Пока плывут облака

***

Дверь в палату распахнулась со стуком: слишком резко Изольда рванула ее на себя. Игорь сидел на кровати, опираясь спиной на подложенную к изголовью подушку. Лицо – серое, как наволочка, рука вытянута вперед, словно собирается остановить, не дать подойти…

– Ты разговаривала с Виктором Владимировичем?

– Да.

– Тогда почему ты не послушала его, Иза? Я же просил, – голос бесцветный, усталый.

Сердце Изольды сжалось. До этой минуты она и не догадывалась, что оно может болеть так сильно. Вздохом вырвалось:

– Потому, что люблю тебя.

– Это пройдет, Иза. Все рано или поздно проходит, – Игорь вымученно улыбнулся, – кроме того, что уже не возвращается.

– Откуда ты знаешь, что пройдет, а что нет? – голос зазвенел от обиды и боли. – Думаешь, ты такой умный, да? Старше – поэтому все знаешь? Ничего ты не знаешь.

Изольда побледнела, двумя руками взяла ладонь Игоря, прижала к груди:

– Слышишь? Слушай, это ведь ты можешь. У нас с тобой сын будет. И его прогонишь? Как он без отца?

– Иза…

Игорь забрал руку, попытался сесть по-другому, чтобы дотянуться до волос девушки.

– Ну, что ты меня пугаешь? Ты, может быть, не знаешь: от поцелуев детей не бывает. Они от другого появляются.

Изольда потянулась к Игорю, нагнулась, чтобы ему удобнее было гладить ее волосы, но продолжила не менее сердито:

– Не знаю, как в ваших столицах, а в нашем поселке мне во втором классе объяснили от чего дети бывают. На словах, – уточнила она, заметив, как Игорь напрягся, – и то, от чего они появляются, у нас обязательно будет.

Изольда погладила небритую щеку Игоря, прикоснулась к губам.

– Замерзла? У тебя рука совсем холодная.

– Нет, это я так сержусь на тебя. У меня, когда сержусь, всегда руки холодные.

– А я и не знал…

– Ничего, теперь узнаешь.

Освещение в палате – лишь уличный фонарь за окном, да свет из коридора через незакрытую Изольдой дверь. Но вдруг и этот источник света пропадает. Почти весь дверной проем перекрывает могучая фигура главврача:

– Игорь, прости, я должен сказать тебе, – Виктор Владимирович тяжело вздыхает, оттягивая момент, когда надо будет произнести непоправимое, – беда действительно редко ходит одна…

Он даже не может понять, что собственно, случилось, замечая лишь серый клубок, который мгновенно повис у него на руке и, упираясь, изо всех сил пытается вытолкнуть в коридор.

– Что еще случилось? Ну, что? – этой девчонке-пигалице удалось-таки заставить его выйти из комнаты, и теперь она шипит, сузив глазищи, словно рассерженная змея.

Опытный, достаточно долго поживший и многое повидавший профессор сам толком не знает, почему разговаривает с девочкой, которую Игорь не хотел видеть, но у нее в голосе такая отчаянность и такая убежденность в собственном праве знать, что смолчать не получается:

– Позвонил отец Игоря. Умерла Ксения Андреевна – у нее было больное сердце.

Девчонка наконец отпустила его руку. На секунду опустила глаза, и тут же опять уставилась своими огромными серыми льдинами:

– Но ведь Игорь может ехать? – так, словно это единственное важное.

– Как? Сам? Понимаешь, девочка, ему надо привыкнуть к своему новому положению. Плохо видеть и не видеть совсем – далеко не одно и то же.

– Мы полетим вместе.

Она опять умоляюще вцепилась в его руку:

– Пожалуйста, доктор, ну, пожалуйста… Одолжите мне деньги на два билета. В общежитии сейчас занять не у кого – перед стипендией… Я верну. Попрошу у мамы, она пришлет, и сразу верну. А потом заработаю, – голос звенит, словно стеклянный.

Лишь когда Главврач подходит к посту дежурной медсестры и просит:

– Анна Васильевна, не в службу, а в дружбу, закажите на завтра на первый рейс до Минска еще один, третий билет, – Изольда отпускает его руку, но смотрит недоверчиво.

– Почему еще один?

– Ну, что с тобой поделаешь, если ты так настроена лететь. Может, ты и правда сумеешь помочь Игорю.

– А третий?

– Третий – я, если ты, конечно, ничего не имеешь против, – в голосе Виктора Владимировича проскальзывает легкая усмешка, – Игорь – мой племянник.

– Тогда… Тогда… Вы ведь не прогоните меня, правда? И разрешите мне остаться здесь до утра.

Надежду вдруг опять сменяет отчаяние, и Изольда прибегает к крайним мерам:

– Если не разрешите – я такой скандал тут устрою… Все равно не уйду: истерику закачу или в окно залезу.

– Четвертый этаж, между прочим, – напоминает профессор.

– Ничего. Найдется пациент, у которого не такое жестокое сердце, и он откроет мне окно на первом этаже. Или на втором…

– Ладно, Анна Васильевна, пусть ночует эта шантажистка. А то женщины у нас на втором этаже и правда сердобольные, – сдается Главврач.

***

День прошел, а кажется – год. Игорь спит. Изольда еще и еще раз прислушивается к его дыханию, осторожно сползает с дивана, на котором лежала, не раздеваясь и, старательно придерживая тяжелую дверь, чтобы не заскрипела, выходит в большую комнату.

Ксения Андреевна называла ее «зала».

У окна, раздвинув тяжелые шторы, стоит Святослав Владимирович. На обеденном столе – бутылка водки, три граненых стакана, один накрыт ломтем хлеба.

– Не спится, Изольда? Виктор ушел на ночной поезд, побоялся, что погода испортится, и самолет завтра не полетит. Он уверял меня, что ты захочешь остаться. Может, ошибся? Ты не беспокойся, я тебя провожу на вокзал или в аэропорт, когда захочешь…