалостью.

– Я пойду – сказала она – Илиас меня проводит.