Абрамцевские истории

Вольдемара же от этой доброты неожиданной потянуло узнать, что же это происходит в интимной сфере? И он получил разъяснение.

– Ты что, глупенький, не знал, что у нас всё передаётся через обои? Все чувства и всё такое прочее. У нас даже пословица есть: «Был бы мужик, а обои-то достанем».

Ну, всё, спать и спать.

Но Володе было некомфортно, болело, жгло и чесалось там, где хвост. «А чесать-то чем? Присосками, что ли?» – подумал Володя и открыл глаза.

Уже было раннее утро. И ступеньки, и машина с незакрытой дверью, и трава – всё было покрыто росой. У Вольдемара почему-то были приспущены брюки, и комары нажалили поясницу и то, что ниже, от души. Пальцы левой руки защемило между ступеньками и ломило нещадно. Брюки были мокрые, а ключи от террасы валялись рядом на земле.

Вольдемар мутным взором рассматривал весь этот живописный ужас и увидел вдруг на заборе два светящихся розоватого цвета существа: с проволочками, ниточками, хвостиком, прозрачные. Вдруг они тихонько сказали: – Ну, кажется, проснулся. Пора, – и исчезли.

Вольдемар прошёл на дачу. Под глазом был синяк. Болели грудь, под коленкой, пальцы, копчик. В кармане брюк он нашёл маленькую пружинку, ниточку и кусок кожи, как у лягушки, но с присоской.

Он посмотрел на себя в зеркало и заплакал.

С тех пор прошло семь лет. Вольдемар не пьёт совершенно. Ничего. Даже «Балтику». Даже кока-колу и кофий. По утрам заходит к соседу Марку, пьют чай. Друзья появляются всё реже и реже: они знают, что никакого спиртного в доме у Вольдемара нет.

Но зато на даче живёт жена. Он умолял её приехать. Пригрозил, что постельное бельё менять не будет, так и будет спать на одном и том же. Угроза возымела действие. Но жизнь на даче у супруги скучная: никаких споров Вольдемар не выносит, на все упреки, вопросы или требования отвечает:

– Да, дорогая. Нет, дорогая. Как скажешь, дорогая. Ты права, дорогая, – и так далее.

Утром перед работой Вольдемар косит траву, делает небольшие стожки – для запаха. И поглядывает иногда на забор – не сидит ли там какой-нибудь пришелец из третьего измерения?

Странности такие и изменение характера Вольдемара волновали его супругу. Она ходила к ведущим врачам, психоаналитикам, сексопатологам и даже к одному анатому. Все в один голос заверили, что форма не опасная, тихая, живите, мол, и наслаждайтесь.

А вечерами, когда выпадет роса, флоксы пахнут чем-то волнующим, а пионы набирают вечерней влаги, у забора иногда вдруг появляется какое-то свечение нежно-розового цвета. Этот столбик света чуть покачается, походит вдоль забора, просочится сквозь щель и исчезает.

Вольдемар иногда это видит. Тогда он начинает волноваться, жена даёт ему капли, звонит и просит прийти соседа. Сосед, Профессор, сразу начинает говорить про смысл жизни, и под его монотонное жужжание Вольдемар засыпает и спит крепко и без сновидений.

Никто, кроме Вольдемара, про третье измерение не знает.

3. Живи с улыбкой

Лучший способ ладить с ближними – держаться от них подальше.

    «АиФ», № 27, июль 2002 г.

Профессор поддал последний раз: пар с раскалённой каменки, душистой донельзя от добавленного эвкалипта и пива, мягко и нежно начал снова обволакивать стонущее в удовольствии и истоме стотридцатикилограммовое тело.

«Всё, на сегодня всё», – подумал Профессор, предвкушая главное. А главное ожидало его у камина после баньки.

Сегодня был день относительно «свободный»: ни сотрапезника по посиделкам Ноймана, ни говоруна Икразова не ожидается. У всех какие-то дела нашлись. «И к лучшему», – подумал Перфильев. Поэтому-то и наслаждение себе после бани приготовил по первому разряду. То есть на круглом столе уже лежали две газеты «АиФ», а на них – порезанная большая луковица, кусок сала, да не просто, а с чудесной розовой прожилкой, да колбаса телячья, тоже уже нарезанная. Да камин, растопленный в полмощи, но не плох уже, нет, ей-ей, не плох. И ждали Профессора четыре бутылки пива простенького, без изысков, «Жигулёвского», в меру охлажденные. Да остаток, эдак граммов четыреста пятьдесят, «Зубровки», напитка, как считал Профессор, и полезного, и экономного, ибо стоимость её, то есть «Зубровки», была ниже, чем эти вот все кристалловские изыски – то с «чёрной головкой», то с «винтом», то с «гербами», то ещё чёрт-те с чем. А суть то одна – с простого народа деньги драть.

Когда Профессор парился и был один, он любил себя причислять к простому народу, которому власть эта (то есть любая, впрочем, власть) выпить не даёт на свои, а всё норовит содрать три шкуры, то есть три цены.

Вот такой кайф предвкушал (и по праву) Профессор, пытаясь вытянуться на полоке. Полок был коротковат, и Профессор неоднократно планировал его удлинить, да всё то руки не доходили, то времени не было, то настроения. «В общем, этим обязательно заняться нужно», – твёрдо сказал себе Профессор, пытаясь вытянуть ноги на заведомо коротком полоке.

А ноги вдруг сами собой вытянулись, повеяло откуда-то прохладой, Профессор в тревоге сел, не открылась ли дверь, ведь уйдёт, ей-ей уйдёт драгоценнейший с эвкалиптом пар. Но страшного ничего не было. Просто Профессор увидел себя вдруг в саду, яблони и вишни все в цвету, а наряду с цветом уже почему-то и плод висит. И запах – чудо как хорош от дуновения ветерка пахнет настурцией, резедой, розой немного и так тонко-тонко ландышем. Профессор, поскольку он из бани, был натурально совершенно голый. Газон перед ним простирался необъятный, ну, например, как поле для гольфа, а недалеко виднелись кустики. Профессор наш, кстати, был специалистом точных наук, механиком, гидравликом и несколько даже двигателистом. Помимо этого, он был и членом вымирающей КПСС.

Всё это я говорю для того, чтобы вы, читатель, понимали, что Профессор, конечно, был человек верующий, но в Бога, в Высший Дух, а уж никак не в чертовщину, во всяком случае. Поэтому к своему перенесению на поляну подошёл с чисто диалектических позиций. Просто он решил, что перебрал пару и надо из баньки срочно выбраться. Но… выбираться было некуда, он уже пять минут находился на полянке, в абсолютном неглиже, как мы уже отмечали, и матанализу, как и почему, научному осмыслению это действо не поддавалось совершенно.

– Ладно, не дёргаться и анализировать, – приказал себе Профессор. Но дёрнуться пришлось. Прямо на него, чуть подсвеченное послеполуденным солнцем, двигалось чудо. Это чудо было в облике молодой, гибкой, абсолютно не одетой женщины с распущенными по плечам длинными, струящимися медно-каштановыми волосами, ну просто Венера картины знаменитого Энгра, репродукции которого Профессор, кстати, недавно перед сном рассматривал. Пришлось дёрнуться.

Профессор прекрасно отдавал себе отчет, в каком он виде, поэтому, скрестив ниже живота руки, как это делает весь мужской пол, выходя, например, из бани в раздевалку, он начал пятиться к кустам, где и присел в позе, весьма скажем прямо, несолидной. Да что делать, ежели ты голый ну совершенно да годов тебе этак шестьдесят пять уже стукнуло, а на тебя движется чудо природы, да женского полу, да тоже абсолютно раздетое? Никакому диалектическому, гносеологическому, математическому или иному какому анализу эта ситуация не поддавалась.

Поэтому Профессор просто сел на корточки в кусты и даже прикрыл немного голову локтем: мол, да, сижу голый, в кустах, на карачках, но вас, мол, мадам, вроде и не вижу. Но нет и нет, видел. Видел на беду свою Профессор и грудь упругую с розовыми сосками, и лоно, призванное природой давать потомство чудесное, и пушок рыжеватый чуть ниже живота. Ах, Профессор не мог ни осмыслить происходящее, ни изменить его каким-либо способом. Он понимал, что он голый – это раз, и уже в меру старый – это два, а это немаловажно.

Но оказалось, что всё это совсем неважно.

Чудо природы подошло к Профессору так просто, протянуло руки и сказало голосом чарующим, с хрипотцой, чуть в оттяжку:

– Ну что вы, Профессор, вам, так я думаю, неудобно, давайте руку и выбирайтесь, а то, глядишь, там крапива. Меня зовут Селин, а вас, я знаю – Николай. Ну пошли же, у нас программа ещё не начиналась.

– Контроль и анализ, – бормотал себе Профессор.

А шли они уже с Селин по газону навстречу заходящему солнцу, взявшись за руки. Хотя одна рука Профессора всё же пыталась хоть что-нибудь да прикрыть.

– И куда мы? – спросил он, решив, несмотря ни на что, сразу взять тон чёткий, в меру – дерзкий, в меру – вежливый, в общем, по его понятиям, тон джентльмена, который, например, промок.

Селина отвечала со знанием дела:

– Вам нужно ведь лекцию читать на Нобелевском комитете, а перед этим зайдём перекусить, – и чарующе ему улыбнулась.

Пальцы Селин всё время были в действии: они то поглаживали руку Профессора, то большой палец ласкал венерины бугорки, то просто пожимали большую и влажную от всего происходящего ладонь Профессора.

К ресторану «Купель» подошли как-то незаметно, сели у окна. Селин заказала всё лёгкое: устрицы, тунец сырой, рыбу-соль на пару и вина белого – мозельвейн.

– И не тяжело, и перед докладом взбодрит, – щебетала она, словно не замечая, что только они голые, что это неудобно и неуютно.

«А кто же платить будет и как?» – спохватился Профессор. Селин вроде его мысли читала. Она наклонилась и чарующим шёпотом с хрипотцой проговорила:

– Да не волнуйтесь вы, право, Николя. За всё уплачено.

Профессор, тем не менее, головы не потерял. Он анализировал. И приходил к мысли, что всё происходящее – не сон, не бред, не галлюцинации после угара. Во-первых, было больно идти. Ноги – босые, и чувствовали острые камушки и прочие неудобства. Во-вторых, он Селину эту ощущал и рукой, а когда за столом она протянула ноги и начала так нежно водить по щиколоткам и икрам Профессора – он это даже очень ощутил.

Ощутил он и не менее жуткую вещь: ещё в момент вхождения в Париж через Орлеанские ворота он заметил, что у него исчезли мужские половые признаки. То есть гениталии эти самые, эта краса и гордость каждого индивидуума, испарились.

Нет, волосяной покров в виде пушка остался. Но под ним – ни-че-го! Просто ни-че-го, и всё тут.

Профессор находился в таком состоянии, что подвергнуть это аналитике ну никак не мог. Не мог – и всё тут.

А ужин славно подходил к концу. Селин потянула Профессора за палец – нужно на доклад.

– Да как в таком виде, то есть без вида совершенно?

На что Селин нежно так улыбнулась и шепнула, выходя: – Ведь сможешь, Николя, а?

Этого было достаточно, и когда Профессор очутился в шикарном зале роскошного дворца за кафедрой – всё произошло автоматически легко. Легко, во-первых, потому, что кафедра всё-таки нижнюю часть тела закрывала. Во-вторых, потому что Селин стояла чуть сзади и в микрофон почти синхронно всё переводила, даже старый анекдот про еврея, с которого обычно всегда Профессор начинает свои лекции. А в середине доклада стала уж наука главенствовать. То есть Профессор схватил мел и на доске морёного дуба, на которой ещё Ришелье и Мариотт вместе с Бойлем и Паскалем и многие другие писали, начал выписывать такие «турбулентности», что зал «бессмертных», которые ничего ровным счётом не понимали, взорвался бурными аплодисментами.