Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого

Она кивнула головой и неохотно перевела свой пристальный взгляд на меня.

– Вы очень молоды, чтоб быть миллионером, – были ее следующие слова, очевидно, произнесенные с усилием. – Вы женаты?

Я улыбнулся и ответил отрицательно. Ее взгляд от меня скользнул на дочь, потом назад, ко мне, с особенно напряженным выражением. Наконец могущественная притягательная сила Лючио опять привлекла ее, и она жестом указала на него:

– Попросите вашего друга… подойти сюда… поговорить со мной.

Риманец инстинктивно повернулся, услышав ее просьбу, и с присущей ему галантной грацией подошел к парализованной даме и, взяв ее руку, поцеловал.

– Ваше лицо мне знакомо, – сказала она, говоря теперь, по-видимому, свободнее. – Не встречала ли я вас раньше?

– Дорогая леди, это весьма возможно, – ответил он с пленительной мягкостью в голосе. – Много лет назад, в счастливые дни юности, мне случилось увидеть, как мимолетное прекрасное видение, Хелену Фицрой, прежде чем она стала графиней Элтон.

– Вы, должно быть, были мальчиком, ребенком в то время, – прошептала она, слабо улыбаясь.

– Не совсем! Так как вы еще молоды, миледи, а я стар! Вы смотрите недоверчиво? Увы, это так, и я дивлюсь, отчего я не выгляжу на свои года! Многие из моих знакомых проводят большую часть своей жизни в стараниях казаться моложе своих лет. И я ни разу не встречал пятидесятилетнего человека, который бы не был горд, если ему давали тридцать девять. Мои желания более похвальны, хотя почтенная старость отказывается запечатлеться на моих чертах. Это мое больное место, уверяю вас.

– Хорошо, но сколько же вам лет в действительности? – спросила, улыбаясь ему, леди Сибилла.

– Ах, я не смею сказать, – ответил он, улыбнувшись ей в ответ, – но я должен объяснить, что мое счисление своеобразно: я сужу о возрасте по работе мысли и чувства больше, чем по прожитым годам. Поэтому вас не должно удивлять, что я чувствую себя старым-старым, как мир!

– Но есть ученые, утверждающие, что мир молод, – заметил я, – и что только теперь он начинает чувствовать свои силы и показывать свою энергию.

– Такие оптимисты с претензией на ученость очень ошибаются, – возразил он. – Мир есть всего лишь оболочка планеты. Человечество почти прошло все назначенные ему фазы, и конец близок!

– Конец? – повторила леди Сибилла. – Вы верите, что мир когда-нибудь придет к концу?

– Несомненно! Или, точнее, он не погибнет, а просто переменится, и эта перемена не будет согласовываться с конституцией теперешних его обитателей. Это преобразование назовут Судным днем. Воображаю, какое это будет зрелище!

Графиня смотрела на него с изумлением. Леди Сибилла, по-видимому, забавлялась.

– Я бы не желал быть свидетелем этого зрелища, – угрюмо сказал граф Элтон.

– О, почему? – И Риманец с веселым видом обвел всех взглядом. – Последнее мерцание планеты, прежде чем мы поднимемся или спустимся к нашим будущим жилищам в другом месте, достойно того, чтобы остаться в памяти! Миледи, – тут он обратился к леди Элтон, – вы любите музыку?

Графиня благодарно улыбнулась и наклонила голову в знак согласия. Мисс Чесни как раз входила в комнату и слышала вопрос.

– Вы играете? – воскликнула она живо, дотрагиваясь веером до руки Лючио.

Он поклонился.

– Да, я играю и пою также. Музыка всегда была одной из моих страстей. Когда я был очень молод, много лет назад, мне казалось, что я могу слышать ангела Исрафила, поющего свои стансы, в золотом небесном сиянии; сам он белокрылый и удивительный, с голосом, звенящим за пределами рая!

Пока он говорил, мы все вдруг замолкли. Что-то в его голосе пробудило в моем сердце странное чувство скорби и нежности, и томные от продолжительного страдания глаза графини Элтон как будто подернулись слезами.

– Иногда, – продолжал он, – в редкие моменты мне хочется верить в рай. Какое облегчение, даже для такого неисправимого грешника, как я, думать, что может существовать другой мир, лучше этого!

– Без сомнения, сэр, – строго промолвила мисс Фицрой. – Вы верите в Небо?

Риманец взглянул на нее и улыбнулся.

– Простите меня! Я не верю в небо, каким его изображают церковники! Я знаю, вы рассердитесь на мое откровенное признание! Лично я бы отказался пойти на такое небо, которое было бы только городом с золотыми улицами, и возразил бы против моря из стекла. Но не хмурьтесь, дорогая мисс Фицрой! Я все-таки верю в Небо, в другой вид Неба, – я часто вижу его во сне!

Он остановился, и опять все мы молча глядели на него. Глаза леди Сибиллы, устремленные на Лючио, выражали такой глубокий интерес, что я почувствовал раздражение и очень обрадовался, когда, повернувшись к графине еще раз, он спокойно сказал:

– Могу я теперь сыграть вам что-нибудь, миледи?

Леди Элтон пробормотала что-то в знак согласия и проводила его неопределенным блуждающим взглядом; он подошел к большому роялю и сел за него.

Я никогда прежде не слышал, чтобы он играл или пел. По правде сказать, я вообще ничего не знал о его талантах, кроме того, что он был великолепным наездником. При первых аккордах я изумленно привстал со стула: мог ли рояль издавать такие звуки? Или в обычном инструменте скрывалась волшебная сила, не разгаданная другими исполнителями? Очарованный, я оглядел всех по очереди. Я увидел, что мисс Шарлотта выронила свое вязанье; Дайана Чесни, лениво откинувшись на спинку дивана, полуприкрыла глаза в мечтательном экстазе; лорд Элтон стоял, облокотясь о камин и закрыв рукою глаза; леди Сибилла сидела возле матери, ее прекрасное лицо было бледно от волнения, а поблекшие черты парализованной дамы выражали вместе и муку, и радость, которые трудно описать. Звуки постепенно то усиливались, то замирали в страстной каденции, – мелодии мешались одна с другой, как лучи света, сверкающие между зелеными листьями; голоса птиц, и журчанье ручья, и шум водопада переливались в них с песнями любви и веселья; вдруг раздались стоны гнева и скорби, слезы отчаяния слышались сквозь стенание ожесточенной грозы; крик вечного прощанья смешался с рыданиями судорожной агонии, и затем мне почудилось, что перед моими глазами медленно поднимается черная мгла, и я увидел громадные скалы, объятые пламенем, и острова возвышались в огненном море, странные лица, безобразные и прекрасные, глядели на меня из мрака темнее, чем ночь, и вдруг я услышал напев, полный неги и искушения, напев, который, как шпага, пронзил мое сердце. Мне стало трудно дышать, силы оставили меня; я чувствовал, что должен двинуться, заговорить, закричать и молить, чтоб эта музыка, эта коварная музыка прекратилась, прежде чем я лишусь чувств от ее сладострастного яда; и тут с сильным аккордом дивной гармонии, лившейся в воздухе, как разбитая волна, упоительные звуки замерли в безмолвии. Никто не говорил – наши сердца еще бились слишком сильно, возбужденные этой удивительной лирической грозой. Дайана Чесни первая прервала молчание.

– Это выше всего, что я когда-нибудь слышала! – прошептала она с дрожью в голосе.

Я ничего не мог сказать. Я был поглощен своими мыслями. Это музыка каким-то образом проникла в мою кровь, или, может быть, это было лишь мое воображение и ее вкрадчивая сладость возбудила во мне странные чувства, недостойные человека. Я посмотрел на леди Сибиллу: она была очень бледна, ее взгляд был опущен, руки дрожали. Вдруг я встал, будто меня кто-то толкнул, и подошел к Риманцу, все еще сидевшему за роялем; его руки бесшумно блуждали по клавишам.

– Вы великий артист! – сказал я. – Вы – удивительный музыкант! Но знаете ли вы, что внушает ваша музыка?

Он встретил мой пристальный взгляд, пожал плечами и покачал головой.

– Преступление! – прошептал я. – Вы пробудили во мне злые мысли, которых я стыжусь. Я не думал, что такое возвышенное искусство способно на это.

Он улыбнулся, и глаза его блеснули стальным блеском, как звезды в зимнюю ночь.

– Искусство берет свои краски из души, мой друг, – сказал он. – Если вы услышали недобрые наущения в моей музыке, зло, боюсь, таится в вашей натуре.

– Или в вашей! – быстро сказал я.

– Или в моей, – согласился он холодно. – Я вам часто говорил, что я не святой.

Я в нерешительности смотрел на него. На какой-то момент его красота показалась мне внушающей отвращение, хоть я и не знал почему. Потом отвращение и недоверие исчезли, оставив меня униженным и смущенным.

– Простите меня, Лючио! – пробормотал я, полный раскаяния. – Я говорил слишком поспешно, но даю слово, ваша музыка привела меня в сумасшедшее состояние. Я никогда не слышал ничего подобного.

– Я тоже, – сказала леди Сибилла, подошедшая в это время к роялю. – Это было волшебно! Вы знаете, она испугала меня!

– Мне очень жаль! – ответил он с выражением раскаяния. – Я знаю, что как пианист я слаб, у меня нет, как сказали бы критики, достаточной «сдержанности».

– Вы? Слабы? Великий Боже! – воскликнул лорд Элтон. – Да если б вы так сыграли перед публикой, вы бы всех привели в неистовство.

– От страха? – спросил, улыбаясь, Лючио. – Или от негодования?

– Глупости! Вы отлично знаете, что я хочу сказать. Я всегда презирал рояль как музыкальный инструмент, но, честное слово, я никогда не слышал подобной музыки, даже в полном оркестре. Необыкновенно! Восхитительно! Где вы учились?

– В консерватории Природы, – лениво ответил Риманец. – Моим первым маэстро был один любезный соловей. Сидя на еловой ветке, когда всходила полная луна, он пел и объяснял мне с удивительным терпением, как построить и извлекать чистую руладу, каденцию и трель; когда я выучился этому, он показал мне самую лучшую методу применения ритмической мелодии к порывам ветра, таким образом снабдив меня прекрасным контрапунктом. Аккорды я выучил у старого Нептуна, который был настолько добр, что выкинул на берег специально для меня несколько самых больших своих валов. Он почти оглушил меня своими наставлениями, будучи несколько возбужденным и имея слишком громкий голос, но, найдя меня способным учеником, послал ко мне волны, катившиеся с такой легкостью среди камней и песка, что я тотчас постиг тайну арпеджио. Заключительный урок мне был дан Грезой – мистическим мохнатым и крылатым существом, пропевшим мне на ухо одно слово, и это слово было непроизносимо на языке смертных, но после долгих усилий я открыл его в гамме звуков. Лучше всего было то, что мои преподаватели не просили вознаграждения.

– Вы столько же поэт, сколько музыкант, – сказала леди Сибилла.

– Поэт! Пощадите меня! Зачем вы так жестоки, что взваливаете на меня такое тяжкое обвинение? Лучше быть разбойником, чем поэтом: к нему относятся с большим уважением и благосклонностью, во всяком случае пресса. Для меню завтрака разбойника найдется место в самых почтенных журналах, но нужда поэта в завтраке и обеде считается достойной ему наградой. Назовите меня скотопромышленником, заводчиком лошадей, торговцем лесом – кем хотите, только, бога ради, не поэтом. Даже Теннисон сделался любителем-молочником, чтоб как-нибудь скрыть и оправдать унижение и стыд писания стихов.