Абрамцевские истории

Вот он княгиню и осаждает. А по субботам (если не постныя) собираются втроём, пьют калганную, про жизнь толкуют. Граф Перфильев разные истории про дворы европейские рассказывает. Только мира в посиделках, рассказывают, стало поменьше. Как князь Арсен подопьёт, так вдруг на графа Вольдемара с кинжалом и бросается. Утром потом говорит, может, и правда, что ничего не помнит. Нойман теперь на посиделки двух гайдуков берёт, неровен час, они князя аккуратно так связывают, и в карету. Он покричит не по-нашему и затихнет.

Однажды у графа Вольдемара с княгиней Юлией вышел долгий разговор. Никто не слышал, только видели, как граф на коня вскочил, да и в своё поместье. Влетел как угорелый, Палыча верного оттолкнул, да и грохнул в грудь из ружья. Вот страсть-то была. А знаю я это, потому что к моему врачу Палыч прибежал. Слава Богу, рука у графа дрогнула, рассадил он плечо. Корпию наложили, да и в Хотьковскую, при монастыре, больничку. Через месяц уж в своё имение вернулся граф. Но стал такой задумчивый. Нет, знакомства не прервал, всех нас посещал исправно и у княгини бывал. Но сделался молчалив, чаю попьёт – и домой, а хозяйство держал в уме, не бросал, нет. Отписал супруге и сыну, чтоб возвращалися, хватит итальянцам барыш приносить. Долгие вечера беседовал с Перфильевым, всё допытывался, в чём смысл жизни. И меня об этом пытал, да что я могла объяснить, простая дворянка. По-моему выходило, что смысл жизни – когда варенье сварено вовремя и наливка вишневая не закисла. И вдруг граф Вольдемар исчез. И даже Палыч не знал, уж как мы его ни пытали. Только через пять месяцев мы узнали, что граф Нойман принял постриг в Троице-Сергиевой Лавре и стал зваться Феодосий. Вот ведь как: душа – Богу, а руки – к делу: Вольдемар навёл там в хозяйстве отменный порядок, провёл водопровод, нужники сделал особые, а то в Лавре последнее время что-то стало пованивать.

Письмо из Италии привёз ему нарочный. Новости были такие: сын поступил на службу в Ватикан к Папе и окатоличился полностью, но в довольстве большом; а супруга вернуться пока не может, так как с неё пишут парсуну, а один скульптор хочет лепить её, максимально приблизившись к неглиже. Феодосий письмо прослушал равнодушно: «Мне этого не нужно ничего». Ольга Ивановна моя проявилась полностью, её тайная любовь к графу Вольдемару сделалась явной, и стала жить она в Лавре в гостинице и каждое утро видеть отца Феодосия считала себе за благо! И ещё взяла она себе щенка из усадьбы Ноймана и с ним не расстаётся. А всем женихам по-прежнему отказывает.

Случилось и ещё одно постриженье. Через полгода в Хотьковском монастыре появилась схимонахиня Анфиса. Так постриглась княгиня Юлия. Горестно говорить про историю эту, а что делать? Жизнь! Это правда! Для Анфисы мир стал тих и спокоен, и только в дни великих церковных праздников, когда долг веры требовал её присутствия в Лавре, дни эти становились беспокойны. Анфиса в Лавре всегда первая подходила к Феодосию, целовала руку его и долго смотрела на чистое его лицо. А Феодосий глаз не поднимал.

Князь Арсен после всего произошедшего закутил. Приехали какие-то кавказцы, началась гульба, пальба. Именье, усадьба, дома и постройки, всё было в раз прокучено. Закончил Арсен красиво: на коне объезжал музыкантов и каждому с подноса ассигнации втыкал, кому в рожок, кому в барабан, кому в домру, а кому в зад, Господи прости. И ускакал. А именье было сначала под опекой, потом старший сын вёл долгую тяжбу, а под конец сгинуло.

Мы расстались с Глебовым, купили дом в Первопрестольной, угол Никитской и Поварской, рядом с домом Васильчаковых. И графу Перфильеву разрешили жить в Москве, что он и сделал с чадами и домочадцами. И постепенно были растащены мужичками и пропали наши усадьбы. Вот она, воля, которая кому нужна? Только раздор один да безобразия. И попомни, племянничек, не приведёте всё в порядок твёрдой рукой, пропадёт земля русская, как пропали и заросли лесом наши усадьбы в Абрамцеве, где случилась эта история.

А на следующий год мы с мужем ехали в Петербург, где мужу дали кресло сенатское, нужно было покупать дачу на острове или у Павловска…

Однако пришлось мне ещё раз услышать и частично свидеться с моими милыми соседями по абрамцевским местам. Одному происшествию я была свидетельницей, а другое мне рассказала, ну, не поверишь, сударь мой, кто! Да моя дворовая Палашка.

Минуло уж много лет, только Николай I, Государь наш, предпринял путешествие в Первопрестольную и в аккурат августа 15, в Успеньев день и в разговенье стоял он службу в кремлёвском храме. И мы с супругом моим присутствовали; не в первых местах, конечно, но видно всё было изрядно. А служил архимандрит Феодосий, вот каких высот достигнув, сосед мой, граф Вольдемар, вот что значит природа и энергичность! Эх, этого бы нашему российскому народу. И гляжу, в свите-то Государя, в охране его, князь Икразов. Постарел, говорят, отличился в турецкой кампании с Дибичем и вот взят лично государем. После службы князь Арсен и просит у Государя пять минут, мол, поговорить нужно очень с архимандритом. Ну, Государь, конечно, милостиво разрешил. А князь Арсен и спрашивает у Феодосия: «Узнаёшь ты меня?» – «Узнаю», – кротко так отвечает Феодосий. «И что же ты наделал, пошто меня жены лишил и всю жизнь всем перевернул?» – говорит князь. А отец Феодосий кротко так посмотрел на князя и говорит: «Ну ничего ты в жизни так и не понял. Не твоя это жена, а моя любовь, и до сих пор она в сердце моём». Прошептал он это и переложил посох свой в левую руку, панагию поправил, да вдруг как ахнет князя Арсена в ухо. Все так и замерли, только, гляжу, Государь от смеха еле держится. Оказывается, он всю эту историю знает. Ну, тут служки набежали, в общем, замяли эту историю. И хоть князь и кричал, что на дуэль вызовет, но только Государь с князем минут десять один на один говорили, и дело тем и кончилось. Да и кого вызывать-то – Архимандрита?

А уж осенью поехала я в Кузнецкий мост материю внучкам подобрать. Уж скоро выезжать им. Гляжу, новый магазин на Кузнецком, французский, и держит его какая-то мадам Планше. Зашла, ну, говорю, зовите мне мадаму, и гляжу – мадам-то – моя Палашка! Вот и давай вольные девкам своим! Ну, Палашка меня приняла хорошо, со всем отменным уважением. Слово за слово, за кофием вот что она рассказала. Как она у Мосейки-жида была в услужении по моему указу, сговорилась она с трактирной поварихой, Светланой Филипповой, что как ежели Мосейка уедет в Европы, чтобыть Светлана знать ей дала, где да что. Ну вот и дала знать, вот моя Палашка и умолила меня с вольной и бросилась аж в самый Париж. Вон где осел Мосейка! И как она без пачпорта, без подорожной через все Европы в Париж добралась, в ум не войду. Однако там-то всё и сложилось у Палашки. Мосейка очень помог, и Светлана Ивановна, она у него вроде распорядителя, а держит он большую ресторацию, хоть и название оставил российское – «Галерея». «Вот я там и обучилась и куаферу, и торговле, и дал мне Мосейка денег на этот вот магазин. Только он теперя не Мосейка, а Марк Якоб Казанов, и француз вовсе». – «Да как же ты с ним, неужто посмела грех совершить с нехристем?» – «Ах, Ваше превосходительство, матушка, и не-грех это вовсе, а амур, а уж так он мне понравился, что по сию пору снится». И Палашка-стерва чему-то засмеялась. «А уж ни за что вы не догадаетесь, милостивая сударыня, что за жена у нашего господина Марка». – «Да что мне за дело до жидовой жинки», – говорю, а самою интерес-то разбирает. «Да вот и есть дело, – смеётся нахальная мадам Палашка. – Помните Татьяну, что подругой княгини Юлии была?» – «Да как не помнить-то». – «Вот она и есть его супруга – теперича мадам Казанова». – «Ах ты, батюшки, что ж ето делается?!» – «А вот что, – говорит Палашка, – как я в трактире была, уж очень они полюбили друг друга, Мосейка ей вирши писал в её честь, помню, про зубы жемчужные да про смех серебряный, – и почему-то вздохнула мадам Планше. – Но быть-то браку нельзя. У него Кагал на дыбы встал, у нас – Лавра, аж зашлась. Вот и решили они это дело в одночасье, да не у нас, а в Европах». Ну и чудны дела твои, Господи; вот, племянничек, вам и нравы Европ ваших.

А дальше вот что ещё поведала мне мадам Планше-Палашка, но это уж, сударь ты мой, под большим секретом и только тебе я и доверяюсь, ты меня, старую, не подведи, сколько лет я это никому не рассказываю, как говорится, антр ну.

Вот что Палашка мне рассказывала, а я и записала за ней, старая дура. Всё опять про моих Абрамцевских соседей. Мосейка, то бишь, Марк Якоб теперя, вспомнил наших абрамцевских. Послал однажды письмо моим соседям, то есть графу Перфильеву лично в собственный дом на Земляном валу. И пишет, что как вы все часто его в трактире в Абрамцеве посещали и, можно сказать, первый капитал свой он с этих то загулов ваших и составил, то просит он оказать честь пожаловать к нему в гости в Париж. Что, мол, беспокойств здеся никаких у них не будет. Только и расходы, что на лошадей да дворовых, чтобыть доехать до Парижу. Граф об этом сообщил Икразову. Икразов мигом себе исхлопотал отпуск по тяжёлой болезни внутренних органов, и только беспокоились они, как уговорить графа Вольдемара, нынче архимандрита Феодосия. А беспокоились зря. Феодосий немного подумал, вздохнул чего-то, да и согласился неожиданно. Вызвал тут же служку, да и распорядился, что служб никаких в течение 30 ден не будет, уехал де отец Феодосий в пустынь одному побыть, о святом без помех бесовских размыслить. Так и оказались все троя у Мосейки-жида в Париже. Да привезли с собой, вестимо, дворни, ну как без неё? Граф Перфильев старшего сына, барина Александра, с собой взял, пусть де молодой Европы посмотрит.

Первые два дня прилично смотрели город Париж да обильно кушали в ресторации Марка Якоба, а на третий, как водится, поехали в непотребное место к весёлым девицам. Только Марк, конечно, не поехал, он свою Тусеньку (это он так теперь прозывает нашу барышню бывшую милую, Романову Татьяну) ни за что не оставит и ни на кого не променяет. А в заведении мамзели тоненькие, чёрненькие так и впились в наших гостей. Но и наши не давали упасть куражу. Поначалу всё заведение напоили «Вдовой Клико», а потом добавили всем, по российскому обычаю, пива. Ну и получился отдых на славу. Граф Перфильев сразу с мамзель Жу-жу ушли в кабинет, да там и пропали. Граф Вольдемар в номере заснул тотчас, и мамзель Зизи просто отдыхала, барин Александр заказал вино, но без девиц, а князь Арсен собрал всех остальных из заведения к себе в нумер, шампанского туда же без счёта, и с криком: «Чтоб было как у бабочек, жучков и мышек!» – велел всем раздеться и танцевать на столе.

И окончилось бы всё весело, рассказывает Палашка дальше, коли бы вдруг князь Арсен не отчудил: открыл окно (на втором этаже нумер был), да и нет, не выпрыгнул, а стал мочиться на улицу. И попал на господина француза натурально. Ну, у нас в России это бы ничего, ну князь помочился на прохожего, а здесь нет, матушка, здесь сразу они делают скандал. Господин в заведении устроил шум, только барин Александр его слушал-слушал, да как даст в ухо. Ну, конечно, наповал. Тут мадам заволновалась, у нас, мол, заведение приличное. Потом пришла полиция. А барин и их уложил в два раза. В общем, еле гости нашего Мосейки уехали, правда, граф Николай Авраамович так Жу-жу от себя и не отпускает. Прибыли в ресторацию к Марку Якобу и продолжают веселье потихоньку. Только чуть все очень плохо не кончилось.

Князь Арсен, шампанского с пивом совсем напившись, вдруг как закричит: «Эй, Мосейка, жидовская морда, ещё вустриц!» А Марк аж побелел весь и говорит: «Ты, князь, не забывайся, здесь тебе не Россия». А Арсен ему ещё, кто, мол, нашего Христа-спасителя распял. Словом, Марк так спокойно и говорит: «Я прошу Вас, князь, стреляться. Вы оружие выбираете, а Булонский лес весь к нашим услугам». Ну, утром всё это князю повторили, он раскипятился, как это так, он с жидом некрещёным дуэлями заниматься будет, над ним весь полк со смеху умрёт. Ну и Вольдемар с Николаем Авраамычем их помирить пытаются. Куда там! В общем, сказали Арсену-князю, что во Франции это, мол, не зазорно, все, мол, здеся равны, а как ежели откажешься, то в газетах пропечатают, позору уж точно не оберёшься.

И оказались наши голубчики в Булонском лесу! Весна. Птички. Жучки. Природа. А Марк приехал в кабриолете, весь в чёрном, в цилиндре и с двумя людьми с лопатами. «А это кто такие?» – спрашивает граф Вольдемар. – «А это мои работники, Соломон да Исаак, они и закопают». Забеспокоились гости наши. «Кого это закопают?» – «Да князя Арсена», – спокойно так Мосейка этот им и отвечает. «А ежели наоборот?» – «А этого просто не может быть», – говорит Мосейка и делает знак этим людям. Они вверх луидор подбрасывают, а Мосейка его с ходу в воздухе и сшибает. Ну и дела! Граф Вольдемар уж пытался финансовый вопрос обсудить, что, мол, может луидорами порешим дело, но нет. В общем, стрельнул князь Арсен первый и попал аккурат в цилиндр. А Марк Якоб целит ему, князю, в лоб. И рука, как стальная, не шевелится. «У Вас, – говорит, – князь, прядь волос слева под ухом растрепалась. Так я Вам эту прядь сейчас поправлю». И выстрелил, а пряди как и не бывало. Срезал напрочь. Ну уж тут все мировую потребовали, и все поехали в ресторацию к Марку. Ресторацию закрыли и целые сутки гуляли как сумасшедшие, Марк-Мосейка с князем пять раз пили мировую и плясали какой-то жидовский танец на столах. (Вот уж, воистину, вертеп разврата Париж этот, племянничек, ну виданное ли дело, танцы на столах в ресторациях производить.)

А через сутки дворовые погрузили господ в экипажи, да и отбыли в Россию наши гости. До Варшавы все спали мертвецки, а опосля Варшавы стали приходить в себя, в Минске уже граф Николай всё искал Жу-жу, а к Москве ближе Вольдемар вдруг пересел в экипаж, что его ждал, да и был таков. Снова стал отцом Феодосием. А барин Александр всё повторял при случае: «Нет, не держат удар эти французы».

Так и закончилось это путешествие по Европам соседей моих любезных.

А уж от свояка узнала я, что воспитанница моя, можно сказать, Ольга Ивановна тоже отчудила. Вдруг гуляла она близ Лавры с собакой своей, а кобель возьми да на генерала и залай. Уж Ольга Ивановна по своей деликатности извинялась, извинялась, да замуж за него и вышла. Сказывают, живёт с генералом в Париже, а пёс старый, так она для него карету специальную изготовила. И иногда сидит с ним и шепчет ему чего-то, всё, видно, Вольдемара не может забыть.

А мы другое лето в Павловске домик построили: и от государя недалеко, и от города – близко. Только плохо земля родит здесь, уж такого вишнёвого варенья, что в Глебове я варивала, здесь, скажу тебе, мой государь-племянник, не сваришь, уж это точно!

* * *

На этом обрываются записки неизвестной дамы этих забытых, но милых нашему сердцу веков.

Вдругорядь, гуляя по набережным Сены, где-то в районе Ситэ, увидел я ресторан со странным названием «Галерея». И вспомнил, что вот только что читал про этого Мосейку и его трактир в Абрамцеве в далёкой России. По-английски я изъясняюсь посредственно, ну а мэтр ресторана – уж совсем хорошо. Он и рассказал мне, что да – ресторан принадлежит уже более ста пятидесяти лет известной во Франции фамилии евреев-меценатов. Впрочем, тонко улыбнулся мэтр, они не евреи – они французы. Мы здесь все – французы. И подтвердил, что фамилия вышла из России приблизительно в 1830-1840-х годах. И владеют сейчас рестораном два брата – Александр и Филлип, а мать у них русская.

Вот такая история.

Несколько лет тому назад я получил вид на жительство во Франции и доживаю здесь свой век. Милые

моему сердцу люди и дела интересные остались в далёкой и, кажется мне, теперь навсегда далёкой России. А доживать уж придётся мне, видно, здесь.

Но однажды решил съездить я в Россию. Зачем? Почему? Однако неизъяснимое желание увлекло меня целиком, и вот я уже вторую неделю брожу по дорогим мне переулкам и улицам Москвы. И вдруг мне захотелось поехать в Абрамцево. Так живо вспомнил я записки этой неизвестной мне дамы, что уже на следующий день оказался на перроне станции «Радонеж», что и есть в теперешнем понятии «Абрамцево». Я пошёл в Глебово и, к своему удивлению, довольно скоро нашёл фундамент барского дома да ровненькую липовую аллею. Роскошные когда-то пруды теперь все заросли. И местные жители мне охотно подтвердили, что да, стоял здесь красивый барский дом. В Репихове ничего не нашлось, кроме, пожалуй, каменной полуразвалившейся фермы, где понуро стояли десятка три коров. Местные мне рассказали, что ферма эта построена была каким-то барином, он и жил здесь. «А что коровы такие грязные да ферма в жутком состоянии?» – спросил я. «Да кто его знает?» – извечный российский равнодушный ответ. А в Жучках и собственно в Абрамцеве я ничего не нашёл.

Поздно вечером тихой улицей Жуковского шёл я к перрону, и показалось, что меня окружают те бывшие персонажи этой абрамцевской истории. Что скачет по полям потерявший жену князь Арсен, истекает кровью не нашедший любовь свою граф Вольдемар, в отчаянии Юлия; и Ольга Ивановна всё взглядывает на дорогу – не подъедет ли цугом упряжка графа Ноймана. А навстречу мне в кафтане цвета обмершей лягушки времён Екатерины Великой идёт медленно вельможа тех славных времён – граф Перфильев. Вот ведь какое дело.

Секретные операции

(1938–1943 гг.)

Шёл 1938 год. Страна набирала обороты экономического и политического роста. Жить становилось с каждым годом и радостнее и веселее, как правильно говорил Вождь. Чувствовался общий творческий подъём всего советского общества. Чувствовался он и в стрелковом тире на Лубянке, под клубом НКВД, где трое друзей отстреливали новые французские и бельгийские пистолеты. Знать оружие страны, которую ты курируешь, – непреложная задача каждого сотрудника ИНО НКВД. Попасть в ИНО (иностранный отдел) – полдела, уцелеть там – тоже полдела. Главное – выполнить задачу, а это ой как непросто! Вот и парились с утра до ночи наши трое друзей, то язык, то оружие, то допросы, то изучение обычаев, тонкостей местности, городов, сёл. Вот, для примера, во Франции кто должен входить первым в ресторан – господин или дама? При знакомствах, опять же во Франции, должен ли мужчина целовать руку женщине? О чём ни в коем случае нельзя говорить за обеденным столом в гостях? И тьма других тонкостей и нюансов, от которых у наших друзей пухли головы и вяли уши.

Пора, кстати, их представить. Майор Госбезопасности второго ранга Перфильев Николай Авраамович, капитан Нойман Вольдемар Вольдемарович и старший лейтенант Икразов Арсен Александрович.

Естественно, по всем данным и негласным информациям наши герои характеризовались только положительно. Перфильев был в Органах ещё с гражданской, мальчишкой провёл в Польше ряд дерзких операций, соблазнил и тем самым полностью обезвредил польскую шпионку Ванду, которая ещё в 1920-е годы имела подходы к самому Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому.

Нойман долгие годы работал в Литовском подполье, выдавал себя за скорняка-караима, ворочал большими деньгами, которые все сложным путём через Финляндию передал Республике Советов. Преданности безграничной. По ходу операции нужно было себе сделать обрезание. И сделал, выпив стакан спирта. За этот мужественный поступок был награждён именным браунингом с дарственной надписью «За дерзость. Наркомвоенмор Троцкий». Затем, конечно, браунинг, как полученный от злостного врага трудового народа, был сдан.

Арсен Икразов – помоложе, комсомольского призыва, проявил себя наилучшим образом в общественной работе наркомата, выявил ряд перебежчиков за рубеж (например, нашумевшее дело нэпмана Марка К., который вплавь думал добраться до Франции. Проглотил шесть бриллиантов общим весом в 19,8 карата. Всё пришлось вернуть через клизму при аресте). Аттестуется самым наилучшим образом, записан в резерв на зам. нач. отдела.

И личная жизнь наших друзей не вызывает сомнений. Крепкие, здоровые советские семьи. Да, живут пока в общежитии НКВД в Мытищах. Да, Юленька Икразова иногда на общей кухне и поворчит, молоденькая ещё, но мужья все хорошие, в меру пьющие; а когда в воскресенье едут в Серебряный бор, да с патефоном, да под Утёсова с Лещенко, да танцы в прижимку – ну отдых на славу получается. В общем, живи да радуйся. Вот с такими радушными настроениями наши герои и шли в летний день 1938-го года по шестому этажу Наркомата внутренних дел к начальнику – тихому, спокойному выдвиженцу из ЦК Швецу Василию Евгеньевичу.

Начальник не стал темнить, как в 1937-м чёрном году было принято, вызвал всех троих, всем троим обрисовал международную обстановку и дал чёткую задачу. Задание было правительственное, как сказал Василий Евгеньевич, правительственнее не бывает. Но вначале поговорил с ребятами по-французски. Остался, видно, доволен. Перекинулся немного по-немецки. Ребята не подкачали. «Не зря хлеб Родины едите, хлопцы», – и велел достать из сейфа коньяк, а чай и лимоны принёс секретарь Фельштинский.

Первую поднял сам начальник: «Ну, быть добру», – его любимый тост. После и дал задачу. Тройка направляется в Париж, где находится и активно работает сын Троцкого-иуды, Седов. По агентурным данным, в 1939-1940-х годах к нему должен приехать отец, Лев Давидович Бронштейн-Троцкий. Он уже давно пролетарским судом приговорён к высшей мере. Этот приговор и поручается исполнить этой тройке. Детали, легенды, документы и прочие технические весьма сложные и тонкие подробности были отработаны за одну неделю, и наши друзья направились в Париж.

Семьи были спокойны: все уехали на задание по ловле японских браконьеров в Охотском море. Кстати, вот забота! Василий Евгеньевич особо отметил, что о семьях, в случае беды, не беспокоиться, они будут обеспечены до конца дней по нормам генералов Наркомата. Тройка весело переглянулась, это уж очень здорово, пайки у генералов были шикарные, это все знали. Но приоткроем один секрет: в биографии наших героев был один существенный изъян, но он-то и сработал в их пользу. Их происхождение было отнюдь не пролетарское. Икразов – из семьи осетинских князей, Перфильев и Нойман – потомственные графья в нескольких поколениях. «Вот таких и надо», – сказал САМ, утверждая на эту операцию нашу тройку. «А Икразовых семью я припоминаю, да, были такие князьки, шесть баранов да осёл; в Осетии каждый третий – кназ», – усмехнулся Сталин. И утвердил состав. «А их дворянство ещё и сыграет на них», – прозорливо, как всегда, заметил Иосиф Виссарионович.

Вот таким образом Икразов через Турцию – как беженец и офицер белой армии, Перфильев в лоб через Польшу (этот регион он хорошо знал), а Нойман через Аргентину, Канаду и Англию встретились под осень 1938 года в Париже, на перроне Гар дю Нор (Северный вокзал).

Начиналась легализация. Время, час и минуты встречи на вокзале говорили как за дисциплину и профессионализм троицы, так и за то, что операция на самом деле была подготовлена на высшем уровне.

Конечно, сразу начались проблемы, свойственные всем вновь прибывшим и устраивающимся в новой стране. (Да и не следует забывать, что, хотя и средства на операцию были выделены немалые, но Швец, человек, очевидно, хозяйственный, сказал перед отъездом: «Ребята, Республика даёт большие деньги, но это не значит, что на баб да коньяк их потратить нужно. Берегите валюту.)

Но вот всё утряслось, а место, которое сняли под жильё, оказалось очень подходящее для операции. Седов, сын Троцкого, жил неподалеку. Нужно было легализоваться, сколько ждать «клиента», никто не знал. Лучше и быстрее всех устроился Перфильев, нынче снова граф Перфильев. Он уже и знакомых по маменьке обнаружил. Графа выручила его представительность, он стал служить швейцаром в русском ночном ресторанчике. В кафтане, меховой бобровой шапке и золотом вышитых сапогах смотрелся он импозантно и получал немалые чаевые. Друзья, в свободное время проходя мимо, тихонько спрашивали: «Валюту сдаёте, товарищ комиссар II ранга?» На что в ответ получали тихие матерки.

«Князь» Икразов устроился официантом в русском ресторане Корнилова, где аристократические фамилии и другие знатные уважали русский курник, драгомиров-ский форшмак и блины с икрой. А капитан, «граф» Нойман, стал заведовать уборной очень модного в довоенном Париже русского кабачка. Ему валюта шла особенно хорошо, как только посетители узнавали, что полотенце им подаёт сам граф.

Шифровки в Центр шли обнадёживающие, всё было готово к началу операции. Но время шло, а «клиента» не было.

Чтобы не расхолаживать боевую группу, старший Перфильев время от времени совершал с ними выезды в Булонский лес, где вели стрельбы по мишеням и выпивали по маленькой. Время шло.

А 10 мая 1939 года всё перевернулось в тихой буржуазной Франции. Немцы вступили в Париж. Для тройки наступили тяжёлые, непонятные дни. Связь потеряна. «Клиента» нет. Указаний нет. Уехать, покинуть пост, не выполнив задания, – получить пулю. И решили пока работать, как и раньше. Кафе, рестораны и туалеты работали, несмотря на военное положение.

Все неожиданно изменилось в 1943 году, когда к Перфильеву, который открывал дверь очередным господам, подошёл невзрачный человек в сереньком потёртом пиджаке и, дав франк на чай, пригласил вечером на беседу в Булонский лес. Лёжа на траве, он объяснил ситуацию. Страна – имел он в виду СССР – в кровавой войне. И задание тройка получает боевое – уничтожить главнокомандующего Германии, то есть Гитлера. На все вопросы и удивления ответа невзрачный человек не дал. Сказал только, что задание боевое, а как разработать операцию и добиться успеха даже ценой жизни – подчеркнул он, – это уж их забота, особенно руководителя группы. «Пока стоял швейцаром, полковника получил», – засмеялся человечек. «Ну, пока, выполняйте. Вот вам все документы, и уж, так и быть, дам вам наводку. Ищите к нему подход через баб». И исчез.

Команда не реализовавших себя террористов быстро собралась и с новыми документами рванула в Берлин, только неделю посидели, обновляя язык, который и без того был в работе в связи с присутствием немецкого ограниченного контингента в чудном, но уже, увы, далёком теперь Париже.

И повезло сразу. Как – это и сейчас раскрывать нельзя, техника в разведке – святое, но вот познакомился Икразов (теперь Ганс – молодой фронтовик в отпуске) с фрау Луизой, а она оказалась подружкой Евы Браун, давнишней секретарши личного фотографа фюрера. И как-то получилось так, что стали случайно встречаться в разных культурных местах боевой фронтовик Ганс (Арсен Икразов) и Ева. Встречи переросли в известные молодым людям увлекательные отношения, которые Ева скрывала крайне тщательно. Домик в зелёном пригороде Берлина был мал и незаметен, а Арсен отдавал Еве всё накопленное за несколько лет воздержания на нелегалке в Париже и добавлял к этому свой осетинский темперамент, о чём Ева не догадывалась, но довольна была сверх меры. Отчёты Арсен делал группе регулярно, и двое оставшихся пока не у дел бойцов стонали и плакали от зависти. Плакала от зависти и подруга Евы – Трудель, ей Ева рассказывала такое…